Депонирование текста публикации в "Балтийском мире" №01/2013
Депонирую сюда рукопись своей статьи "Русская культура между европейским и азиатским способами производства", в которой редакция попросила отреагировать на фрагменты доклада Михаила Делягина "Русская культура и способ производства", прозвучавшего, как я понял из сопроводительного текста редактора, в "Институте динамического консерватизма" - одного из центров экспансии "дугинской философии евразийства", к которой у меня никогда не возникало профессионального интереса - так что в одной из статей 1997 года я даже небрежно свалил "новых правых философов", переиздаваемых Дугиным в "Элементах", в одну кучу с своими "левыми" кумирами - Фуко и Делезом. С тех времен мне пришлось быть аккуратнее в своих университетских лекциях "фукоделез для социологов", и даже мимоходом зарубить одну докторантскую попытку скрестить русских классиков - Бердяева и Дугина. Не то чтобы за Бердяева обидно стало, а много чести для Дугина. Восторженная рецензия на доклад Делягина со стороны редакции и Александра Гапоненко, известного в Латвии сторонника дугинских идей, сопровождалась информацией, что этот доклад следует воспринимать в контексте деятельности "нового центра интеллектуальной жизни России" - ИЗБОРСКОГО КЛУБА, учрежденного в конце 2012 года А. Прохановым, Н. Нарочницкой, А. Фурсовым, В. Аверьяновым, М. Калашниковым, Н. Стариковым и поддержанных "целым рядом других известных российских мыслителей", имена которых можно также прочитать на сайте Института динамического консерватизма, откуда и взят доклад. М. Делягина. Эти имена достаточно громких экономистов, чтобы их не привести для комплекта: Сергей Глазьев (советник Путина), Михаил Хазин, А. Кобяков. А. Гапоненко рекламирует их как "патриотически-консервативную группу российских мыслителей", которые по выражению активного член этой группы Михаила Делягина собрались, чтобы "создать интеллектуальную альтернативу либеральному проекту". Чтобы, надо понимать, освободить кремлевскую власть от европейского морока и изгнать либеральное правительство Медведева. В одном из недавних интервью Дугин обрушился с анафемой на фашиствующих либералов и договорился до того, что президент Путин фактически уже реализует его евразийскую философию будущей России.
Вынужден дать это предисловие, поскольку я тоже оказался "вписан" в это патриотически-консервативное движение. Редакция "Балтийского мира" квалифицировала мою статью как жесткую критику "нарочитой оппозиционности" Делягина с позиций европейской традиции, что позволяет отбросить наносное и лишнее, "успешно разбитое" нами, и тем самым усилить сам дискурс, обозначенный Делягиным, где главной ценностью Русского мира является его "всечеловечность" и особенное, русское, понимании "справедливости". Упрек в "недооценке" этих идей Делягина, что я только мимоходом коснулся идейной сути статьи Делягина, вынужден отклонить - я проигнорировал проблему "вселенских ценностей русской культуры" сознательно, ибо примешивать ее к обсуждению, когда российскими экономистами-неоконами игнорируется фундаментальная политэкономическая проблема "азиатского способа производства", его отличия от европейских формаций, с которыми мы имеем дело в диаспоре, считаю чисто спекулятивной уловкой подмены экономики религиозной идеологией. А для социолога смешивать эти вещи недопустимо.
Русская культура между европейским и азиатским способами производства
Мне статья Делягина интересна как некий индикатор состояния общественного сознания в современной России, состояния, явно отличного от того, в котором пребывает российская диаспора в странах ближнего зарубежья, не говоря о дальнем, европейском.
Первое, что бросается в глаза, это двусмысленность самого «евразийства», когда сторонники Дугина вдруг почувствовали себя находящимися в авангарде «геополитических» сдвигов, происходящих в Российском государстве. Хотя никакой евразийской идеологии никто им, вроде, не заказывал. Обыкновенный капитализм. Нормальный «миросистемный» тренд в сторону Китая как нового экономического центра. «Миросистемщики» обсуждают его давно, но с позиций урбанизации - развития цепочек городских пространств и крупнейших интернациональных мегаполисов, идущих на смену национальным государствам. Но нет, в России даже борьба сырьевых монополий за рынки сбыта углеводородов сразу оборачивается чуть ли не мировым «конфликтом культур». Как тут не разгореться идеологическим спорам о каком-то «русском способе производства» и вселенской роли «русской культуры», мифам, захватывающим воображение массового сознания.
«Центр динамического консерватизма», приютившийся на факультете социологии МГУ, играет не последнюю роль в попытках сочинить новую версию государственной идеологии евразийства. Манифеста новых евразийцев мы пока не видели и судить их по старому («Исход на Восток», 1921) мы тоже не в праве. Что возьмет верх - «Евразия» или «Азиопа», мы пока не знаем. Но хорошо известно, что в общественном сознании дискурс российских «неоконов» пытается вытеснить европоцентристскую интерпретацию новой евразийской политики России, жестко конфронтируя с дискурсом прозападных либеральных экономистов и социологов, которых клеймят за какой-то ультралиберализм (они в Эстонии не жили) и даже «либеральный фашизм» (от почитателей Генона это особенно забавно слышать). В общем, если отбросить нюансы, дело идет к тому, как если бы ожила старая оппозиция «славянофилы-западники». Это, конечно, очень грубая модель для описания состояния массового сознания, но отбросив заодно и метафизику массовых «болотных» демонстраций столичной интеллигенции, трудно найти более подходящую оппозицию, которая бы описала нынешнюю конфронтацию консерватизма и либерализма не только в России. Она захватила и сознание в целом достаточно консервативной российской диаспоры, исторически сложившейся в Прибалтике на протяжении многих поколений.
Дальнейшие наши «разборки» текста Делягина будут продиктованы именно позицией русского старожила в диаспоре, «европейского русского» /см
БМ, №4/2011/, фигуры идеологически спорной, но социологически реальной, хотя некоторые центристы умудряются клеймить нас как консерваторов. Лично я воспринимаю себя, скорее, как русского анархиста, ибо исключаю из списка главных ценностей русской культуры зарубежья именно «государство» как таковое. И здесь мы расходимся самым радикальным образом с Делягиным, полагающим, что государство для русского человека a priori является высшей ценностью, даже неким аналогом божественной власти. Полагаю, что такая метафизика русскости есть уже философская клевета, и что куда ближе к исторической правде будет описание самой России как множества диаспор (русских и не очень русских). Во всяком случае, буквальная модель диаспоры как рассеяния куда полезнее для понимания структуры «русского мира», чем мифологема изначальной целостности Руси как божественного проекта.
И в этом моем утверждении нет ничего вызывающего или даже неожиданного. Достаточно сослаться на очень емкое изречение Томаса Манна, что «география в России съела ее историю». Это почти дословно повторяет вывод, к которой пришел выдающийся русский историк Сергей Михайлович Соловьев, что Россия становилась как непрерывно колонизующаяся под давлением кочевников страна, где на огромных пространствах воспроизводились условия доминирования натурального хозяйства, приводящего к неминуемому закабалению русской общины системой крепостного права. Эту формулу взял за основу своей посмертной «Истории русской общественной мысли» (в 3-х томах, 1914-1918) другой выдающийся мыслитель - Григорий Владимирович Плеханов, развернувший из нее все моменты становления в России «азиатского способа производства» в результате неуклонного отхода от своих европейских корней: уничтожения московскими князьями городских общин Новгорода и других городских республик, подавления прав и свобод удельных князей и церкви, фактического закабаления поместного дворянства и всего служилого сословия. В результате Плеханов смог совершенно точно предсказать политическую форму будущего правления большевиков и квалифицировать ее как разновидность «азиатской деспотии», включая появление лагерей (гулага) для государственных рабов и прочих характерных явлений, известных из истории Азии.
Не скажу, что Делягин как экономист всего этого не знает, или хотя бы не чует этот исторический контекст, но евразийский дискурс искажает оптику восприятия истории - это тот случай, когда все попадания мысли кучно-приблизительны, смещены в область «около 6», и где поэтому нет ни одного попадания в «10». Остается или переписать, или принять как данное - что такова и есть оптика евразийства. Тогда ее можно считать точным индикатором Другого сознания, не технической ошибкой или ложной идеологией, но обнаружением именно Другого состояния сознания, почему-то называемого «русским». Текст Делягина дает нам несколько примеров конкретизации евразийской оптики сознания. Мы можем только оценить, с какими натяжками это у него получается. Коснусь здесь только вопроса о «русской артели», ибо по ней очень мало историко-социологических исследований, но трудовая артель в идеологической конструкции Делягина составляет как бы социальную ячейку «русского способа производства», которая мотивирует всю деятельность.
Боюсь, что автор попал тут в «молоко». Смещение оптики здесь столь велико, что мне даже трудно вообразить, какая возможна тут мотивация и формы совмещения артельной кооперации русской общины с постройкой, например, нового БАМа. С «лагерной пылью» такая стройка века совмешается идеально, а вот с артелью - никак. И чем ближе к Китаю, этой классической стране «азиатского способа производства», тем фантастичнее представляется сама идея актуальности «русской артели». Как выглядело бы совместное с китайцами «артельное предприятие» эта уже умом не понять. Повидимому, потому и порвалась нитка второго БАМа, что демографически ресурсы закончились - нечего уже стало перемалывать в рабочую силу: остатки деревенских общин с ее городскими артелями и культурой промыслов, с экспедициями за тридевять земель - все сгинуло в мясорубке коллективизации 30-50х. Остались только удивительные памятники былой евразийской колонизации древней Руси: безлюдные волости и погосты, колонии и фактории, речные каналы и заводы, монастыри и скиты русских общиников - но лежат они на тысячи километров севернее китайского БАМа, и маячат по берегам рек как призрачные города инков в непроходимых джунглях.
Полагаю, что когда экономическая необходимость мирового освоения Арктики развернет нас лицом к древнерусскому Северу, социологические фантазии евразийцев сменятся удивлением и радостью открытия этих корни своей «цивилизации». Даже рискну предположить, где они обнажатся - на Урале, в междуречьи Камы и Оби. Это великая межа, и там быть новой столице будущей России.
Делягин не зря оговаривается, что он не культуролог, и поэтому берет «русскую культуру» в ее массовом, стереотипном исполнении, применительно к политической практике. Грубыми мазками художника автор набрасывает этюд, под который уже заготовлена рамка - «русский способ производства». Его право художника. Но академической науке известен «азиатский способ производства», и эту старую «евразийскую» гипотезу Маркса советская историография очень живо обсуждала в застойные 70-е, подхватив таким образом с ходу и опасную заразу - европейский контекст дискуссии об исторических формациях. Благодаря высокому академизму российской школы востоковедов советским этнологам и социологам удалось даже сказать свое веское слово и по поводу живучести «русской общины», решительно отрицаемой Плехановым. Но какой бы трагической не оказалась судьба российского крестьянства, удивительно другое, что актуализация марксовой гипотезы «общинного социализма» на Западе была теснейшим образом связана с революционной эпохой расцвета европейского модерна (начало XX века). Такое восстановление связи истории России с ритмами европейской цивилизации безусловно сыграло важнейшую роль в становлении общественного сознания современных поколений нашей интеллигенции. Без осознания своей принадлежности к единой европейской цивилизации не было бы и чуда синхронизации распада СССР с событиями Европейской революции 1989 года. Как бы кто не относился к этим событиям сегодня в сословном наклонении. Для поколений, оказавшихся участниками событий первой фазы этой Европейской революции - «Пражской весны 68 года» - никакого чуда нет: синхронизация истории для них произошла не где-то там, путем внешней модуляции, а внутренним автономным способом - через собственную связь поколений, как это происходит везде, где община сохраняет дистанцию от государства.
Консерватизм российской диаспоры прямо связан с живучестью здесь форм общинного уклада и элементов артельной кооперации. Достаточно сослаться на тесные связи общин старообрядцев, живая традиция которых не прерывалась в Прибалтике со времен Раскола. Это нечто прямо противоположное «консервативным ценностям» наших идеологов, симулирующих соборность русской души. Этот мифодизайн нельзя даже назвать мифологизацией культурной архаики, как было с «германским мифом». Мне кажется, что трактовка русской культуры в тексте Делягина говорит, скорее, о мифологизации неоконами поздней, «советской культуры» колхозного периода, которая уже порвала связи с традицией общинной России. Толкование самой «артели» как «бригадного подряда» тут очень красноречивый факт. И ставший уже почти хрестоматийным анекдотом пример артельной неповторимости советского самолетостроения, повидимому, призван убедить китайцев, что штучный Су-35 это вам не копии «калашниковых» штамповать. Что русский Левша всегда подкует английскую блоху, чтоб не очень прыгала на конвейере.
Для меня артефакты «русской общины» скорее ассоциируются с плотницким топором и безгвоздевой технологией деревянного зодчества Русского Севера, со «звериным стилем», известным с дохристианских времен на громадных пространствах от Скандинавии до Сибири. Рискну высказать гипотезу, что последующее копирование этих образцов в белокаменных церквах Киевской Руси и по всей России, включая храм Василия Блаженного на Красной площади, говорит красноречивее всяких мифов об артельном единстве «русского мiра». И государство тут совершенно непричем. Миф о русском человеке, который узрел в «начальнике», в государственной вертикали власти божественную трасценденцию, которая теперь призвана сплачивать народ вместо общины, служит не лучшим целям. Великий Тарковский, именем котого один бывший русский политик побоялся назвать безымянный тупичок в Таллине, дал нам в «Рублеве» исчерпывающий образ общинного сродства художника, ремесленника и монаха. Даже гулаговская шарашка ученых, инженеров и рабочих мастеров, создающая для государства «неповторимое изделие», еще сохраняет следы такого сродства. Но с одним отличием - перейти к другому князю такая артель уже не может в принципе. А отдельных беглых рабов, возомнивших о былой артельной свободе отхожего промысла, просто ждет публичная казнь.
Диаспора дает возможность отойти от рабства священных уз государства, развенчать консервативную идеологию русского человека как государственника. Идентификация себя как государева люда имеет чисто азиатское происхождение, даже не европейско-феодальное. Но в китайской цивилизации за 4 тысячи лет сложилась не идеология, а бюрократическая практика государственной системы (гуанляо) -непрерывной лестницы социального восхождения к Небу : от простого деревенского общинника до императора Поднебесной. В то время как авторы первых российских концепций соотечественности трактовали сродство зарубежных россиян, вдохновленные китайской моделью колонизациооной общины - «китайгорода»: неважно, какое у тебя гражданство, ты навсегда остаешься подданным императора в любом «чайнатауне»: московском, шанхайском, берлинском или рижском. По такой модели российской диаспоры ты сам, на свой страх и риск, идентифицируешься с российским обществом. Никакой российской лестницы гуанляо для эмигранта нет. Вместо нее «советский индивидуализм» колхозно-бригадной симуляции общинной жизни.
Увы, такая тюря не может вернуть сознание трансцендентного единства диаспоры с божественным государством. Мы опять промахнулись с Китаем.
Вынужден дать это предисловие, поскольку я тоже оказался "вписан" в это патриотически-консервативное движение. Редакция "Балтийского мира" квалифицировала мою статью как жесткую критику "нарочитой оппозиционности" Делягина с позиций европейской традиции, что позволяет отбросить наносное и лишнее, "успешно разбитое" нами, и тем самым усилить сам дискурс, обозначенный Делягиным, где главной ценностью Русского мира является его "всечеловечность" и особенное, русское, понимании "справедливости". Упрек в "недооценке" этих идей Делягина, что я только мимоходом коснулся идейной сути статьи Делягина, вынужден отклонить - я проигнорировал проблему "вселенских ценностей русской культуры" сознательно, ибо примешивать ее к обсуждению, когда российскими экономистами-неоконами игнорируется фундаментальная политэкономическая проблема "азиатского способа производства", его отличия от европейских формаций, с которыми мы имеем дело в диаспоре, считаю чисто спекулятивной уловкой подмены экономики религиозной идеологией. А для социолога смешивать эти вещи недопустимо.
Русская культура между европейским и азиатским способами производства
Мне статья Делягина интересна как некий индикатор состояния общественного сознания в современной России, состояния, явно отличного от того, в котором пребывает российская диаспора в странах ближнего зарубежья, не говоря о дальнем, европейском.
Первое, что бросается в глаза, это двусмысленность самого «евразийства», когда сторонники Дугина вдруг почувствовали себя находящимися в авангарде «геополитических» сдвигов, происходящих в Российском государстве. Хотя никакой евразийской идеологии никто им, вроде, не заказывал. Обыкновенный капитализм. Нормальный «миросистемный» тренд в сторону Китая как нового экономического центра. «Миросистемщики» обсуждают его давно, но с позиций урбанизации - развития цепочек городских пространств и крупнейших интернациональных мегаполисов, идущих на смену национальным государствам. Но нет, в России даже борьба сырьевых монополий за рынки сбыта углеводородов сразу оборачивается чуть ли не мировым «конфликтом культур». Как тут не разгореться идеологическим спорам о каком-то «русском способе производства» и вселенской роли «русской культуры», мифам, захватывающим воображение массового сознания.
«Центр динамического консерватизма», приютившийся на факультете социологии МГУ, играет не последнюю роль в попытках сочинить новую версию государственной идеологии евразийства. Манифеста новых евразийцев мы пока не видели и судить их по старому («Исход на Восток», 1921) мы тоже не в праве. Что возьмет верх - «Евразия» или «Азиопа», мы пока не знаем. Но хорошо известно, что в общественном сознании дискурс российских «неоконов» пытается вытеснить европоцентристскую интерпретацию новой евразийской политики России, жестко конфронтируя с дискурсом прозападных либеральных экономистов и социологов, которых клеймят за какой-то ультралиберализм (они в Эстонии не жили) и даже «либеральный фашизм» (от почитателей Генона это особенно забавно слышать). В общем, если отбросить нюансы, дело идет к тому, как если бы ожила старая оппозиция «славянофилы-западники». Это, конечно, очень грубая модель для описания состояния массового сознания, но отбросив заодно и метафизику массовых «болотных» демонстраций столичной интеллигенции, трудно найти более подходящую оппозицию, которая бы описала нынешнюю конфронтацию консерватизма и либерализма не только в России. Она захватила и сознание в целом достаточно консервативной российской диаспоры, исторически сложившейся в Прибалтике на протяжении многих поколений.
Дальнейшие наши «разборки» текста Делягина будут продиктованы именно позицией русского старожила в диаспоре, «европейского русского» /см
БМ, №4/2011/, фигуры идеологически спорной, но социологически реальной, хотя некоторые центристы умудряются клеймить нас как консерваторов. Лично я воспринимаю себя, скорее, как русского анархиста, ибо исключаю из списка главных ценностей русской культуры зарубежья именно «государство» как таковое. И здесь мы расходимся самым радикальным образом с Делягиным, полагающим, что государство для русского человека a priori является высшей ценностью, даже неким аналогом божественной власти. Полагаю, что такая метафизика русскости есть уже философская клевета, и что куда ближе к исторической правде будет описание самой России как множества диаспор (русских и не очень русских). Во всяком случае, буквальная модель диаспоры как рассеяния куда полезнее для понимания структуры «русского мира», чем мифологема изначальной целостности Руси как божественного проекта.
И в этом моем утверждении нет ничего вызывающего или даже неожиданного. Достаточно сослаться на очень емкое изречение Томаса Манна, что «география в России съела ее историю». Это почти дословно повторяет вывод, к которой пришел выдающийся русский историк Сергей Михайлович Соловьев, что Россия становилась как непрерывно колонизующаяся под давлением кочевников страна, где на огромных пространствах воспроизводились условия доминирования натурального хозяйства, приводящего к неминуемому закабалению русской общины системой крепостного права. Эту формулу взял за основу своей посмертной «Истории русской общественной мысли» (в 3-х томах, 1914-1918) другой выдающийся мыслитель - Григорий Владимирович Плеханов, развернувший из нее все моменты становления в России «азиатского способа производства» в результате неуклонного отхода от своих европейских корней: уничтожения московскими князьями городских общин Новгорода и других городских республик, подавления прав и свобод удельных князей и церкви, фактического закабаления поместного дворянства и всего служилого сословия. В результате Плеханов смог совершенно точно предсказать политическую форму будущего правления большевиков и квалифицировать ее как разновидность «азиатской деспотии», включая появление лагерей (гулага) для государственных рабов и прочих характерных явлений, известных из истории Азии.
Не скажу, что Делягин как экономист всего этого не знает, или хотя бы не чует этот исторический контекст, но евразийский дискурс искажает оптику восприятия истории - это тот случай, когда все попадания мысли кучно-приблизительны, смещены в область «около 6», и где поэтому нет ни одного попадания в «10». Остается или переписать, или принять как данное - что такова и есть оптика евразийства. Тогда ее можно считать точным индикатором Другого сознания, не технической ошибкой или ложной идеологией, но обнаружением именно Другого состояния сознания, почему-то называемого «русским». Текст Делягина дает нам несколько примеров конкретизации евразийской оптики сознания. Мы можем только оценить, с какими натяжками это у него получается. Коснусь здесь только вопроса о «русской артели», ибо по ней очень мало историко-социологических исследований, но трудовая артель в идеологической конструкции Делягина составляет как бы социальную ячейку «русского способа производства», которая мотивирует всю деятельность.
Боюсь, что автор попал тут в «молоко». Смещение оптики здесь столь велико, что мне даже трудно вообразить, какая возможна тут мотивация и формы совмещения артельной кооперации русской общины с постройкой, например, нового БАМа. С «лагерной пылью» такая стройка века совмешается идеально, а вот с артелью - никак. И чем ближе к Китаю, этой классической стране «азиатского способа производства», тем фантастичнее представляется сама идея актуальности «русской артели». Как выглядело бы совместное с китайцами «артельное предприятие» эта уже умом не понять. Повидимому, потому и порвалась нитка второго БАМа, что демографически ресурсы закончились - нечего уже стало перемалывать в рабочую силу: остатки деревенских общин с ее городскими артелями и культурой промыслов, с экспедициями за тридевять земель - все сгинуло в мясорубке коллективизации 30-50х. Остались только удивительные памятники былой евразийской колонизации древней Руси: безлюдные волости и погосты, колонии и фактории, речные каналы и заводы, монастыри и скиты русских общиников - но лежат они на тысячи километров севернее китайского БАМа, и маячат по берегам рек как призрачные города инков в непроходимых джунглях.
Полагаю, что когда экономическая необходимость мирового освоения Арктики развернет нас лицом к древнерусскому Северу, социологические фантазии евразийцев сменятся удивлением и радостью открытия этих корни своей «цивилизации». Даже рискну предположить, где они обнажатся - на Урале, в междуречьи Камы и Оби. Это великая межа, и там быть новой столице будущей России.
Делягин не зря оговаривается, что он не культуролог, и поэтому берет «русскую культуру» в ее массовом, стереотипном исполнении, применительно к политической практике. Грубыми мазками художника автор набрасывает этюд, под который уже заготовлена рамка - «русский способ производства». Его право художника. Но академической науке известен «азиатский способ производства», и эту старую «евразийскую» гипотезу Маркса советская историография очень живо обсуждала в застойные 70-е, подхватив таким образом с ходу и опасную заразу - европейский контекст дискуссии об исторических формациях. Благодаря высокому академизму российской школы востоковедов советским этнологам и социологам удалось даже сказать свое веское слово и по поводу живучести «русской общины», решительно отрицаемой Плехановым. Но какой бы трагической не оказалась судьба российского крестьянства, удивительно другое, что актуализация марксовой гипотезы «общинного социализма» на Западе была теснейшим образом связана с революционной эпохой расцвета европейского модерна (начало XX века). Такое восстановление связи истории России с ритмами европейской цивилизации безусловно сыграло важнейшую роль в становлении общественного сознания современных поколений нашей интеллигенции. Без осознания своей принадлежности к единой европейской цивилизации не было бы и чуда синхронизации распада СССР с событиями Европейской революции 1989 года. Как бы кто не относился к этим событиям сегодня в сословном наклонении. Для поколений, оказавшихся участниками событий первой фазы этой Европейской революции - «Пражской весны 68 года» - никакого чуда нет: синхронизация истории для них произошла не где-то там, путем внешней модуляции, а внутренним автономным способом - через собственную связь поколений, как это происходит везде, где община сохраняет дистанцию от государства.
Консерватизм российской диаспоры прямо связан с живучестью здесь форм общинного уклада и элементов артельной кооперации. Достаточно сослаться на тесные связи общин старообрядцев, живая традиция которых не прерывалась в Прибалтике со времен Раскола. Это нечто прямо противоположное «консервативным ценностям» наших идеологов, симулирующих соборность русской души. Этот мифодизайн нельзя даже назвать мифологизацией культурной архаики, как было с «германским мифом». Мне кажется, что трактовка русской культуры в тексте Делягина говорит, скорее, о мифологизации неоконами поздней, «советской культуры» колхозного периода, которая уже порвала связи с традицией общинной России. Толкование самой «артели» как «бригадного подряда» тут очень красноречивый факт. И ставший уже почти хрестоматийным анекдотом пример артельной неповторимости советского самолетостроения, повидимому, призван убедить китайцев, что штучный Су-35 это вам не копии «калашниковых» штамповать. Что русский Левша всегда подкует английскую блоху, чтоб не очень прыгала на конвейере.
Для меня артефакты «русской общины» скорее ассоциируются с плотницким топором и безгвоздевой технологией деревянного зодчества Русского Севера, со «звериным стилем», известным с дохристианских времен на громадных пространствах от Скандинавии до Сибири. Рискну высказать гипотезу, что последующее копирование этих образцов в белокаменных церквах Киевской Руси и по всей России, включая храм Василия Блаженного на Красной площади, говорит красноречивее всяких мифов об артельном единстве «русского мiра». И государство тут совершенно непричем. Миф о русском человеке, который узрел в «начальнике», в государственной вертикали власти божественную трасценденцию, которая теперь призвана сплачивать народ вместо общины, служит не лучшим целям. Великий Тарковский, именем котого один бывший русский политик побоялся назвать безымянный тупичок в Таллине, дал нам в «Рублеве» исчерпывающий образ общинного сродства художника, ремесленника и монаха. Даже гулаговская шарашка ученых, инженеров и рабочих мастеров, создающая для государства «неповторимое изделие», еще сохраняет следы такого сродства. Но с одним отличием - перейти к другому князю такая артель уже не может в принципе. А отдельных беглых рабов, возомнивших о былой артельной свободе отхожего промысла, просто ждет публичная казнь.
Диаспора дает возможность отойти от рабства священных уз государства, развенчать консервативную идеологию русского человека как государственника. Идентификация себя как государева люда имеет чисто азиатское происхождение, даже не европейско-феодальное. Но в китайской цивилизации за 4 тысячи лет сложилась не идеология, а бюрократическая практика государственной системы (гуанляо) -непрерывной лестницы социального восхождения к Небу : от простого деревенского общинника до императора Поднебесной. В то время как авторы первых российских концепций соотечественности трактовали сродство зарубежных россиян, вдохновленные китайской моделью колонизациооной общины - «китайгорода»: неважно, какое у тебя гражданство, ты навсегда остаешься подданным императора в любом «чайнатауне»: московском, шанхайском, берлинском или рижском. По такой модели российской диаспоры ты сам, на свой страх и риск, идентифицируешься с российским обществом. Никакой российской лестницы гуанляо для эмигранта нет. Вместо нее «советский индивидуализм» колхозно-бригадной симуляции общинной жизни.
Увы, такая тюря не может вернуть сознание трансцендентного единства диаспоры с божественным государством. Мы опять промахнулись с Китаем.