Carnation, Lily, Lily, Rose
Самая коварная фраза в английском языке - "let's stay in touch": абстрактное "созвонимся", "спишемся", не имеет ни обязательного характера, ни точной формулировки. Да оно, наверное, и к лучшему: перевести сильные эмоции на постоянную основу - все равно что размазать шоколадную пасту по гобелену, а потом пытаться его жевать, уговаривая себя, что он хорош, потому что большой и надолго хватит.
В десятом классе я, как и многие мои сверстники, сходила с ума по Японии и учила японский язык. Так вот, из учебника тех времен в памяти остались одни обрывки алфавита да пословица "встреча - начало расставания". Знаю теперь, как много в этом звуке! Над каждым сплетеньем взглядов, объятием, разговором довлеет предстоящий разрыв, маленькая смерть, равно как и с каждым обещанием в комплекте идет холод обречённости: какова вероятность, что я однажды увижу тебя вновь? а 50 на 50, как пресловутого динозавра на Тверской. Гектор или Андромаха, лейтенант Пинкертон или Чио-Чио-сан, Ланселот или Хелависа, кому из них было хуже и больнее? Нет ответа. И снится, будто на классной доске вместо "Мене, Текел, Упарсин" написано "Maybe, Maybe, Maybe", да и не доска это вовсе, а кто-то из учителей, обмакивая кисть в воду, рисует иероглифы на асфальте, которые сразу же высыхают.
Отчего-то те из прощаний, что должны быть самыми важными, выходят скомканными, словно мелодия, оборвавшаяся на седьмой ступени. "Её отъезд был как побег, везде - следы разгрома". В маленьком лондонском отеле я пошвыряла вещи в чемодан за двадцать минут до такси и, полусонная, чуть не потеряла пояс от пальто в экспрессе до Гэтвика. Есть моменты в моей жизни, которые отчаянно хотелось бы переговорить набело. Но ни гавань в Пуле, чей покой я нарушила, бросив монетку в воду, ни "дом с привидениями", ни посиделки в барах на Темзе, ни самый ветреный и дождливый день в Борнмуте никакой редактуре подлежать не должны. Англия, вы же знаете, она вечно такая: предсумеречные пять часов, морось, ёжики и белки в тумане, и где-то недалеко от берега встает на рейд каперская флотилия-призрак под командованием капитана Дрейка, а над головой каждые пару минут ревут заходящие на посадку самолёты. Когда-то была в зените морской славы, а теперь вот лишилась доброй части своих территорий, но по-прежнему держит марку - Сити, королевские гвардейцы, своя валюта - ни дать ни взять гордая брошенка. Впрочем, darling, давай-ка поумерь снобизм, ведь брошенки и отказники в этом мире мы все, от Христа до Стромая.
С возрастом полотно бытия всё тоньше, и через него, как на венецианском зеркале, проступает нездешнее сияние, столь огненное, что к нему страшно прикоснуться. И если соединить линиями прорехи, получится совсем другая картинка, совсем не то, что ты думала о себе и своей жизни. Вдруг оказывается, что ты - не какая-то там самостоятельная и настроенная на карьеру молодая женщина, а девочка с картины Carnation, Lily, Lily, Rose, держащая в руках бумажный фонарик так бережно, будто это Святой Дух. (В детстве ведь что куклы, что родители, что Бог, что разбитая коленка - все одинаково важно.) За всю эту поездку я плакала дважды: первый раз - стоя на причале в Пуле и всматриваясь в темноту, которая километров через двести по идее становилась Францией. Кроме пришвартованных яхт, сигнальных огней и рыбных ресторанчиков, там не было больше ничего, но от избытка не то кислорода, не то просто морской красоты со мной случились слёзы, и я, пользуясь тем, что ночь и ничего не видно, дала им волю. Второй раз - в Tate Britain. Что-то такое произошло в середине XIX века в Англии, что живописцы вдруг как один научились магии, и своей реакции - своему благоговению, простите за пафосное слово - перед подлинниками Сарджента, Уотерхауса и Россетти я не верила сама.
Хорошо бы научиться этому английскому understatement: писать письма ничего не значащими словами, но так, чтоб адресат все прочёл между строк, а для болтовни изобрести секретный код, вроде того, где жёлтая маргаритка означает «В скором времени увидимся», а мак - «Моё сердце занято». Carnation, Lily, Lily, Rose; но еще более важное, более тонкое искусство состоит в том, чтобы больше не писать: вообще, ничего, никогда.
Да и к чему слова.
В десятом классе я, как и многие мои сверстники, сходила с ума по Японии и учила японский язык. Так вот, из учебника тех времен в памяти остались одни обрывки алфавита да пословица "встреча - начало расставания". Знаю теперь, как много в этом звуке! Над каждым сплетеньем взглядов, объятием, разговором довлеет предстоящий разрыв, маленькая смерть, равно как и с каждым обещанием в комплекте идет холод обречённости: какова вероятность, что я однажды увижу тебя вновь? а 50 на 50, как пресловутого динозавра на Тверской. Гектор или Андромаха, лейтенант Пинкертон или Чио-Чио-сан, Ланселот или Хелависа, кому из них было хуже и больнее? Нет ответа. И снится, будто на классной доске вместо "Мене, Текел, Упарсин" написано "Maybe, Maybe, Maybe", да и не доска это вовсе, а кто-то из учителей, обмакивая кисть в воду, рисует иероглифы на асфальте, которые сразу же высыхают.
Отчего-то те из прощаний, что должны быть самыми важными, выходят скомканными, словно мелодия, оборвавшаяся на седьмой ступени. "Её отъезд был как побег, везде - следы разгрома". В маленьком лондонском отеле я пошвыряла вещи в чемодан за двадцать минут до такси и, полусонная, чуть не потеряла пояс от пальто в экспрессе до Гэтвика. Есть моменты в моей жизни, которые отчаянно хотелось бы переговорить набело. Но ни гавань в Пуле, чей покой я нарушила, бросив монетку в воду, ни "дом с привидениями", ни посиделки в барах на Темзе, ни самый ветреный и дождливый день в Борнмуте никакой редактуре подлежать не должны. Англия, вы же знаете, она вечно такая: предсумеречные пять часов, морось, ёжики и белки в тумане, и где-то недалеко от берега встает на рейд каперская флотилия-призрак под командованием капитана Дрейка, а над головой каждые пару минут ревут заходящие на посадку самолёты. Когда-то была в зените морской славы, а теперь вот лишилась доброй части своих территорий, но по-прежнему держит марку - Сити, королевские гвардейцы, своя валюта - ни дать ни взять гордая брошенка. Впрочем, darling, давай-ка поумерь снобизм, ведь брошенки и отказники в этом мире мы все, от Христа до Стромая.
С возрастом полотно бытия всё тоньше, и через него, как на венецианском зеркале, проступает нездешнее сияние, столь огненное, что к нему страшно прикоснуться. И если соединить линиями прорехи, получится совсем другая картинка, совсем не то, что ты думала о себе и своей жизни. Вдруг оказывается, что ты - не какая-то там самостоятельная и настроенная на карьеру молодая женщина, а девочка с картины Carnation, Lily, Lily, Rose, держащая в руках бумажный фонарик так бережно, будто это Святой Дух. (В детстве ведь что куклы, что родители, что Бог, что разбитая коленка - все одинаково важно.) За всю эту поездку я плакала дважды: первый раз - стоя на причале в Пуле и всматриваясь в темноту, которая километров через двести по идее становилась Францией. Кроме пришвартованных яхт, сигнальных огней и рыбных ресторанчиков, там не было больше ничего, но от избытка не то кислорода, не то просто морской красоты со мной случились слёзы, и я, пользуясь тем, что ночь и ничего не видно, дала им волю. Второй раз - в Tate Britain. Что-то такое произошло в середине XIX века в Англии, что живописцы вдруг как один научились магии, и своей реакции - своему благоговению, простите за пафосное слово - перед подлинниками Сарджента, Уотерхауса и Россетти я не верила сама.
Хорошо бы научиться этому английскому understatement: писать письма ничего не значащими словами, но так, чтоб адресат все прочёл между строк, а для болтовни изобрести секретный код, вроде того, где жёлтая маргаритка означает «В скором времени увидимся», а мак - «Моё сердце занято». Carnation, Lily, Lily, Rose; но еще более важное, более тонкое искусство состоит в том, чтобы больше не писать: вообще, ничего, никогда.
Да и к чему слова.