Ирпень - это память о людях и лете…
14 апреля 1930 года застрелился Владимир Маяковский, который, по словам Евгения Борисовича Пастернака, был драматическим выражением целого поколения. Это событие ошеломило писателей и художников. У многих началась депрессия, грозившая перерасти в сумасшествие. Некоторые еще пытались уйти от тоталитарной системы если не в небытие, то хотя бы за границу. В их числе был и Борис Леонидович Пастернак.
Однако по сложившейся порочной государственной практике, не успевшие покинуть родину в двадцатые годы (родители Пастернака сделали это в августе 1921 года) уже не могли претендовать на роль эмигранта, тем более политического. Примеров тому, увы, великое множество!
Это уже гораздо позже, осенью 1958 года, после травли, организованной в связи с изданием за границей романа "Доктор Живаго", в желчном заявлении ТАСС сообщалось, что Борису Пастернаку "будет предоставлена возможность выехать за пределы Советского Союза и лично испытать все "прелести капиталистического рая".
А тогда, в 1930 году, Пастернак предпринимает отчаянную попытку. В письме от 31 мая, адресованном Алексею Максимовичу Горькому с прошением о протекции, Борис Леонидович с горечью сообщает: "Что-то оборвалось внутри, и не знаю когда; но почувствовал я это недавно. Я решил не откладывать. Может быть, поездка поправит меня, если это еще не полный душевный конец... Помогите мне, пожалуйста, - вот моя просьба".
Даже великий пролетарский писатель оказался бессилен. Спустя три недели Пастернак читает ответ: "…Просьбу Вашу я не исполню и очень советую Вам не ходатайствовать о выезде за границу, подождите!".
"Но разве бывает так грустно, когда так радостно? Так это не второе рождение? Так это смерть?" - этими словами заканчивается в "Охранной грамоте" рассказ о последнем годе поэта и открываются заключительные картины любви и смерти Маяковского. Эти слова мог вполне отнести автор и к своей судьбе, тем более что предчувствие близкой кончины не покидало его ни в 1930-м, ни позже, в 1931-м, ни в начале 1932 года...
Лишившись возможности поехать в Германию, Пастернак оказался среди писателей, которые в составе ударных бригад (!) отправлялись в села, переживавшие тяжелейший период коллективизации, чтобы собирать материалы для книг о новой деревне. "То, что я там увидел, нельзя было выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел", - делился поэт своими горькими мыслями с близкими.
Пастернак был знаком с Андреем Платоновым, высоко ценил и любил его. Повесть "Котлован", которую, безусловно, прочел поэт, стала выражением ужаса, не укладывающегося в сознание и ставшего, по выражению Евгения Пастернака, абстрактно-космическим.
Итак, времечко было голодное во всех отношениях. Нужно было спасать поэта, который мог наложить на себя руки в любую минуту.
В Ирпене - живописной дачной местности под Киевом - много лет подряд жили в летнее время семьи Асмусов и Нейгаузов. В Москву они переехали еще в 1922 году. Генрих Густавович откликнулся на приглашение стать профессором столичной консерватории. Музыканта Генриха Нейгауза и историка философии Валентина Асмуса объединяли общие интересы в области литературы и искусства. Вскоре они познакомились с Пастернаком.
Николай Вильям-Вильмонт в журнале "Музыкальная жизнь" уже в годы перестройки, когда писателя и поэта "возвращали народу", констатировал, что в основе возникшей дружбы вначале лежало взаимное восхищение Бориса Пастернака и Генриха Нейгауза, а двигателем была энергия влюбленной в поэта Ирины Сергеевны Асмус.
Жена Нейгауза - Зинаида Николаевна - вспоминала: "Все просили меня, любительницу путешествовать, поехать снять всем дачи. Выбор остановился на Ирпене. Собрали деньги на задаток, и я отправилась в путь. Я сняла четыре дачи: для нас, Асмусов, Пастернака Бориса Леонидовича с женой Евгенией Владимировной и для его брата - Пастернака Александра Леонидовича с женой Ириной Николаевной…
Как всегда пришлось искать в Киеве рояль для Генриха Густавовича и перевозить его на подводе в Ирпень. Дачи А. Л. и И. Н. Пастернаков и наша были рядом, а Б. Л. Пастернаку с женой и Асмусам я намеренно сняла подальше".
Вернувшись в Москву и спешно собрав всех в дорогу, с бельем, тюфяками в узлах и посудой, приятели двинулись в путь, круто изменивший дальнейшую судьбу некоторых участников поездки. Для Бориса Пастернака, остававшегося на непродолжительное время в столице с тем, чтобы, как и в прошлые годы, убрать квартиру, кое-что дописать, а остальное собрать так, чтобы можно было поработать летом, наступало "второе рождение".
"Новые знакомые сманили нас на это лето под Киев и сняли нам дачу там. Женя с Женичкой (Евгений Борисович Пастернак - сын поэта и автор книги "Борис Пастернак. Материалы к биографии". - Авт.) и воспитательницей уже с конца мая на месте. По-видимому, затея была не из умных: первые впечатления Жени и Шуриной сестры (его семья тоже поселилась в той же местности) граничили с отчаяньем; так далеко и с такими трудностями ездить было незачем. Но всеобщее мненье - что с продовольствием на Украине все же будет лучше, чем на севере", - писал Борис Леонидович Ольге Фрейденберг, приглашая погостить в Ирпене.
Нужно сказать, что как дачная местность Ирпень был относительно благоустроен еще в дореволюционное время. Здесь было около тысячи дачных участков со сравнительно невысокой арендной платой. С трех сторон Ирпень был окружен лесом, с четвертой - протекала одноименная речка, через которую был перекинут железнодорожный мост. На берегу реки были устроены купальни, а кроме того, имелось много живописных уголков, пригодных для рыбалки и охоты. В соседние селения плавали на лодках. Поездка от Киева до Ирпеня занимала чуть больше часа времени.
А дальше завертелась такая карусель!
22 июня Пастернак приезжает в Ирпень.
"Дачный поселок заполнял своими огороженными участками и правильно спланированными улицами островок смешанного леса. Реки поблизости не было, до незаселенного леса нужно было идти довольно далеко, через поле, поросшее чебрецом и полынью, с церковью на холме, - вспоминал сын поэта Евгений. - В поселке оставались незастроенные лужайки и перелески. Дачи были зимние, просторные. На участке у Пастернаков рос огромный раскидистый дуб, который на большом холсте много сеансов писала Евгения Владимировна".
Ирпенский цикл стихотворений, среди которых оказались подлинные шедевры, лег в основу сборника стихов поэта "Второе рождение" (1930-1932). Вдохновение, явившееся к нему, было вызвано не только переменой места и дивной украинской природой…
15 августа на эстраде бывшего Купеческого сада Генрих Густавович Нейгауз выступил с сольным концертом. Он играл Шопена и Брамса.
Слушать маэстро в Киев отправились большой компанией, в Ирпень возвращались под утро, воодушевленные и счастливые. В "Балладе" это событие описано Пастернаком с неподдельной искренностью:
"Пришел", - летит от вяза
к вязу,
И вдруг становится тяжел
Как бы достигший высшей фазы
Бессонный запах матиол.
"Пришел", - летит от пары
к паре,
"Пришел", - стволу
лепечет ствол.
Потоп зарниц, гроза в разгаре,
Недвижный Днепр, ночной Подол.
Удар, другой пассаж, - и сразу
В шаров молочный ореол
Шопена траурная фраза
Всплывает, как больной орел.
Под ним - угар араукарий,
Но глух, как будто что обрел,
Обрывы донизу обшаря,
Недвижный Днепр, ночной
Подол…
Запомню и не разбазарю:
Метель полночных матиол.
Концерт и парк на крутояре.
Недвижный Днепр, ночной Подол.
На дачи в Ирпень часто приезжали погостить киевские знакомые Нейгаузов и Асмусов. Вечерами ужинали на свежем воздухе, говорили, читали стихи, философствовали…
Время было очень тревожное. В деревнях проводилось раскулачивание. В дом, где жили Пастернаки, даже приходили… "изымать ценности"!
Тем не менее это не слишком мешало творчеству. В Ирпене Пастернак заканчивает поэму "Спекторский", пишет две восхитительные баллады, посвященные Нейгаузам: "Лето" и "Годами когда-нибудь в зале концертной…"
Ирпень - это память о людях
и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное,
О сером левкое
И смене безветрия, вёдра
и мглы...
О белой вербене, о терпком
терпеньи
Смолы; о друзьях, для которых
малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы…
В конце, пред отъездом, ступая
по кипе
Листвы облетелой в жару
бредовом,
Я с неба, как с губ, перетянутых
сыпью,
Налет недомолвок сорвал
рукавом…
"Налет недомолвок" - это, конечно же, об отношениях, сложившихся в ирпенский период между Борисом Леонидовичем и Зинаидой Николаевной.
В замечательном стихотворении, известном многим по фильму "Ирония судьбы, или С легким паром", с его пронзительными строками "Никого не будет в доме, кроме сумерек. Один зимний день в сквозном проеме незадернутых гардин…" есть четверостишие, каким-то образом не попавшее в романс: "И опять кольнут доныне неотпущенной виной, и окно по крестовине сдавит голод дровяной…" Эти строки многое объясняют.
Приближался отъезд. Разъезжались не сразу. По воспоминаниям Зинаиды Николаевны, под конец остались две семьи - ее и Пастернака. Лошадей, чтобы ехать на станцию, должны были подать рано утром. Собирались ночью. У нее все уже было уложено, когда она пошла посмотреть, готовы ли Пастернаки. Евгения Владимировна бережно упаковывала написанные летом работы, Пастернак с аккуратностью, усвоенной еще в детстве, укладывал чемоданы. Времени оставалось в обрез. Она кинулась помогать и без лишних рассуждений и предосторожностей решительно закончила сборы. Борис Леонидович был в восхищении.
Жизни ль мне хотелось слаще?
Нет, нисколько; я хотел
Только вырваться из чащи
Полуснов и полудел.
Но откуда б взял я силы,
Если б ночью сборов мне
Целой жизни не вместило
Сновиденье в Ирпене?
В Москву вернулись вечером 22 сентября 1930 года. В книге "Борис Пастернак. Материалы к биографии", составленной на базе архива семьи, дальнейшие события описываются так: "Открытость характера не позволяла Пастернаку делать тайны из своего увлечения Зинаидой Николаевной Нейгауз. По ее воспоминаниям, в ближайшие дни по возвращении из Ирпеня он пришел к ним, принес посвященные им баллады и, говоря, что не понимает еще, как сложится его жизнь, признался Генриху Густавовичу в своих чувствах к его жене. Нейгауз отнесся к этому с пониманием и сочувствием, у него самого была вторая семья…
Дома Пастернак обо всем рассказал жене. Она отнеслась к его признанию с возмущением и болью, считая невозможным продолжать жить вместе". "А лето было восхитительное, замечательные друзья, замечательная обстановка. И то, с чем я прощался, - работа вдруг как-то отошла на солнце, и мне давно, давно уже не работалось так, как там, в Ирпене. Конечно - мир совершенной оторванности и изоляции, вроде одиночества гамсуновского голода, но мир спокойный и ровный", - читаем в письме к Ольге Фрейденберг, отправленном в октябре 1930 года.
Оставив семью, поэт жил некоторое время у друзей. "Я ничего не могу сказать, потому что человек, которого я люблю, не свободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлюбить. И все-таки это не драма, потому что радости здесь больше, чем вины и стыда", - признавался Борис Леонидович в письме Спасскому.
Конечно, разрушение двух семей и появление взамен новой счастливой пары - явление, к сожалению, бытовое и банальное. Об этом можно читать в бульварных книгах, это можно наблюдать в кино и реальной жизни. В контексте же двух известных, если не сказать знаменитых, фамилий это - совсем иное дело.
Для почитателей творчества великого поэта Бориса Пастернака важно то, что новый союз стал и новой точкой отчета для поэта. Благодаря вновь обретенному спокойствию и семейному счастью он создал немало прекрасных стихотворений.
В отношении к Зинаиде Николаевне на людях Борис Леонидович вел себя не как взрослый человек и зрелый муж, а скорее, как избалованный мальчик. Она часто одергивала его, пресекала капризы быстрой фразой, произнесенной скороговоркой и не всегда понятной, - Зинаида Николаевна слегка шепелявила. Она была в его жизни - кроме матери - единственной женщиной, глубоко и верно его любившей, и это сходство в любви к нему матери и Зины прочно удерживало его в доме, в кругу семьи, где главенствовала, конечно, Зинаида Николаевна. Здесь ему все, несмотря на одергивания, позволялось, и, конечно, все прощалось. Но любовь Зинаиды Николаевны, как и материнская, была лишена какой бы то ни было корысти. По натуре своей человек страстный, Зинаида Николаевна умела "властвовать собою".
Вот отрывок из письма Бориса Пастернака к жене, датированное 18 июня 1931 года: "Ты настолько оказываешься совершеннее того большого, что я думал о тебе, что мне становится печально и страшно. Я начинаю думать, что счастье, которое кружит и подымает меня, предельно для меня, но для тебя еще не окончательно полно. Что я не охватываю тебя, что как ни смертельно хороша ты в моем обожанье, в действительности ты еще лучше…".
Конечно же, киевоведам и знатокам биографии Бориса Пастернака давно известны подробности, приведенные выше в строках об Ирпене. Точно так же могут они безошибочно показать, где останавливался Борис Леонидович, посещая Киев.
Задворки с выломанным лазом,
Хибарки с паклей по бортам.
Два клена в ряд, за третьим,
разом -
Соседней Рейтарской квартал…
Ты здесь, мы в воздухе одном,
Твое присутствие - как город,
Как тихий Киев за окном,
Который в зной лучей обернут…
Еще для всех нас важно, что по-настоящему талантливых поэтических строк о Киеве (которых в мировой да и отечественной поэзии, увы, не так уж много) было бы еще меньше без киевских и ирпенских вакаций Пастернака летом 1930 года. Без этой поездки мировая поэтическая лирика обеднела бы и на одну из самых красивых своих баллад, которую хочу привести здесь полностью:
На даче спят. В саду, до пят
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете,
Деревьев паруса кипят.
Лопатами, как в листопад,
Гребут березы и осины.
На даче спят, укрывши спину,
Как только в раннем детстве
спят.
Ревет фагот, гудит набат.
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
Льет дождь, он хлынул с час
назад.
Кипит деревьев парусина.
Льет дождь. На даче спят два
сына,
Как только в раннем детстве
спят.
Я просыпаюсь. Я объят
Открывшимся. Я на учете.
Я на земле, где вы живете,
И ваши тополя кипят.
Льет дождь. Да будет так же
свят,
Как их невинная лавина…
Но я уж сплю наполовину,
Как только в раннем детстве
спят.
Льет дождь. Я вижу сон: я взят
Обратно в ад, где все в комплоте,
И женщин в детстве мучат
тети,
А в браке дети теребят.
Льет дождь. Мне снится:
из ребят
Я взят в науку к исполину
И сплю под шум, месящий глину,
Как только в раннем детстве
спят.
Светает. Мглистый банный чад.
Балкон плывет, как на плашкоте.
Как на плотах, - кустов щепоти
И в каплях потный тес оград.
(Я видел вас раз пять подряд.)
Спи, быль. Спи жизни ночью
длинной.
Усни, баллада, спи, былина,
Как только в раннем детстве
спят.
Вот и все. "Память о людях и лете" легла журавлиным почерком поэта на белые листки бумаги, оставив нам немало места для душевных переживаний. Потому что только с такими чувствами можно читать великие стихи великого поэта и в то же время простого смертного человека. Недаром ведь Анна Андреевна Ахматова, как будто предугадав будущее, еще в 1936 году написала:
Он награжден каким-то вечным
детством.
Той щедростью и зоркостью
светил.
И вся земля была его наследством.
А он ее со всеми разделил.
P. S. Для любителей путешествий по "святым местам", для местных ирпенских властей на всякий случай оставляю один из земных адресов Бориса Пастернака, который он собственной рукой начертал в одном из писем 1930 года: "Ирпень, Киевского окр. Юго-Западной ж. д., Пушкинская ул. 13, мне". Впрочем, разыскать саму усадьбу вам вряд ли удастся, ведь мы живем в бренном мире, и только для художника существует иная роскошь:
Не спи, не спи художник,
Не предавайся сну.
Ты - вечности заложник
У времени в плену…
Александр Анисимов
http://telegrafua.com/archive/316/5902/
Однако по сложившейся порочной государственной практике, не успевшие покинуть родину в двадцатые годы (родители Пастернака сделали это в августе 1921 года) уже не могли претендовать на роль эмигранта, тем более политического. Примеров тому, увы, великое множество!
Это уже гораздо позже, осенью 1958 года, после травли, организованной в связи с изданием за границей романа "Доктор Живаго", в желчном заявлении ТАСС сообщалось, что Борису Пастернаку "будет предоставлена возможность выехать за пределы Советского Союза и лично испытать все "прелести капиталистического рая".
А тогда, в 1930 году, Пастернак предпринимает отчаянную попытку. В письме от 31 мая, адресованном Алексею Максимовичу Горькому с прошением о протекции, Борис Леонидович с горечью сообщает: "Что-то оборвалось внутри, и не знаю когда; но почувствовал я это недавно. Я решил не откладывать. Может быть, поездка поправит меня, если это еще не полный душевный конец... Помогите мне, пожалуйста, - вот моя просьба".
Даже великий пролетарский писатель оказался бессилен. Спустя три недели Пастернак читает ответ: "…Просьбу Вашу я не исполню и очень советую Вам не ходатайствовать о выезде за границу, подождите!".
"Но разве бывает так грустно, когда так радостно? Так это не второе рождение? Так это смерть?" - этими словами заканчивается в "Охранной грамоте" рассказ о последнем годе поэта и открываются заключительные картины любви и смерти Маяковского. Эти слова мог вполне отнести автор и к своей судьбе, тем более что предчувствие близкой кончины не покидало его ни в 1930-м, ни позже, в 1931-м, ни в начале 1932 года...
Лишившись возможности поехать в Германию, Пастернак оказался среди писателей, которые в составе ударных бригад (!) отправлялись в села, переживавшие тяжелейший период коллективизации, чтобы собирать материалы для книг о новой деревне. "То, что я там увидел, нельзя было выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел", - делился поэт своими горькими мыслями с близкими.
Пастернак был знаком с Андреем Платоновым, высоко ценил и любил его. Повесть "Котлован", которую, безусловно, прочел поэт, стала выражением ужаса, не укладывающегося в сознание и ставшего, по выражению Евгения Пастернака, абстрактно-космическим.
Итак, времечко было голодное во всех отношениях. Нужно было спасать поэта, который мог наложить на себя руки в любую минуту.
В Ирпене - живописной дачной местности под Киевом - много лет подряд жили в летнее время семьи Асмусов и Нейгаузов. В Москву они переехали еще в 1922 году. Генрих Густавович откликнулся на приглашение стать профессором столичной консерватории. Музыканта Генриха Нейгауза и историка философии Валентина Асмуса объединяли общие интересы в области литературы и искусства. Вскоре они познакомились с Пастернаком.
Николай Вильям-Вильмонт в журнале "Музыкальная жизнь" уже в годы перестройки, когда писателя и поэта "возвращали народу", констатировал, что в основе возникшей дружбы вначале лежало взаимное восхищение Бориса Пастернака и Генриха Нейгауза, а двигателем была энергия влюбленной в поэта Ирины Сергеевны Асмус.
Жена Нейгауза - Зинаида Николаевна - вспоминала: "Все просили меня, любительницу путешествовать, поехать снять всем дачи. Выбор остановился на Ирпене. Собрали деньги на задаток, и я отправилась в путь. Я сняла четыре дачи: для нас, Асмусов, Пастернака Бориса Леонидовича с женой Евгенией Владимировной и для его брата - Пастернака Александра Леонидовича с женой Ириной Николаевной…
Как всегда пришлось искать в Киеве рояль для Генриха Густавовича и перевозить его на подводе в Ирпень. Дачи А. Л. и И. Н. Пастернаков и наша были рядом, а Б. Л. Пастернаку с женой и Асмусам я намеренно сняла подальше".
Вернувшись в Москву и спешно собрав всех в дорогу, с бельем, тюфяками в узлах и посудой, приятели двинулись в путь, круто изменивший дальнейшую судьбу некоторых участников поездки. Для Бориса Пастернака, остававшегося на непродолжительное время в столице с тем, чтобы, как и в прошлые годы, убрать квартиру, кое-что дописать, а остальное собрать так, чтобы можно было поработать летом, наступало "второе рождение".
"Новые знакомые сманили нас на это лето под Киев и сняли нам дачу там. Женя с Женичкой (Евгений Борисович Пастернак - сын поэта и автор книги "Борис Пастернак. Материалы к биографии". - Авт.) и воспитательницей уже с конца мая на месте. По-видимому, затея была не из умных: первые впечатления Жени и Шуриной сестры (его семья тоже поселилась в той же местности) граничили с отчаяньем; так далеко и с такими трудностями ездить было незачем. Но всеобщее мненье - что с продовольствием на Украине все же будет лучше, чем на севере", - писал Борис Леонидович Ольге Фрейденберг, приглашая погостить в Ирпене.
Нужно сказать, что как дачная местность Ирпень был относительно благоустроен еще в дореволюционное время. Здесь было около тысячи дачных участков со сравнительно невысокой арендной платой. С трех сторон Ирпень был окружен лесом, с четвертой - протекала одноименная речка, через которую был перекинут железнодорожный мост. На берегу реки были устроены купальни, а кроме того, имелось много живописных уголков, пригодных для рыбалки и охоты. В соседние селения плавали на лодках. Поездка от Киева до Ирпеня занимала чуть больше часа времени.
А дальше завертелась такая карусель!
22 июня Пастернак приезжает в Ирпень.
"Дачный поселок заполнял своими огороженными участками и правильно спланированными улицами островок смешанного леса. Реки поблизости не было, до незаселенного леса нужно было идти довольно далеко, через поле, поросшее чебрецом и полынью, с церковью на холме, - вспоминал сын поэта Евгений. - В поселке оставались незастроенные лужайки и перелески. Дачи были зимние, просторные. На участке у Пастернаков рос огромный раскидистый дуб, который на большом холсте много сеансов писала Евгения Владимировна".
Ирпенский цикл стихотворений, среди которых оказались подлинные шедевры, лег в основу сборника стихов поэта "Второе рождение" (1930-1932). Вдохновение, явившееся к нему, было вызвано не только переменой места и дивной украинской природой…
15 августа на эстраде бывшего Купеческого сада Генрих Густавович Нейгауз выступил с сольным концертом. Он играл Шопена и Брамса.
Слушать маэстро в Киев отправились большой компанией, в Ирпень возвращались под утро, воодушевленные и счастливые. В "Балладе" это событие описано Пастернаком с неподдельной искренностью:
"Пришел", - летит от вяза
к вязу,
И вдруг становится тяжел
Как бы достигший высшей фазы
Бессонный запах матиол.
"Пришел", - летит от пары
к паре,
"Пришел", - стволу
лепечет ствол.
Потоп зарниц, гроза в разгаре,
Недвижный Днепр, ночной Подол.
Удар, другой пассаж, - и сразу
В шаров молочный ореол
Шопена траурная фраза
Всплывает, как больной орел.
Под ним - угар араукарий,
Но глух, как будто что обрел,
Обрывы донизу обшаря,
Недвижный Днепр, ночной
Подол…
Запомню и не разбазарю:
Метель полночных матиол.
Концерт и парк на крутояре.
Недвижный Днепр, ночной Подол.
На дачи в Ирпень часто приезжали погостить киевские знакомые Нейгаузов и Асмусов. Вечерами ужинали на свежем воздухе, говорили, читали стихи, философствовали…
Время было очень тревожное. В деревнях проводилось раскулачивание. В дом, где жили Пастернаки, даже приходили… "изымать ценности"!
Тем не менее это не слишком мешало творчеству. В Ирпене Пастернак заканчивает поэму "Спекторский", пишет две восхитительные баллады, посвященные Нейгаузам: "Лето" и "Годами когда-нибудь в зале концертной…"
Ирпень - это память о людях
и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное,
О сером левкое
И смене безветрия, вёдра
и мглы...
О белой вербене, о терпком
терпеньи
Смолы; о друзьях, для которых
малы
Мои похвалы и мои восхваленья,
Мои славословья, мои похвалы…
В конце, пред отъездом, ступая
по кипе
Листвы облетелой в жару
бредовом,
Я с неба, как с губ, перетянутых
сыпью,
Налет недомолвок сорвал
рукавом…
"Налет недомолвок" - это, конечно же, об отношениях, сложившихся в ирпенский период между Борисом Леонидовичем и Зинаидой Николаевной.
В замечательном стихотворении, известном многим по фильму "Ирония судьбы, или С легким паром", с его пронзительными строками "Никого не будет в доме, кроме сумерек. Один зимний день в сквозном проеме незадернутых гардин…" есть четверостишие, каким-то образом не попавшее в романс: "И опять кольнут доныне неотпущенной виной, и окно по крестовине сдавит голод дровяной…" Эти строки многое объясняют.
Приближался отъезд. Разъезжались не сразу. По воспоминаниям Зинаиды Николаевны, под конец остались две семьи - ее и Пастернака. Лошадей, чтобы ехать на станцию, должны были подать рано утром. Собирались ночью. У нее все уже было уложено, когда она пошла посмотреть, готовы ли Пастернаки. Евгения Владимировна бережно упаковывала написанные летом работы, Пастернак с аккуратностью, усвоенной еще в детстве, укладывал чемоданы. Времени оставалось в обрез. Она кинулась помогать и без лишних рассуждений и предосторожностей решительно закончила сборы. Борис Леонидович был в восхищении.
Жизни ль мне хотелось слаще?
Нет, нисколько; я хотел
Только вырваться из чащи
Полуснов и полудел.
Но откуда б взял я силы,
Если б ночью сборов мне
Целой жизни не вместило
Сновиденье в Ирпене?
В Москву вернулись вечером 22 сентября 1930 года. В книге "Борис Пастернак. Материалы к биографии", составленной на базе архива семьи, дальнейшие события описываются так: "Открытость характера не позволяла Пастернаку делать тайны из своего увлечения Зинаидой Николаевной Нейгауз. По ее воспоминаниям, в ближайшие дни по возвращении из Ирпеня он пришел к ним, принес посвященные им баллады и, говоря, что не понимает еще, как сложится его жизнь, признался Генриху Густавовичу в своих чувствах к его жене. Нейгауз отнесся к этому с пониманием и сочувствием, у него самого была вторая семья…
Дома Пастернак обо всем рассказал жене. Она отнеслась к его признанию с возмущением и болью, считая невозможным продолжать жить вместе". "А лето было восхитительное, замечательные друзья, замечательная обстановка. И то, с чем я прощался, - работа вдруг как-то отошла на солнце, и мне давно, давно уже не работалось так, как там, в Ирпене. Конечно - мир совершенной оторванности и изоляции, вроде одиночества гамсуновского голода, но мир спокойный и ровный", - читаем в письме к Ольге Фрейденберг, отправленном в октябре 1930 года.
Оставив семью, поэт жил некоторое время у друзей. "Я ничего не могу сказать, потому что человек, которого я люблю, не свободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлюбить. И все-таки это не драма, потому что радости здесь больше, чем вины и стыда", - признавался Борис Леонидович в письме Спасскому.
Конечно, разрушение двух семей и появление взамен новой счастливой пары - явление, к сожалению, бытовое и банальное. Об этом можно читать в бульварных книгах, это можно наблюдать в кино и реальной жизни. В контексте же двух известных, если не сказать знаменитых, фамилий это - совсем иное дело.
Для почитателей творчества великого поэта Бориса Пастернака важно то, что новый союз стал и новой точкой отчета для поэта. Благодаря вновь обретенному спокойствию и семейному счастью он создал немало прекрасных стихотворений.
В отношении к Зинаиде Николаевне на людях Борис Леонидович вел себя не как взрослый человек и зрелый муж, а скорее, как избалованный мальчик. Она часто одергивала его, пресекала капризы быстрой фразой, произнесенной скороговоркой и не всегда понятной, - Зинаида Николаевна слегка шепелявила. Она была в его жизни - кроме матери - единственной женщиной, глубоко и верно его любившей, и это сходство в любви к нему матери и Зины прочно удерживало его в доме, в кругу семьи, где главенствовала, конечно, Зинаида Николаевна. Здесь ему все, несмотря на одергивания, позволялось, и, конечно, все прощалось. Но любовь Зинаиды Николаевны, как и материнская, была лишена какой бы то ни было корысти. По натуре своей человек страстный, Зинаида Николаевна умела "властвовать собою".
Вот отрывок из письма Бориса Пастернака к жене, датированное 18 июня 1931 года: "Ты настолько оказываешься совершеннее того большого, что я думал о тебе, что мне становится печально и страшно. Я начинаю думать, что счастье, которое кружит и подымает меня, предельно для меня, но для тебя еще не окончательно полно. Что я не охватываю тебя, что как ни смертельно хороша ты в моем обожанье, в действительности ты еще лучше…".
Конечно же, киевоведам и знатокам биографии Бориса Пастернака давно известны подробности, приведенные выше в строках об Ирпене. Точно так же могут они безошибочно показать, где останавливался Борис Леонидович, посещая Киев.
Задворки с выломанным лазом,
Хибарки с паклей по бортам.
Два клена в ряд, за третьим,
разом -
Соседней Рейтарской квартал…
Ты здесь, мы в воздухе одном,
Твое присутствие - как город,
Как тихий Киев за окном,
Который в зной лучей обернут…
Еще для всех нас важно, что по-настоящему талантливых поэтических строк о Киеве (которых в мировой да и отечественной поэзии, увы, не так уж много) было бы еще меньше без киевских и ирпенских вакаций Пастернака летом 1930 года. Без этой поездки мировая поэтическая лирика обеднела бы и на одну из самых красивых своих баллад, которую хочу привести здесь полностью:
На даче спят. В саду, до пят
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете,
Деревьев паруса кипят.
Лопатами, как в листопад,
Гребут березы и осины.
На даче спят, укрывши спину,
Как только в раннем детстве
спят.
Ревет фагот, гудит набат.
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
Льет дождь, он хлынул с час
назад.
Кипит деревьев парусина.
Льет дождь. На даче спят два
сына,
Как только в раннем детстве
спят.
Я просыпаюсь. Я объят
Открывшимся. Я на учете.
Я на земле, где вы живете,
И ваши тополя кипят.
Льет дождь. Да будет так же
свят,
Как их невинная лавина…
Но я уж сплю наполовину,
Как только в раннем детстве
спят.
Льет дождь. Я вижу сон: я взят
Обратно в ад, где все в комплоте,
И женщин в детстве мучат
тети,
А в браке дети теребят.
Льет дождь. Мне снится:
из ребят
Я взят в науку к исполину
И сплю под шум, месящий глину,
Как только в раннем детстве
спят.
Светает. Мглистый банный чад.
Балкон плывет, как на плашкоте.
Как на плотах, - кустов щепоти
И в каплях потный тес оград.
(Я видел вас раз пять подряд.)
Спи, быль. Спи жизни ночью
длинной.
Усни, баллада, спи, былина,
Как только в раннем детстве
спят.
Вот и все. "Память о людях и лете" легла журавлиным почерком поэта на белые листки бумаги, оставив нам немало места для душевных переживаний. Потому что только с такими чувствами можно читать великие стихи великого поэта и в то же время простого смертного человека. Недаром ведь Анна Андреевна Ахматова, как будто предугадав будущее, еще в 1936 году написала:
Он награжден каким-то вечным
детством.
Той щедростью и зоркостью
светил.
И вся земля была его наследством.
А он ее со всеми разделил.
P. S. Для любителей путешествий по "святым местам", для местных ирпенских властей на всякий случай оставляю один из земных адресов Бориса Пастернака, который он собственной рукой начертал в одном из писем 1930 года: "Ирпень, Киевского окр. Юго-Западной ж. д., Пушкинская ул. 13, мне". Впрочем, разыскать саму усадьбу вам вряд ли удастся, ведь мы живем в бренном мире, и только для художника существует иная роскошь:
Не спи, не спи художник,
Не предавайся сну.
Ты - вечности заложник
У времени в плену…
Александр Анисимов
http://telegrafua.com/archive/316/5902/