История о том, как Фрай познакомился с Лори :-)

Nov 15, 2010 08:18

За пару недель до выхода "Хроник" "Таймс" опубликовала отрывок из книги - точнее, это было несколько отрывков, которые Стивен подготовил для публикации в газете, объединив в один. Тема отрывка - см. заголовок. Перевод мой, под редакцией a_grayson.


Поздним летом Эдинбург на три недели становится центром студенческой театральной жизни По всему городу, в котором я впервые выступил тридцать один год назад, на каждой стене, каждом окне, фонарном столбе или двери висят афиши пьес, комедий и своеобразных представлений, объединяющих все жанры от цирка, мюзик-холла, сюрреалистичных манипуляций с воздушными шарами и балета до уличной перкуссии, маоистских танцев с элементами акробатики, оперетты с переодеваниями и жонглирования цепными пилами.

Где-то в городе - так, по крайней мере, нам говорили, - проходил приличный и официальный фестиваль, но мы ничего этого не видели и ничего об этом не знали: мы были фестивалем Fringe - огромным организмом, распространяющимся как грибок по всему Эдинбургу, заползая в самые убогие помещения, причудливые сараи, хижины, склады и причалы, внутрь церквей и в любые другие подходящие места, способные вместить фокусника-панка и несколько стульев.

В августе 1979 года я сыграл в «Эдипе». Постановщики черпали "вдохновение" из научно-фантастических фильмов, и актеры - как занятые в главных ролях, так и хор, - должны были носить странные костюмы, созданные из обрезанных кусков цветного полиэтилена.

На пятый вечер я децеллофанизировался и поспешил встать в огромную нетерпеливую очередь, которая медленно продвигалась в театр, где "Кембриджские огни рампы" выступали со своим ревю "Вечерняя ложа”.

- В этом году точно лажа будет, - услышал я, усаживаясь на место, от кого-то из сидящих позади меня.

- Угу. Вечерняя лажа, - прыснул его спутник.

Но это была не лажа. Это было потрясающе хорошо, и парочка скептиков, сидящая за мной, первой это признала одобрительным свистом и аплодисментами, когда актеры вышли на поклон.

В ревю принимали участие двое других кембриджских первокурсников - моя подруга Эмма Томпсон и высокий молодой человек с большими голубыми глазами и треугольными пятнами румянца на щеках, извиняющийся вид которого одновременно был ужасно смешным и весьма неожиданно завораживающим. Звали его, если верить программке, Хью Лори.

Следующим летом я появился в Эдинбурге с собственной - самой первой своей пьесой: «Латынь! Или табак и мальчики». Эмма пришла ее посмотреть и привела с собой этого паренька Лори.

- Салют, - поздоровался он, когда она подтолкнула его вперед, чтобы познакомиться со мной после спектакля.

- Салют, - ответил я.

- Это было здорово, - сказал он. - Мне правда очень понравилось.

- Спасибо. Очень мило с твоей стороны.

Треугольники на его щеках заалели ярче обычного, и он испарился. Я о нем больше особенно и не думал.

Последний год в Кембридже мы с моим другом Кимом получили в свое распоряжение самые лучшие комнаты, которые могли достаться студентам Квинс-колледжа, - А2 в средневековой башне в Олд Корте. Я встретил Кима на первом курсе. Он был красивым - напоминал мне внешне Ричарда Бартона, - и излучал такую мощную смесь суровости, тайны, удовольствия и неожиданности, что я не мог не чувствовать себя заинтригованным. Мы тут же стали друзьями - как бывает только в юности.

- Ты гей? - спросил я его вскоре после знакомства.

- Скажем так: я знаю, что мне нравится, - последовал его натянутый и туманный ответ.

К последнему году обучения мы с Кимом были любовниками - и это было очень приятное состояние.

В числе друзей, которые приходили навестить нас в А2, была Эмма Томпсон. Она зашла как-то ранним вечером и плюхнулась на наш замечательный диван.

- Помнишь Хью Лори?

- Э… Напомни мне.

Она нетерпеливо запустила в меня подушкой.

- Прекрасно ты знаешь, о ком я! Он был в «Вечерней ложе».

- А, тот парень с пылающими щеками и большими голубыми глазами?

- Он самый. В этом году он стал президентом «Огней рампы».

- Да ну.

- Ну да. И ему нужен соавтор для скетчей. Он хочет, чтобы я привела тебя к нему в Селвин.

- Меня? Но я его не знаю… как… что?

- Знаешь ты его! - Она бросила еще две подушки, одну за другой. - Я же представляла вас друг другу в Эдинбурге.

- Правда?

Подушек уже не осталось, так что она бросила в мою сторону выразительный взгляд. Возможно, выразительнейший из всех бросавшихся в Кембридже в том году.

- Для человека с такой хорошей памятью, - сказала она, - память у тебя отвратительная.

Стоял холодный ноябрьский вечер, и в воздухе чувствовался запах пороха от вечеринки по случаю Ночи Гая Фокса. Мы подошли к викторианскому зданию с той стороны Грэндж-роуд, где располагались поля для регби, недалеко от самого молодого Кембриджского колледжа - Робинсона. Эмма провела нас через входную дверь с улицы по ступенькам наверх и постучала в дверь в конце коридора. С той стороны нас ворчливо пригласили зайти.

Он сидел на краю кровати, с гитарой на колене. В другом конце комнаты обнаружилась его девушка, Кэти Келли, с которой я был немного знаком. Она, как и Эмма, училась на английской филологии в Ньюнеме. Симпатичная блондинка с длинными волосами и обаятельной улыбкой. Он неловко поднялся, и флажки на его щеках запунцовели сильнее, чем когда-либо.

- Салют, - поздоровался он.

- Салют, - ответил я.

Мы оба относились к людям, которые скорее скажут «салют», чем «привет».

- Красное или белое? - спросила Кэти.

- Я тут песню пишу, - сообщил он, начиная тренькать на гитаре. Песня была чем-то вроде баллады, поющейся от лица американского сторонника ИРА.

«На бомбу для ИРА деньги есть?
Да, конечно, сэр, это для меня честь, у всех должна быть цель».

Акцент был безупречным, и пение потрясающим. Мне песня показалась идеальной.

- Из «Вулвортса», - сказал он, опуская инструмент. - Я иногда одалживаю гитары, которые стоят в десять раз дороже, но с ними у меня не складывается.

Появилась Кэти с вином.

- Ну что, когда ты ему скажешь?

- А, ну да. В общем, дело такое. «Огни рампы». Я, в общем, президент.

- Я видел тебя в «Вечерней ложе», это было блестяще, ты играл потрясающе, - торопливо выпалил я.

- Ох ты. Ну… Нет. Правда? Ну, э… «Латынь!» Супер. Просто супер.

- Ой, да глупости.

- Да нет, правда.

Ужас и кошмар взаимного восхищения остался позади, и мы оба замерли, не зная, как продолжить разговор.

- Ну что, давай дальше, - сказала Эмма.

- Да, так вот. У нас в этом семестре еще два концерта-«курилки» будут, но главное - это панто.

- Панто?

- Угу. Пантомима «Огней». Два года назад мы ставили «Аладдина».

- Хью был императором Китая, - сообщила Кэти.

- Боюсь, я это пропустил.

- Ну и правильно. Я бы и сам пропустил. Если бы не играл в ней. Ладно, в общем, в этом году мы ставим "Снежную королеву".

- Ханса Кристиана Андерсена?

- Угу. Мы с Кэти пишем сценарий. Вот что у нас есть. - И он показал мне текст.

Через пять минут мы с Хью писали вместе сцену, как будто мы занимались этим всю жизнь.

Вам доводилось читать про людей, которые внезапно влюбляются друг в друга, о романтических ударах молнии под аккомпанемент звенящих цимбал, дрожащих струн и звучных аккордов; про взгляды, которые неожиданно встречаются в людной комнате под свист стрелы Купидона; но гораздо реже вы можете встретить упоминание о любви к сотрудничеству с первого взгляда, о людях, которые мгновенно обнаруживают, что они были рождены, чтобы работать вместе - или быть идеальными друзьями.

В тот самый момент, когда мы с Хью Лори начали обмениваться идеями, нам стало отчетливо и удивительно ясно, что мы полностью разделяем как представления о том, что смешно, так и до мельчайших оттенков ощущения того, что мы находим вторичным, дешевым, очевидным или стилистически неприемлемым.

И это не значит, что мы похожи. Если мир полон вилок, ищущих розетки, и розеток, ищущих вилки, как - в весьма упрощенном пересказе - предполагает платоновская аллегория любви, в таком случае, несомненно, каждый из нас действительно обладает качествами и особенностями, которых не хватает другому. Хью был музыкален, я нет. У него была способность изображать симпатичных глупцов и клоунов. Он атлетично двигался, падал и прыгал. Он обладал авторитетом, внушительностью и достоинством. А я… погодите-ка, что было у меня? Хорошо подвешенный язык и беглость речи, полагаю. Умение обращаться со словами. Умение учиться. Хью всегда говорил, что я придаю всему происходящему солидность. Хоть он и сам был на сцене очень авторитетным, мне, наверное, лучше давались пожилые почтенные персонажи. А еще я писал. Я имею в виду - физически записывал реплики: ручкой или на пишущей машинке. Потому что Хью всегда держал фразы и идеи монологов и песен, над которыми он работал, в голове, а записывал или диктовал их, только когда сценарий требовался для постановки или каких-то административных целей.

Хью хотел, чтобы "Огни рампы" выглядели взрослыми, но не самодовольными и, не дай бог, не крутыми. Мы оба разделяли ужас перед «крутизной», при которой полагалось носить солнечные очки в отсутствие солнца, выглядеть болезненно, встревоженно и эмоционально нестабильно, изображать на лице насмешливо-презрительное выражение из серии "Э? Что?", когда ты чего-то не понимаешь или считаешь стильным дистанцироваться. Мы презирали этот высушенную самовлюбленность, этот стилистический нарциссизм. Мы оба считали, что лучше выглядеть наивным простаком, чем таким искушенным, усталым и пресыщенным жизнью.

«Мы же студенты, мать вашу! - таким было наше кредо. - На нас работают люди, которые заправляют наши кровати и убирают наши комнаты. Мы живем в средневековых дворцах со всеми удобствами. У нас есть театры, печатные станки, первоклассные крикетные поля, река, лодки, библиотеки и все время в мире для покоя, удовольствия и развлечений. Какое право мы имеем ныть, страдать и болтаться без дела с изможденным видом?»

Нам повезло, что эра молодых людей, занимающихся стэндап-комедией, тогда еще не наступила. Мысль - и, боюсь, с тех пор она успела превратиться в реальность, - об изможденных эмо-студентах, апатичных и никем не понятых, цепляющихся за стойку микрофона как за опору, помогающую им держать на своих плечах все бремя мира, оказалась бы для нас обоих слишком непереносимой. Слишком тонко мы были настроены на то, чтобы чувствовать претенциозность, эстетический диссонанс и лицемерие. Молодость так уверена в своей правоте. Надеюсь, с тех пор мы стали гораздо более терпимыми.

Почти никто из тех, с кем мы работали - в Кембридже и после него, - похоже, не разделял и даже не понимал нашу эстетику, если я могу удостоить ее таким определением. Возможно, наш страх оказаться неоригинальными, заносчивыми, очевидными или даже просто избрать путь наименьшего сопротивления, принес нам немало сложностей в нашей комедийной карьере.

Но этот же страх, возможно, толкал нас к лучшим нашим свершениями, так что сейчас нет никакой причины сожалеть о тех чувствительности и разборчивости, которые, похоже, никто, кроме нас, не разделял. Очень скоро мы стали узнавать выражение замешательства, мелькавшее на лицах людей, которые предлагали что-то, случайно пересекавшее границы наших инстинктивных представлений о том, что может и не может быть смешным, правильным и уместным. Но мне бы не хотелось изображать нас серьезными, догматичными идеологами. Большую часть времени мы смеялись. Любая мелочь могла рассмешить нас, как подростков, которыми мы, конечно, только-только перестали быть.

Хью еще до поступления в Кембридж, в Итоне, был успешным международным гребцом-юниором - на пару со школьным другом Джеймсом Палмером они нагребли на золото в Олимпиаде для юниоров и на ежегодном чемпионате в Хенли. Если бы Хью не поразил инфекционный мононуклеоз, он бы без сомнения тут же принялся грести за честь университета, но болезнь лишила его возможности занять место в лодке на первом курсе, так что он стал искать, чем бы ему еще заняться, и в итоге оказался в актерском составе «Аладдина», а два семестра спустя - в «Вечерней ложе».

На втором курсе он ушел из «Огней рампы» и занялся тем, для чего поступил в Кембридж: толканием лодки сквозь волны. К пяти-шести утра на реку - часы спиноломной гребли, затем тренировки под открытым небом, в зале - и снова на реку. Он заслужил право носить кембриджский синий свитер после Гребной гонки 1980 года, которую Оксфорд выиграл с минимальным преимуществом в истории Гребных гонок.

Это, должно быть, было просто душераздирающе - подобраться к победе так близко. Я пытался поделиться с ним собственным опытом проигрыша оксфордскому Мертон-колледжу в финале телевикторины «Университетский кубок», чтобы показать, что отлично понимаю его чувства. Он в ответ одарил меня взглядом, который мог бы содрать шкуру с носорога.

На следующий - последний - год обучения он мог либо остаться в гребле, либо вернуться в "Огни рампы", но тем и другим заниматься не мог. Президент клуба гребцов университета или президент "Кембриджских огней рампы"? Хью утверждает, что бросил монетку - и выпали «Огни».

Ни Хью, ни я даже на секунду серьезно не задумывались, что мы профессионально займемся комедией, драмой или любой другой разновидностью шоу-бизнеса. Я мог бы, если бы наскреб на первую категорию на выпускных экзаменах, возможно, остаться в Кембридже, подготовить диссертацию и подумать, что я могу предложить научному миру. Хью утверждал, что посматривал в сторону полиции Гонконга. В этой королевской колонии как раз разразилась пара скандалов, связанных с коррупцией, и, думаю, ему нравилось представлять себя кем-то вроде Серпико в идеально отутюженных белых шортах - одинокий честный коп за грязной, грязной работой…

Через две недели после встречи мы закончили сценарий "Снежной королевы", и я еще написал с Эммой монолог для ее появления в качестве безумной, неприятной и вонючей Мудрой Старухи. Кэти досталась роль героини - Герды, а Ким оказался словно рожден для роли пожилой дамы* и в стиле Леса Доусона** потрясающе сыграл ее мать. Я же был идиотом-англичанином.

Пантомима, похоже, прошла удачно, и к моменту начала весеннего семестра мы с Хью уже начали писать материал для майского ревю, которое Хью наградил названием "Воспоминания лисы". Его очень раздражало, что никто не уловил отсылку к Зигфриду Сассуну***, но название было хорошо и само по себе.

Однажды я нашел в клубной комнате "Огней рампы" старую тетрадку, на обложке которой было накарябано: "Варианты названий майских ревю". Поколение за поколением участники "Огней" записывали там свои идеи. Моим фаворитом оказался «Капитан Фелляцио Хорнблауэр». Я всегда подозревал, что это было делом рук Эрика Айдла****, и много лет спустя спросил его. Он ответил, что не помнит, но согласился, что это и правда весьма в его стиле - и он с удовольствием признает авторство, особенно если ему в связи с этим светит гонорар.

Примерно напротив колледжа Киз в то время находился ресторан «Уим»*****. Для многих поколений студентов это гостеприимное и непритязательное заведение служило излюбленным местом, где можно было дешево поужинать, а по воскресеньям от души посидеть за завтраком, плавно переходящим в обед. Однажды оно весьма неожиданно закрылось и окружило себя строительными лесами, а через две недели открылось вновь в виде фастфуд-бара. Оно все еще называлось "Уим" и теперь представляло новый бургер «Уимбо» - две говяжих котлеты в остро-сладком сливочном соусе с полосками маринованных огурцов сверху, и все это уложено в трехэтажную булку с кунжутом.

У нас установился ритуал: Хью, Кэти, Ким и я, проведя большую часть дня в А2 за игрой в шахматы, болтовней и курением, выходили из Квинс-колледжа и шли по Кингс-парад к Тринити-стрит, откуда заходили в "Уим", а потом направлялись в клубную комнату "Огней рампы", радостно помахивая добычей - двумя бумажными пакетами, доверху набитыми дымящейся едой.

Я отлично управлялся с двумя «Уимбо», средней картошкой фри и банановым молочным коктейлем. Стандартная порция Хью включала в себя три «Уимбо», две больших картошки, шоколадный коктейль и все, что не могли доесть более утонченные Кэти и Ким. Годы гребли и огромная теплоотдача, которой они от него требовали, одарили Хью колоссальными аппетитом и скоростью пищеварения, которые до сих пор поражают всех, кто с ними сталкивается.

Я не преувеличиваю, когда утверждаю, что он может съесть 700-граммовый стейк за время, которого хватает мне - при том что я и сам весьма скорый едок - на то, чтобы отрезать и прожевать всего два куска. Когда он возвращался с тренировок на реке в год Гребной гонки, Кэти готовила на него одного запеканку из мяса с картошкой, рассчитанную на шесть человек, и еще добавляла сверху яичницу из четырех яиц. Он сметал все это, прежде чем она успевала даже попробовать свои суп и салат.

Я был весьма заворожен тем, в какую физическую форму привела Хью подготовка к Гребной гонке. Ее дистанция, разумеется, значительно больше, чем протяженность обычной регаты, и требует небывалой выносливости, силы и целеустремленности.

- Во всяком случае, пока ты репетировал, ты, должно быть, наслаждался своей физической формой, - помнится, как-то сказал я ему.

- М-м… - ответил Хью. - Начнем с того, что мы предпочитаем слово «тренировка», а не «репетиция». И я должен сказать тебе, что на самом деле в хорошей физической форме себя вообще не чувствуешь. Тренируешься так отчаянно, что находишься в состоянии постоянной обдолбанности и оцепенения. На реке ты входишь в режим чередования действия и покоя, но когда все заканчивается, опять впадаешь в спячку. Суть в том, что все это - чертова бессмысленная мука.

Расквитавшись с остатками «Уимбо» и молочного коктейля, Хью играл на пианино, и я наблюдал за ним со смешанными чувствами восхищения и зависти. Он один из людей, обладающих идеальным слухом, и это позволяет ему играть что угодно, с ходу подбирая мелодию и аккомпанемент на слух. На самом деле читать ноты он толком не умеет. Я слышал, как он играет на гитаре, фортепиано, губной гармошке, саксофоне, ударных, а еще он так поет блюз, что я бы за такой голос отдал обе ноги. Это все должно ужасно раздражать, но на самом деле я безумно горжусь им.

Мне просто необычайно повезло, что при всем том, какой Хью красивый и музыкально одаренный, насколько он обаятельный, веселый и умный, я никогда не испытывал к нему эротического влечения. Какой бы это было катастрофой - как разрушительно бы это оказалось для моего счастья, его покоя и какого бы то ни было будущего, которое ждало нас как комедийных партнеров. Вместо этого наше мгновенное взаимное уважение и симпатия переросли в глубокую, сильную и идеальную взаимную любовь, которая за эти тридцать лет только упрочилась. Лучший и мудрейший человек из всех, кого я когда-либо знал, как писал Уотсон о Холмсе. Мне следует остановиться, а то я сейчас расплачусь, как сентиментальный дурак.

Примечания:
* традиционный персонаж в рождественской пантомиме, обязательно исполняется мужчиной
** Известный английский комик, славился невозмутимым видом
*** Знаменитый английский поэт, "Воспоминания лисы" - его автобиографическая книга
**** Известный английский комик, участник "Монти Пайтон"
***** whim по-английски - "каприз"

переводы, книги

Previous post Next post
Up