самайн
Очень странный у меня всегда. Но сегодня я много думала, как на фоне общего апокалипсиса, плюс органично в холоде, тьме и под снегом-дождем, я имею много-много тепла внутри от и для людей моих. Много-много любви. Ничто другое не имеет смысла в этой мясорубке.
Любопытно было словить себя на дремучих самайновых ощущениях: идет зима без дураков, спасайся, человек, не созданный для зимнего молчанья. Это точно связано с домом. С многократно выросшей ответственность за то, чтобы все пережили зиму без потерь. Такое древнее, архаичное.
Ничто на этом фоне не выбивает из какой-то потусторонней погруженности. Ни то, что заболел старший сын. Ни то, что придется выкинуть летнюю резину и покупать новую. Ни то, что вместо монахов приходится заниматься правками к подростковой фантастике. Ни то, что вместо правок приходится без конца всех возить и все убирать. Ни то, что вместо правки и уборки я провела вечер, рассказывая младшему сыну и племяннику условно-страшные истории. Оба отказались спать у себя в комнате. Фил спит у меня. Елисей с бабушкой.
Бабушка же, то бишь мать моя, возьми да расскажи внукам страшный сон, который приснился ей перед моим появлением на свет, сон, который она в свой восемьдесят один год все еще ясно помнит. Идет она, значит, из интерната, где тогда работала, а перед ней - залитая светом поляна. И вдруг из-под земли вылезает большая такая рука, примерно до локтя. Раскрывает пальцы и как бы манит ее к себе, тянет. А потом сжимается в кулак. Всё.