М. Найдорф. Выступление на «Ойстраховских чтениях» (1988)
- Я взял микрофон, потому что у меня сейчас возникло чувство, которое хочу вам передать. В силу обстоятельств у нас здесь сложился специфический микроклимат. Возникло чувство защищённости. Здесь сидят выдающиеся музыканты. Мы с вами сидим в прекрасном зале, овеянном традициями. Нам хочется, чтобы всё у нас было хорошо. И волей-неволей у нас возникает такое чувство, что мы владеем ситуацией. Что мы, владеющие музыкальными инструментами, музыкальными знаниями, владеющие концертным опытом и педагогическим опытом, мы владеем ситуацией.На самом деле, и я это хотел бы напомнить вам, ситуацией владеем не мы, ситуацией владеет публика.
Несколько дней назад я был в зале одесской филармонии во время концерта, который представил публике совершенно европейскую по качеству, я убеждён в этом, прекрасную программу. Исполнялся ре минорный 20-й концерт Моцарта, «Классическая» симфония Прокофьева и Сюита Равеля «Дафнис и Хлоя». Солировала в концерте Ирина Беркович - превосходное исполнение сольной партии (кстати, кто хочет, сможет услышать её 8 января в Москве на фестивале искусств «Русская зима»). Оркестр играл хорошо. Дирижёр, который руководит одесским симфоническим оркестром, является бесспорно образованным, грамотным, волевым и в некоторых случаях превосходным дирижёром (в некоторых стилях, некоторых исполнениях). Так вот, этот концерт слушали 34 человека.
Каждый из вас прекрасно знает, что значит стоять лицом к лицу с чёрной ямой пустого зала. Здесь есть люди, который достойны самых высоких похвал, и которые получили высшее признание во всём мире, но здесь они признавались в частной беседе, каких трудов стоит им «играть» (в особом смысле этого слова) с публикой, чтобы не терять с ней контакт. Значит сегодня все эти «больше конкурсов - меньше конкурсов, больше фестивалей - меньше фестивалей» - всё это вторично и даже третично. На самом деле всё проваливается в бездну - все эти усилия «конструктивные», все эти разговоры чисто административного смысла проваливаются в пустоту, в которой мы находимся.
Почему пустота здесь, и почему, как только вы пересекаете рубеж, там пустоты нет - это ясно как Божий день. Здесь эту пустоту создавали, здесь выщипывали всё, что что могло препятствовать этой пустоте. Это сознательный и длительный исторический процесс - не мне и не здесь объяснять вам всё это.
Что я всё-таки хочу сказать? У артиста нет административной власти. У артиста есть власть авторитета. Моральная власть. Почему вокруг пустота? В чем суть пустоты, как я вижу? В полной потере веры в то, что «красота спасёт мир». Веры в то, что Моцарт относится к нам сегодняшним, а не целиком к прошлому времени. Тогда, дескать, люди иначе жили. Вокруг них была позолота и Моцарта они слушали среди удовольствий жизни. «Нас этот Моцарт не касается» - так думают большинство людей. Но, уверяю вас, так думают и очень многие музыканты. Они, может быть, и не декларируют этого. Моцарт - это то, на чём они сидят, и они к кормильцу своему относятся с уважением. Они умеют играть его, но они - я часто слышу это в зале - не несут Моцарта как благо, как источник веры, как источник отрады мысли и чувства, которое может помочь нашему современному человеку выжить в этом [морально] разрушенном мире.
Кадры ужасного землетрясения в Армении стали для меня образом той разрухи, в которой мы находимся. Да, дома у нас целы - это консерватория, филармония, оперный театр, - все «институты» есть, но это как после «нейтронной бомбы»: всё есть и ничего нет. Потому, что оно не заполнено верой. Сейчас мы испытываем групповой оптимизм, но каждый наедине с собой или с другом - сможет ли каждый из вас сказать, что через четыре года, когда повторится этот конкурс, он будет лучше? Есть ли чувство перспективы, чувство того, что мы делаем то, что надо, что мы попотеем, помучаемся, но сделаем, что мы знаем, что надо делать, чтобы через четыре года было лучше, чем сегодня? Нет, я утверждаю, что мы этого не знаем и боимся об этом сказать.
Что мы можем и что мы должны делать? Что делают люди на пепелище? Что делают люди, когда их город разрушен пожаром, наводнением, землетрясением? Что они делают? Они собираются, чтобы начать всё с начала. До тех пор, пока мы не поймём, что нужно не «продолжать великие традиции», потому что эти традиции продолжаются только в вас, и только здесь, в этой концентрации, они имеют вид традиции, а в народе, в «слушательских массах» всё утрачено, и нужно начинать всё в начала.
С чего нужно начинать? Нужно начинать с повышения авторитета - чисто морального - музыки и представителей этого искусства. Но до «народа» добраться далеко - если делать это через голову других музыкантов. Есть отряд музыкантов, которые каждый день сталкиваются с людьми. Это - педагоги детских музыкальных школ. В Одессе таких учителей музыки около полутора тысяч человек. Если эти педагоги скажут своим окружающим, что этого артиста стоит послушать, и сами пойдут - у вас гарантированный зал. Если эти педагоги махнут рукой: «ай, брось, не стоит!», то - всё. Никакая реклама, никакие анонсы, никакие многоцветные афиши - ничего вам не поможет. Значит, плюнуть на педагогов музыкальных школ, сделать вид, что этого звена нет, делать вид, что мы «выше этого» можно разве что играя на Западе, где всё у вас обеспечено непрерывным культурным процессом. Здесь сегодня думать, что при хорошей организации рекламы можно получить полный зал, значит идти на самообман. Поэтому я призываю музыкантов, присутствующих здесь, подумать о том, чтобы пойти к педагогам детских музыкальных школ, которые обделены образованием (они, как правило, получают плохое образование даже в консерватории, а тем более в училищах), обделены информацией (не существует полноценной практики повышения квалификации). С ними нужно разговаривать, и не один раз, а постоянно. Причём, должны разговаривать те люди, которые имеют что сказать.
У нас происходит всё наоборот. Год назад один из членов этого жюри был приглашён мною лично на встречу с педагогами одесских музыкальных школ. Собрался полный зал, в выходной, в воскресенье. Люди приехали из разных районов города. Я нанял такси, приехал к этому человеку в гостиницу, прихожу в номер: «Здравствуйте, мы с Вами три дня, пока Вы выступали в Одессе, встречались, обсудили день, тему, поехали же! - Не могу, я болен». Понимаете, если бы я не видел этого человека, который разговаривал со мной на расстоянии одного метра, я бы ему поверил. Но он при мне оделся и со своим одесским коллегой ушёл вперёд меня вниз по лестнице гостиницы. А я сел в эту самую машину такси, в которой должен был отвезти его в школу, и поехал к своим коллегам-педагогам, которые очень хотели с ним увидеться, потому что знают о нём, что он - выдающийся педагог. О чём мы говорили там, вы можете догадаться. Разговор шёл о том, что «они себе могут позволить такое». Понимаете? А «они» себе действительно могут позволить такое. Ведь «они» не боятся ни огласки, но того, что одесская пресса выступит и скажет, что это вообще-то свинство такое делать. Он этого не побоялся. И правильно не боялся, потому что никто ничего такого не сказал.
Этот же самый артист приехал сюда, заменил свою объявленную на афише программу на другую - что по всем канонам артистической этики, мягко скажем, не нормально. Он выступил с совершенно не выученным скверным исполнением двойного концерта Баха, потом двойной сонаты Баха и двух двойных сонат Генделя со своим учеником. Играл он плохо. И мне не нужно искать свидетелей. Разговор в гостинице мы вели один на один. Но играл-то он в одесском филармоническом зале. Люди выходили и говорили, что это домашнее музицирование, любительство, вынесенное в концертный зал. Надо себе позволить такое. И он смог позволить себе такое.
Но он ведь не первый, кто вероломно нарушает правила. Он живёт в такой системе, в такой культурной системе, где вероломство является правилом. И вы все знаете, о ком я говорю.
(Реплики: - Я не знаю. - Это получилось как выступление Виталия Коротича на XIX партконференции).
Ну, что же. Это - Захар Брон сделал со мной в прошлом году. Я это хорошо запомнил, но это запомнили ещё и педагоги, которые собрались на не состоявшуюся встречу с ним.
У нас там был часовый разговор о том, что быть хорошим педагогом - это значит не только хорошо учить играть, а ещё и как-то готовить моральную почву. Ведь я прекрасно понимаю, что блестящий сегодня скрипач Венгеров встретится через пять-десять лет с серьёзнейшими кризисами, с теми, с которыми встречаетесь вы в своей практике. И ему нужна моральная опора. Если же такое вероломство считается допустимым, то человек остаётся без моральной опоры и может рухнуть при первом же серьёзном ударе судьбы.
Поэтому, товарищи, я вас призываю говорить не только о технике левой и правой рук, не только о технологии проведения конкурса, но и о том, что мы должны перехватить инициативу. Не идти за толпой. Не просить подачек у государства. А собраться и собрать в себе силы, чтобы быть моральным авторитетом, учителем этих людей. И показать своим талантом, который есть, и своим умением, которое есть, и своим делом, что эта музыка, которую мы несём, нужна нам сегодняшним для жизни, а не для отчёта.
Благодарю вас за внимание.
25 декабря 1988 года, в дни Всеcоюзного конкурса скрипачей в Одессе