Ненависть к женщине в русской утопической философии
http://ttolk.ru/?p=20362
На рубеже XIX-XX веков, когда передовые силы России потребовали женской эмансипации и равенства полов, русские философы Фёдоров, Соловьев, Бердяев и др. этого движения не поддержали. Напротив, они обрушились с атакой на женщину и «злую женственность», в которых видели главное препятствие для осуществления своей мечты о совершенном человечестве.
Особым нападкам в «передовой» русской философии была подвергнута воспроизводительная функция женщины, воспринимаемая как сила, противоположная творческо-созидательной деятельности мужчины-человека, а потому якобы враждебная усилиям человечества преодолеть смерть. Главным препятствием на пути к утопическому счастью большинство русских философов посчитали женщин. Идеальным миром для них выглядел мир, наполненный только мужчинами.
Татьяна Емельяновна Осипович - профессор русского языка и литературы в университете Луиса и Кларка, США - в своей брошюре «Победа над рождением и смертью, или Женофобия русской утопической мысли на рубеже XIX-XX веков» (1998 год) - напоминала, каким русские философы видели путь к миру без женщин.
Объявив воспроизводительные силы женщины-природы корнем всех зол, русская утопическая мысль не могла не атаковать материнство как таковое. Наиболее неистовым в своих атаках на мать был Фёдоров. В «Философии общего дела» он разделил всех женщин на два типа. К первому, самому многочисленному, он причислил женщин-матерей. Фёдоров писал, что в этом типе «преобладает, можно сказать, исключительно властвует чадолюбие, способное воздоить и воскормить не людей, а деспотов; тип этот очевидно низший, чувственный, нетерпимый, которого весь мир ограничивается детской».
Ко второму, весьма малочисленному, но значительно более уважаемому типу философ отнёс Антигон и Карделий, т.е. женщин, добродетелью которых является «отцелюбие». Само слово «отцелюбие», употреблённое по отношению к женщине, вызвало в Фёдорове откровенно женофобский комментарий. Он писал: «Недостаток слова для выражения этой добродетели (если только нет такого слова) доказывает, кажется, что класс этот (т.е. женщин, любящих отцов. - БТ) немногочислен».
Не удивительно, что в своём проекте о воскрешении мёртвых Федоров, как правило, говорил о воскрешении «отцов сыновьями», вспоминая о жёнах и матерях крайне редко. Фёдоров всё же предполагал воскрешать ненавистных ему чадолюбивых матерей (как, впрочем, и другие категории людей типа убийц, насильников и каннибалов), однако был уверен, что в обществе сохранятся половые различия, но не будет ни половых отношений, ни деторождения: «Половое чувство и рождение - это остаток животного состояния, которое уничтожится. Фёдоров мечтал о том, что вместо существующих отношений между мужчиной и женщиной, мужем и женой будет создан трудовой союз сыновей и дочерей, воскрешающих своих умерших отцов.
В мир утопических грез Фёдорова могла войти только «кастрированная» женщина, освобожденная от каких-либо сексуальных желаний и неспособная рожать. Философ настаивал на половом различии в своём идеальном человечестве только по той причине, что оно было связано с разделением труда между полами, которое философ намеревался сохранить. Философ считал, что женский труд, не требующий особого ума или воли, будет необходим в процессе собирания праха умерших, а также на последних этапах воскрешения, когда телам и лицам нужно будет придать отобранную смертью молодость и привлекательность. Резко осуждаемое Фёдоровым пристрастие современных женщин к косметике неожиданно находило прагматическое применение в его проекте будущего воскрешения мертвых.
В отличие от Фёдорова Соловьёв и Бердяев не только не настаивали на сохранении половой раздельности в своих построениях идеального будущего, но, напротив, потребовали создания нового андрогинного существа. В «Смысле любви» Соловьёв писал:
«Пребывать в половой раздельности - значит пребывать на пути смерти. Истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих». Требование высшего единства мужского и женского вовсе не означало того, что Соловьёв признавал ценность реальной женщины или хотел, чтобы мужчина усвоил некоторые женские добродетели, а женщина - мужские.
Под высшим единством философ понимал мистический союз нового целомудренного человека (мужчины) с божественной вечной женственностью. Оба понятия, как всеединства, так и вечной женственности, к реальному отношению полов не имели никакого отношения. Об этом Соловьёв писал в предисловии к сборнику своих стихов: «1.Перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость. 2.Поклонение женской природе самой по себе, т.е. началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру, есть величайшее безумие. 3.Ничего общего с этой глупостью и той мерзостью не имеет истинное почитание вечной женственности».
В отличие от Соловьёва Бердяев в «Смысле творчества» пытался внести большую ясность в концепцию будущего андрогинного человечества. Соловьёвский культ вечной женственности его не устраивал. По мнению философа, идея вечной женственности хотя и открывала «путь к освобождению от злой, порабощающей женственности», но ещё не раскрывала тайны нового человека.
Бердяев верил, что будущий человек должен преодолеть унизительную для него власть рождающей женщины-природы и утвердить новый «культ Девы, рождающей лишь от Духа». Он писал: «Человек, привязанный к Еве рождающей, стал рабом природы, рабом женственности. Избавление возможно лишь через нового Адама, который входит в мир через новую женственность. Через женщину-Еву началась греховная власть женственной природы над падшим человеком. Через деву Марию началось освобождение человека от этой природной власти».
Бердяев подвергал атаке не только женственность как метафизическую категорию, но и вполне реальную женщину. Он считал, что женщина - это «носительница половой стихии», что «в ней нет ничего не сексуального», в ней «нет личности», «женщины лживее мужчин», в них «есть необыкновенная способность порождать иллюзии, быть не такими, каковы они на самом деле», «в стихии женской любви есть что-то жутко страшное для мужчины, что-то грозное и поглощающее, как океан».
В противовес Соловьёву Бердяев прямо заявлял, что смысл любви «заложен в культе мужской любви», что «женщина редко являет собой тот образ красоты, перед которым можно преклониться, который можно боготворить», а «потому высший, мистический смысл любви не в поклонении женщине», а в соединении целомудренных ипостасей мужского и женского в андрогинной «деве-юноше».
Разумеется, ни Фёдоров, ни Соловьёв, ни Бердяев в охране материнства и предотвращении от гибели родовой жизни заинтересованы не были. Напротив, победа над природой и женщиной были главным условием осуществления их мечты.
Враждебность русской утопической мысли к женщине и женственности сочеталась с резкими нападками философов на женское освободительное движение, которое к концу XIX века с уверенностью заявило о своем существовании. Фёдоров назвал это движение «анормальным и тератологическим явлением», в основе которого «лежит глубокое презрение к женщине». По мнению философа, стремление женщины к эмансипации связано с искусственностью городской жизни, в которой женщина ищет равноправия в юридическо-экономических сферах.
Однако приобретение подобных прав, согласно Фёдорову, не составляет идеала даже для мужчин, а в случае с женщинами оно просто опасно. «Если бы и женщина сделалась участницею жизни юридико-экономической, - писал философ, - тогда можно было бы сказать, что конец близок».
Согласно Фёдорову, женщины имеют слишком много власти и без эмансипации. Они подчинили себе современную западную цивилизацию, лёгкая промышленность которой работает на них, создавая дорогие одежду, косметику и украшения. А западная культура развлекает и ублажает их.
Фёдоров считал, что «блудные дочери» подчинили себе «блудных сынов», заставили их забыть о своих «умерших отцах». В отличие от явного антифеминиста Федорова, Соловьёв и Бердяев пытались несколько облагородить свое неприятие женского освободительного движения.
В небольшой статье, озаглавленной «Женский вопрос», Соловьёв характеризовал стремление женщин к эмансипации как «жалкое и комическое». Как Мария Магдалина, разъяснял философ, прежде чем найти Христа, прошла через семь бесов, так и теперь женщины попали под власть семи бесов - семи ложных идей своего времени. Эти идеи, по мнению Соловьёва, нашли свое выражение в модной идее «свободной любви», в политизации требований равноправия, в «обожествлении» естествознания, во внешнем «опрощении», а также в практике безбрачия, «экономического материализма» и «эстетического декаденства».
Соловьёв предложил свою альтернативу этим соблазнам феминизма - «осмысленное и оживотворённое» христианство.
В своей критике феминизма Бердяев был воинственнее Соловьёва. В «Смысле творчества» он заявлял, что идея женской эмансипации покоится на женской зависти. «Женщина, - писал философ, - механическим подражанием, из зависти и вражды, присваивает себе мужские качества и делается духовным и физическим гермафродитом, т.е. карикатурой, лжебытиём». И хотя женская эмансипация лучше «лицемерного принуждения в старой семье, но в ней нет нового человека и новой жизни», нет андрогина.
Ещё раньше, в «Метафизике пола и любви», Бердяев обвинил феминизм в «обезьянничестве», в унижении женского достоинства, в принижении высшего назначения женщины. В «Смысле творчества», где отношение к вечной женственности уже изменилось к худшему, философ обвинил феминизм в «гермафродитическом уродстве», в непонимании «красоты андрогинической».
Концепция о второстепенности женского начала по отношению к мужскому была присуща всей западной философско-культурной традиции, но русские философы-утописты оказались значительно более радикальными в своей критике женских природных сил, рождения в первую очередь. Известную в философско-мифологической традиции идею о связи рождения со смертью они возвели в некий абсолют, поверив, что победа над смертью и рождением - по сути одно и то же.
«Пока человек размножается как животное, он и умирает как животное», - категорично утверждал Соловьёв. Ему вторил Бердяев, заявляя, что «победа над рождающим сексуальным актом будет победой над смертью».
За ненавистью русских философов к рождению была скрыта ненависть к рождающей женщине, к матери. И хотя о личном опыте русских философов известно немного, но то, что известно о Фёдорове и Бердяеве, указывает на сложность их отношений с матерью. Фёдоров был незаконнорожденным сыном дворянина и крепостной. В раннем детстве он пережил сильнейшую психологическую травму, когда его мать с детьми была изгнана из семейства богатого покровителя - отца Фёдорова. Не отсюда ли испытываемый философом «стыд рождения» и поиск настоящего отцовства через акт воскрешения предков?
Бердяев в автобиографическом «Самопознании» признавался, что всегда имел «очень слабое чувство сыновства». Он писал: «Мне ничего не говорило «материнское лоно», ни моей собственной матери, ни матери-земли. Я никогда не ощущал, что родился от родителей. Нелюбовь ко всему родовому - характерная моя особенность».
Возможно, личная детская травма отношений с матерью сыграла свою роль во взрослых фантазиях философов о совершенном человечестве, в котором для женщины-матери не могло быть места. В любом случае, психологически обоснованная или необоснованная атака русских философов-утопистов на женщину и материнство сыграла реакционную роль в истории русской культуры XX века и во многом определила трудную судьбу женского освободительного движения в современной России.
На рубеже XIX-XX веков, когда передовые силы России потребовали женской эмансипации и равенства полов, русские философы Фёдоров, Соловьев, Бердяев и др. этого движения не поддержали. Напротив, они обрушились с атакой на женщину и «злую женственность», в которых видели главное препятствие для осуществления своей мечты о совершенном человечестве.
Особым нападкам в «передовой» русской философии была подвергнута воспроизводительная функция женщины, воспринимаемая как сила, противоположная творческо-созидательной деятельности мужчины-человека, а потому якобы враждебная усилиям человечества преодолеть смерть. Главным препятствием на пути к утопическому счастью большинство русских философов посчитали женщин. Идеальным миром для них выглядел мир, наполненный только мужчинами.
Татьяна Емельяновна Осипович - профессор русского языка и литературы в университете Луиса и Кларка, США - в своей брошюре «Победа над рождением и смертью, или Женофобия русской утопической мысли на рубеже XIX-XX веков» (1998 год) - напоминала, каким русские философы видели путь к миру без женщин.
Объявив воспроизводительные силы женщины-природы корнем всех зол, русская утопическая мысль не могла не атаковать материнство как таковое. Наиболее неистовым в своих атаках на мать был Фёдоров. В «Философии общего дела» он разделил всех женщин на два типа. К первому, самому многочисленному, он причислил женщин-матерей. Фёдоров писал, что в этом типе «преобладает, можно сказать, исключительно властвует чадолюбие, способное воздоить и воскормить не людей, а деспотов; тип этот очевидно низший, чувственный, нетерпимый, которого весь мир ограничивается детской».
Ко второму, весьма малочисленному, но значительно более уважаемому типу философ отнёс Антигон и Карделий, т.е. женщин, добродетелью которых является «отцелюбие». Само слово «отцелюбие», употреблённое по отношению к женщине, вызвало в Фёдорове откровенно женофобский комментарий. Он писал: «Недостаток слова для выражения этой добродетели (если только нет такого слова) доказывает, кажется, что класс этот (т.е. женщин, любящих отцов. - БТ) немногочислен».
Не удивительно, что в своём проекте о воскрешении мёртвых Федоров, как правило, говорил о воскрешении «отцов сыновьями», вспоминая о жёнах и матерях крайне редко. Фёдоров всё же предполагал воскрешать ненавистных ему чадолюбивых матерей (как, впрочем, и другие категории людей типа убийц, насильников и каннибалов), однако был уверен, что в обществе сохранятся половые различия, но не будет ни половых отношений, ни деторождения: «Половое чувство и рождение - это остаток животного состояния, которое уничтожится. Фёдоров мечтал о том, что вместо существующих отношений между мужчиной и женщиной, мужем и женой будет создан трудовой союз сыновей и дочерей, воскрешающих своих умерших отцов.
В мир утопических грез Фёдорова могла войти только «кастрированная» женщина, освобожденная от каких-либо сексуальных желаний и неспособная рожать. Философ настаивал на половом различии в своём идеальном человечестве только по той причине, что оно было связано с разделением труда между полами, которое философ намеревался сохранить. Философ считал, что женский труд, не требующий особого ума или воли, будет необходим в процессе собирания праха умерших, а также на последних этапах воскрешения, когда телам и лицам нужно будет придать отобранную смертью молодость и привлекательность. Резко осуждаемое Фёдоровым пристрастие современных женщин к косметике неожиданно находило прагматическое применение в его проекте будущего воскрешения мертвых.
В отличие от Фёдорова Соловьёв и Бердяев не только не настаивали на сохранении половой раздельности в своих построениях идеального будущего, но, напротив, потребовали создания нового андрогинного существа. В «Смысле любви» Соловьёв писал:
«Пребывать в половой раздельности - значит пребывать на пути смерти. Истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих». Требование высшего единства мужского и женского вовсе не означало того, что Соловьёв признавал ценность реальной женщины или хотел, чтобы мужчина усвоил некоторые женские добродетели, а женщина - мужские.
Под высшим единством философ понимал мистический союз нового целомудренного человека (мужчины) с божественной вечной женственностью. Оба понятия, как всеединства, так и вечной женственности, к реальному отношению полов не имели никакого отношения. Об этом Соловьёв писал в предисловии к сборнику своих стихов: «1.Перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость. 2.Поклонение женской природе самой по себе, т.е. началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру, есть величайшее безумие. 3.Ничего общего с этой глупостью и той мерзостью не имеет истинное почитание вечной женственности».
В отличие от Соловьёва Бердяев в «Смысле творчества» пытался внести большую ясность в концепцию будущего андрогинного человечества. Соловьёвский культ вечной женственности его не устраивал. По мнению философа, идея вечной женственности хотя и открывала «путь к освобождению от злой, порабощающей женственности», но ещё не раскрывала тайны нового человека.
Бердяев верил, что будущий человек должен преодолеть унизительную для него власть рождающей женщины-природы и утвердить новый «культ Девы, рождающей лишь от Духа». Он писал: «Человек, привязанный к Еве рождающей, стал рабом природы, рабом женственности. Избавление возможно лишь через нового Адама, который входит в мир через новую женственность. Через женщину-Еву началась греховная власть женственной природы над падшим человеком. Через деву Марию началось освобождение человека от этой природной власти».
Бердяев подвергал атаке не только женственность как метафизическую категорию, но и вполне реальную женщину. Он считал, что женщина - это «носительница половой стихии», что «в ней нет ничего не сексуального», в ней «нет личности», «женщины лживее мужчин», в них «есть необыкновенная способность порождать иллюзии, быть не такими, каковы они на самом деле», «в стихии женской любви есть что-то жутко страшное для мужчины, что-то грозное и поглощающее, как океан».
В противовес Соловьёву Бердяев прямо заявлял, что смысл любви «заложен в культе мужской любви», что «женщина редко являет собой тот образ красоты, перед которым можно преклониться, который можно боготворить», а «потому высший, мистический смысл любви не в поклонении женщине», а в соединении целомудренных ипостасей мужского и женского в андрогинной «деве-юноше».
Разумеется, ни Фёдоров, ни Соловьёв, ни Бердяев в охране материнства и предотвращении от гибели родовой жизни заинтересованы не были. Напротив, победа над природой и женщиной были главным условием осуществления их мечты.
Враждебность русской утопической мысли к женщине и женственности сочеталась с резкими нападками философов на женское освободительное движение, которое к концу XIX века с уверенностью заявило о своем существовании. Фёдоров назвал это движение «анормальным и тератологическим явлением», в основе которого «лежит глубокое презрение к женщине». По мнению философа, стремление женщины к эмансипации связано с искусственностью городской жизни, в которой женщина ищет равноправия в юридическо-экономических сферах.
Однако приобретение подобных прав, согласно Фёдорову, не составляет идеала даже для мужчин, а в случае с женщинами оно просто опасно. «Если бы и женщина сделалась участницею жизни юридико-экономической, - писал философ, - тогда можно было бы сказать, что конец близок».
Согласно Фёдорову, женщины имеют слишком много власти и без эмансипации. Они подчинили себе современную западную цивилизацию, лёгкая промышленность которой работает на них, создавая дорогие одежду, косметику и украшения. А западная культура развлекает и ублажает их.
Фёдоров считал, что «блудные дочери» подчинили себе «блудных сынов», заставили их забыть о своих «умерших отцах». В отличие от явного антифеминиста Федорова, Соловьёв и Бердяев пытались несколько облагородить свое неприятие женского освободительного движения.
В небольшой статье, озаглавленной «Женский вопрос», Соловьёв характеризовал стремление женщин к эмансипации как «жалкое и комическое». Как Мария Магдалина, разъяснял философ, прежде чем найти Христа, прошла через семь бесов, так и теперь женщины попали под власть семи бесов - семи ложных идей своего времени. Эти идеи, по мнению Соловьёва, нашли свое выражение в модной идее «свободной любви», в политизации требований равноправия, в «обожествлении» естествознания, во внешнем «опрощении», а также в практике безбрачия, «экономического материализма» и «эстетического декаденства».
Соловьёв предложил свою альтернативу этим соблазнам феминизма - «осмысленное и оживотворённое» христианство.
В своей критике феминизма Бердяев был воинственнее Соловьёва. В «Смысле творчества» он заявлял, что идея женской эмансипации покоится на женской зависти. «Женщина, - писал философ, - механическим подражанием, из зависти и вражды, присваивает себе мужские качества и делается духовным и физическим гермафродитом, т.е. карикатурой, лжебытиём». И хотя женская эмансипация лучше «лицемерного принуждения в старой семье, но в ней нет нового человека и новой жизни», нет андрогина.
Ещё раньше, в «Метафизике пола и любви», Бердяев обвинил феминизм в «обезьянничестве», в унижении женского достоинства, в принижении высшего назначения женщины. В «Смысле творчества», где отношение к вечной женственности уже изменилось к худшему, философ обвинил феминизм в «гермафродитическом уродстве», в непонимании «красоты андрогинической».
Концепция о второстепенности женского начала по отношению к мужскому была присуща всей западной философско-культурной традиции, но русские философы-утописты оказались значительно более радикальными в своей критике женских природных сил, рождения в первую очередь. Известную в философско-мифологической традиции идею о связи рождения со смертью они возвели в некий абсолют, поверив, что победа над смертью и рождением - по сути одно и то же.
«Пока человек размножается как животное, он и умирает как животное», - категорично утверждал Соловьёв. Ему вторил Бердяев, заявляя, что «победа над рождающим сексуальным актом будет победой над смертью».
За ненавистью русских философов к рождению была скрыта ненависть к рождающей женщине, к матери. И хотя о личном опыте русских философов известно немного, но то, что известно о Фёдорове и Бердяеве, указывает на сложность их отношений с матерью. Фёдоров был незаконнорожденным сыном дворянина и крепостной. В раннем детстве он пережил сильнейшую психологическую травму, когда его мать с детьми была изгнана из семейства богатого покровителя - отца Фёдорова. Не отсюда ли испытываемый философом «стыд рождения» и поиск настоящего отцовства через акт воскрешения предков?
Бердяев в автобиографическом «Самопознании» признавался, что всегда имел «очень слабое чувство сыновства». Он писал: «Мне ничего не говорило «материнское лоно», ни моей собственной матери, ни матери-земли. Я никогда не ощущал, что родился от родителей. Нелюбовь ко всему родовому - характерная моя особенность».
Возможно, личная детская травма отношений с матерью сыграла свою роль во взрослых фантазиях философов о совершенном человечестве, в котором для женщины-матери не могло быть места. В любом случае, психологически обоснованная или необоснованная атака русских философов-утопистов на женщину и материнство сыграла реакционную роль в истории русской культуры XX века и во многом определила трудную судьбу женского освободительного движения в современной России.