Павел Коган (Поэты страшной войны)
Как ни странно, но первое упоминание об одном из самых дорогих мне поэтов я услышал из крамольных строчек Галича, в которых автор обращался к своему антигерою Гамалю Абдель Насеру (упоминание "тобой", "ты"), удостоенному невесть за что звания "Герой СССР":
Наверно, тобой заслужено по совести и по чести!
На праведную награду к чему набрасывать тень?
Должно быть, с Павликом Коганом бежал ты в атаку вместе?
И рядом с тобой под Выборгом убит был Арон Копштейн?..
О Насере, кстати, в свое время ходил злой анекдот: "Самые великие полководцы − это Кутузов (заманил французов в глубь России, дождался морозов и уничтожил врага); это Сталин (заманил немцев в глубь СССР, дождался морозов и уничтожил врага); и Насер (заманил израильские войска в глубь Египта и − умничка такой! − ждёт морозов!)" Было очень смешно. Потом стало грустно и стыдно "за державу" − после дерзкого песенного выпада Высоцкого:
Click to viewГоворят, что Павел Коган поднялся в атаку, как и Эрнст Неизвестный − в одиночку. Ему после войны поставили энтузиасты предельно простой памятник. Очень скоро гуляки-пофигисты его разрушили − так, между прочим... Восстановили лишь много лет спустя:
Я только после школы узнал, что обожаемая моим поколением песня "Бригантина" была написана тем же самым "таинственным" Коганом и когда − в 1937 году! В это как-то не верилось. Это ни с чем не вязалось. "Идет вперед стахановское племя..." − да. "Три танкиста, три веселых друга..." − еще бы! Но мотивы из авантюрнейшего "Острова сокровищ" Стивенсона да в столь раскованном оформлении не лезли ни в какие социалистические ворота. Был, правда, в тридцатые годы снят такой фильм (один из лучших, кстати, с Осипом Абдуловым в роли Джона Сильвера), так ведь там охотились не за сокровищами, а за оружием, чтобы продолжать революцию! А тут:
Надоело говорить и спорить
И любить усталые глаза...
Какие именно глаза, спросите? Да вот такие:
В советское время люди страсть как обожали и поговорить, и поспорить. Митинги, собрания, шествия, речёвки забивали голову, высасывали жизнь. Показной патриотизм и "кухонный протест" царил всюду, и вдруг − такой вызов! Это была песня об абсолютной свободе и избавлении от лицемерных условностей. Это был по сути самый настоящий "тайный гимн" нигилистов совдеповской эпохи.
Помню, как я принялся искать информацию о Павле Когане, но она всюду была предельно короткой: "Родился в 1918 году − убит в бою под Новороссийском в 1942 году". И всё. Гораздо позже выяснилось, что известная фронтовая писательница Елена Ржевская, автор имевшейся у меня книги "Берлин. Май, 1945", и была любовью и женой Поэта! Она умерла три дня назад, 25 апреля 2017 года...
Стихи Когана тоже удалось найти не сразу. Но зато какие!.. Что "делает" настоящего поэта? Независимая образность мышления... и благородная сентиментальность:
На кого ты, девушка, похожа?
Не на ту ль, которую забыл
В те года, когда смелей и строже
И, наверно, много лучше был?
Ветер. Ветер... Ветер тополиный
Золотую песню расплескал...
И бежит от песни след полынный −
Тонкая и дальняя тоска...
На кого ты, девушка, похожа?
На года, надолго, навсегда
По ночам меня тоской тревожит
Горькой песни горькая беда...
Или:
Светлая моя звезда.
Боль моя старинная.
Гарь приносят поезда
Дальнюю, полынную.
От чужих твоих степей,
Где теперь начало
Всех ночей моих и дней
И тоски причалы...
Я сейчас скажу крамольную вещь: именно Павел Коган был в русской поэзии истинным и лучшим последователем национальной лиры Есенина! А вовсе не расхваленный критиками Рубцов с его чуть ли не единственным удачным (хотя и прекрасным) стихотворением "Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны..." Да и финал их жизней слишком разный: один погиб за Родину в бою, другого придушили подушкой по пьянке... Простите меня, поклонники Николая, но... "истина дороже".
Иней. Снег. Декабрь. Тишина.
Тишина не бывает тише.
Малярийная бродит луна
Рыжей кошкой по черным крышам.
Ах, кому она, к черту, нужна!
И собаки ее не съели.
От метели и до вина,
От вина до крутой метели...
Да, разумеется, тогда были гораздо более цельные, по-настоящему сформировавшиеся поэты: Эдуард Багрицкий, Иосиф Уткин, Борис Пастернак, Николай Тихонов, не говоря уже о Дмитрии Кедрине. А Когана порой бросало в характерную для "тревожной молодости" тех лет слишком уж откровенную риторику:
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков!
Но никак ему не удавалось долго держаться на такой бодряческой ноте. Сказывалось, очевидно, говоря словами Багрицкого "мятежное еврейское неверие". Мир, в котором жил и действовал Павел Коган, не только не принадлежал ему − его инстинктивно тянуло от него прочь! Точно так же, как и Есенина повлекло в далекий Азербайджан к "Персидским мотивам". Поразительно одинаковая душевная раздвоенность и духовные метания что у русского, что у еврея...
Как Парис в старину,
ухожу за своею Еленой...
Осень бродит по скверам,
по надеждам моим, по пескам...
На четыре простора,
на четыре размаха вселенная!
За четыре шага от меня
неотступная бродит тоска.
Так стою, невысокий,
посредине огромной арены,
как платок, от волненья
смяв подступившую жуть...
Вечер. Холодно.
Ухожу за своею Еленой.
Как Парис в старину,
за своею бедой ухожу...
Сразу видно человека классической культуры. Кстати, Когана необычайно привлекало и творчество Александра Грина с его мало кому знакомой сейчас философией "двух Отчизн" (у человека на самом деле две Родины: официальная и своя, внутренняя. Но "свою" нужно суметь найти и покорить, тогда как "официальная" сама настойчиво требует лишь покорности и подчинения). И от мыслей таких тогда возникали совсем не пролетарские стихи:
Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист.
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тяжелый запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс.
И вот сейчас, прочитав эти строчки, меня как ударило: да ведь он был обречен! Не фашистская, так сталинская тоталитарная машина переломала бы его. С таким изначально израненным чувством, с такой душевной тревогой в этом мире поэты не выживают.
И Павел Коган, конечно же, не выжил...
Лучшие (мои любимые) стихи Павла Когана:
* * *
В этих строках все: и что мечталось
И что плакалось и снилось мне,
Голубая майская усталость,
Ласковые песни о весне,
Дым, тоска, мечта и голубая
Даль, зовущая в далекий путь,
Девочка (до боли дорогая,
До того, что хочется вздохнуть).
Шелест тополей. Глухие ночи,
Пыль, и хрусткий снег, и свет
Фонарей. И розовый и очень,
Очень теплый и большой рассвет.
Иней, павшие на землю тени,
Синий снег (какой особый хруст!)...
Я гляжу на сложное сплетенье
Дней моих, и снов моих, и чувств.
И стою, взволнован и задумчив,
И гляжу взволнованно назад.
Надо мною пролетают тучи,
Звезды темно-синие висят.
Месяц из-за тучи рожу высунул...
И я думаю, взволнован и устал,
Ой, как мало, в сущности, написано,
Ой, как много,- в сущности, писал!
* * *
Ветер, что устал по свету рыскать,
Под стеной ложится на покой.
Я мечтаю о далеком Фриско
И о том, как плещется прибой.
И когда-нибудь лихой погодкой
Будет биться в злобе ураган,-
Я приду взволнованной походкой
К тем маняще-дальним берегам...
Я приду через чужие страны,
Через песни дней и гром стихий,
Я приду, чтоб взять у океана
Смех и солнце, друга и стихи.
* * *
Я открываю окна в полночь.
И, полнясь древней синевой
И четкостью граненой полнясь,
Ночь проплывает предо мной.
Она плывет к своим причалам,
Тиха, как спрятанный заряд,
Туда, где флаги раскачала
Неповторимая заря.
Я слушаю далекий грохот,
Подпочвенный, неясный гуд,
Там поднимается эпоха,
И я патроны берегу.
Я крепко берегу их к бою.
Так дай мне мужество в боях.
Ведь если бой, то я с тобою,
Эпоха громкая моя.
Я дни, отплавленные в строки,
Твоим началам отдаю,
Когда ты шла, ломая сроки,
С винтовкою на белый юг.
Я снова отдаю их прозе,
Как потрясающие те -
В несокрушающих морозах
И в сокрушающей мечте.
Как те, что по дороге ржавой,
В крови, во вшах, в тоске утрат,
Вели к оскаленной Варшаве
Полки, одетые в ветра.
Так пусть же в горечь и в награду
Потомки скажут про меня:
"Он жил. Он думал. Часто падал.
Но веку он не изменял".
* * *
Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз. К обрыву. Под уклон.
К воде. К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко, может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал!
* * *
Девушка взяла в ладони море,
Море испарилось на руках.
Только соль осталась, но на север
Медленные плыли облака.
А когда весенний дождь упал
На сады, на крыши, на посевы,
Капли те бродячие впитал
Белый тополиный корень.
Потому, наверно, ночью длинной
Снится город девушке моей,
Потому от веток тополиных
Пахнет черноморской тишиной.
* * *
Светлая моя звезда.
Боль моя старинная.
Гарь приносят поезда
Дальнюю, полынную.
От чужих твоих степей,
Где теперь начало
Всех начал моих и дней
И тоски причалы.
Сколько писем нес сентябрь,
Сколько ярких писем...
Ладно - раньше, но хотя б
Сейчас поторопиться.
В поле темень, в поле жуть -
Осень над Россией.
Поднимаюсь. Подхожу
К окнам темно-синим.
Темень. Глухо. Темень. Тишь.
Старая тревога.
Научи меня нести
Мужество в дороге.
Научи меня всегда
Цель видать сквозь дали.
Утоли, моя звезда,
Все мои печали.
Темень. Глухо.
Поезда
Гарь несут полынную.
Родина моя. Звезда.
Боль моя старинная.
* * *
И немножко жутко,
И немножко странно,
Что казалось шуткой,
Оказалось раной.
Что казалось раной,
Оказалось шуткой...
И немножко странно,
И немножко жутко.
* * *
И тишина густеет,
И бродят ломкие тени,
И в комнате чуть-чуть дымно
От трубок - твоей и моей...
И я достаю осторожно
Из ящика со стихами
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.
И ты говоришь, улыбаясь:
«Ну что же, выпьем, дружище!»
И ты выбиваешь о стол
Матросскую трубку свою.
И ты запеваешь тихо
(А за окошком ветер...)
Чуть грустную и шальную
Любимую песню мою.
Я знаю, ты бред, мой милый,
Ты дым, ты мечта, но все же,
Когда посинеют окна,
Когда тишина звенит,
Ты входишь, и ты садишься
Возле окна на кушетку,
Отчаянно синеглазый,
Решительный и большой.
Ты очень красив, мой милый!
И ты приносишь с собою
Запахи прерий и моря,
Радости и цветов.
И я улыбаюсь, я очень
Рад твоему приходу.
И ты говоришь: «Павлушка,
Дай закурить, браток...»
Ты говоришь иначе,
Ведь ты не умеешь по-русски,
Ведь ты как будто испанец,
А может быть, янки ты...
И это совсем неважно -
Я-то тебя понимаю,
И ты говоришь о буре,
О море и о себе.
И я тебе по секрету
Скажу, до чего мне грустно.
Скажу, до чего мне хочется
Тоже уйти с тобой.
Поверю свои надежды,
Которые не оправдались,
Скажу про длинные ночи,
Про песни, про ветер, про дым.
Мне так хорошо с тобою,
Мой милый, мой синеглазый...
Я все-таки чуть-чуть верю,
Что где-нибудь ты живешь.
Я просто мечтатель, милый,
Я просто бродяга по крови,
И как-нибудь легким маем
Я вслед за тобой уйду.
Неправда! Я просто трусишка,
Который от скуки мечтает.
И жизнь свою я кончу
Госслужащим где-нибудь здесь.
Но только мне очень грустно
Осенними вечерами,
Но только мне очень жутко
От этой густой тишины...
Мой милый, а может, все-таки
Ты где-нибудь проживаешь?
Быть может, я вру,
Быть может,
Я тоже могу уйти?..
Зайди же, я тебя встречу
Улыбкой и рукопожатьем,
И мы с тобою сядем
У стекол, глядящих в ночь.
Из ящика со стихами
Я вытащу осторожно
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.
* * *
Капитан непостроенных бригов,
атаман несозданных вольниц,
это я говорю - довольно!
Без истерик. Подпишем приговор.
Ваша сила! О чем тут спорить.
Без истерик! Без ставок на удаль.
Я не Ксеркс, я не выпорю море
и стрелять без толку не буду.
Представитель другого племени,
злыми днями в бездельники меченный,
я умею от поры до времени
расправлять по-мужскому плечи.
* * *
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили "ерофеич",
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел - на выгребные ямы!
А век командовал: "В шеренгу по два!"
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие - мы были подлецами,
Смелейшие - мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: "Да здравствует история!" -
И головою падаю под трактор.
* * *
Неустойчивый мартовский лед
Пешеходами изувечен.
Неожиданно вечер придет,
До усталости милый вечер.
Мы останемся наедине -
Я и зеркало. Понемногу
В нарастающей тишине
Я начну различать тревогу.
Поболтаем. Закрыта дверь.
И дороги неповторимы.
О дорогах: они теперь
Не всегда устремляются к Риму,
И о Риме, который, поверь,
Много проще и повторимее.
Но дороги ведут теперь
Либо к Риму, а либо от Рима.
* * *
Ночь пройдет по улицам
До нездешниx улиц.
Как она сутулится -
Кофточка на стуле.
Стали тени прочными,
Сжали, окружая.
Спишь, моя нарочная,
Спишь, моя чужая.
Полночь ветер мимо вел,
Тишью запорошенный,
Спишь, моя любимая,
Спишь, моя xорошая.
Можно сердце выложить.
На! Чтоб стужу плавило!
Не было! Было же!
Не взяла - оставила.
Дым плывет по комнате,
Гарью темень полнит.
Полночь спросит: "Помните?"
Что ж, скажу, запомнил!
Все запомнил накрепко,
Только зубы xрустнули.
В ванной, что ли, каплет так...
Тиxо как, грустно как...
Грустным быть и гордым?
Боль менять на удаль?
Ночь идет по городу,
Длинная, трудная.
* * *
Ну скажи мне ласковое что-нибудь,
Девушка хорошая моя.
Розовеют облака и по небу
Уплывают в дальние края.
Уплывают. Как я им завидую!
Милые смешные облака.
Подымусь. Пальто надену. Выйду я
Поглядеть, как небо сжег закат.
И пойду кривыми переулками,
Чуть покуривая и пыля.
Будет пахнуть дождиком и булками,
Зашуршат о чем-то тополя,
Ветер засвистит, и в тон ему
Чуть начну подсвистывать и я.
Ну скажи мне ласковое что-нибудь,
Девушка хорошая моя.
* * *
Эта ночь раскидала огни,
Неожиданная, как беда.
Так ли падает птица вниз,
Крылья острые раскидав?
Эта полночь сведет с ума,
Перепутает дни - и прочь.
Из Норвегии шел туман.
Злая ночь. Балтийская ночь.
Ты лежал на сыром песке,
Как надежду обняв песок.
То ль рубин горит на виске,
То ль рябиной зацвел висок.
Ах, на сколько тревожных лет
Горечь эту я сберегу!
Злою ночью лежал поэт
На пустом, как тоска, берегу.
Ночью встанешь. И вновь и вновь
Запеваешь песенку ту же:
Ах ты ночь, ты моя любовь,
Что ты злою бедою кружишь?
Есть на свете город Каир,
Он ночами мне часто снится,
Как стихи прямые твои,
Как косые ее ресницы.
Но, хрипя, отвечает тень:
"Прекрати. Перестань. Не надо.
В мире ночь. В мире будет день.
И весна за снега награда.
Мир огромен. Снега косы,
Людям - слово, а травам шелест.
Сын ты этой земли иль не сын?
Сын ты этой земле иль пришелец?
Выходи. Колобродь. Атамань.
Травы дрогнут. Дороги заждались вождя...
"Но ты слишком долго вдыхал болотный туман.
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя...".
* * *
У земли весенняя обнова,
только мне идти по ноябрю.
Кто меня полюбит горевого,
я тому туманы подарю.
Я тому отдам чужие страны
и в морях далеких корабли,
я тому скажу, шальной и странный,
то, что никому не говорил.
Я тому отдам мои тревоги,
легкие неясные мечты,
дальние зовущие дороги,
грустные апрельские цветы...
=========================================
Но, Г-споди, всего 24 года жизни! С такой душой и талантом!
Неисповедимы пути − чьи, уже не знаю...