История одного убийства
Иногда появляются молодые авторы, за публикациями которых я начинаю внимательно следить в тихой надежде, что из этих авторов вырастет нечто совершенно особенное. Среди них оказалась Ульяна Гамаюн (это, разумеется, псевдоним, привет Сирину-Набокову). Сразу должна сказать, у меня нет ни малейшего намерения ворошить прошлогодний скандал, связанный с вручением Гамаюн премии Белкина и её отказа от этой самой премии. В общем-то, что там... все были правы и одновременно все виноваты, как-то так:) Только вот от премии, ИМХО, отказываться всё-таки не следовало. Понятно, что у автора нервы, скорее всего, не выдержали. Но тем самым автор сразу и с готовностью выставила себя в роли жертвы, и по совокупности последующих рецензий на её тексты у меня сложилось впечатление, что стая наши литераторы почуяли кровь...
Так вот, я, собственно, об этом синдроме жертвы хотела поговорить. Да, без ударов (когда за дело, а когда и нет) в литературе никак, литература не богадельня, а нечто среднее между джунглями и казармой. Но вот плохо, когда вся эта фигня загоняет молодого автора в угол. На примере Гамаюн: каждая её новая повесть, на мой взгляд, становилась путаннее и мрачнее предыдущей, а потом автор что-то замолчала совсем. Прошёл уже почти год со времени публикации её последней повести («∞»). Если первая её книга, «Ключ к полям», книга не без недостатков, местами с излишне витиеватым (при всей моей любви к подобной манере письма) слогом, подчас с карамельными эпитетами и неуклюжими диалогами, была, тем не менее, живой и яркой, замечательной книжкой, в общем, то всё последующее чем дальше, тем больше смахивало на бесформенные нагромождения метафор в пустыне безнадёжности (чего-то я излишне поэтично выразилась, мда). Хотя описания по-прежнему замечательны...
Детсад я люто ненавидел за тихий час, обкусанные кубики и рыбные тефтели, от которых горло наполнялось колючим, нестерпимо мерзким ворсом: его не брали ни вода, ни маслянистый чай; каждый вдох-выдох отдавал плесенью и только распалял чудовище, засевшее в гортани. Еще одним объектом ненависти было какао, которое затягивалось пленкой и цветом походило на жижу, оставшуюся после мытья полов. Нищета - это когда какао цвета луж, а не наоборот. А вот молочные каши, похожие на разумный океан Солярис, были произведением искусства, если не кулинарного, то изобразительного. («∞»)
Первое, что уходит из текстов такого вот «забитого» автора - это внутренний свет. Слог держится до последнего, пока не получается в точности по классику (правда, у него это было сказано по несколько иному поводу): «... роспись становилась всё гуще... и теперь уже ничего не видно через то страшное драгоценное стекло, и кажется, что если разбить его, то одна лишь ударит в душу чёрная и совершенно пустая ночь».
Увы... В случае Гамаюн мне пока видется именно это.
Я не призываю господ критиков бить аккуратнее. В литературе выживают либо сильные, либо удачливые (а лучше, когда и то, и другое вместе). Но всё-таки, но всё-таки... Может, всё-таки стоит подумать, прежде чем ударить наотмашь? (знаю, что всё это наивно, в духе мультиков про кота Леопольда)
У Гамаюн есть своя тема - «человек vs. повседневность», где повседневность равна пошлости, и автор умеет об этом написать так, что пробирает не на шутку. Она могла бы далеко пойти... Надеюсь, пока не стоит ставить сослагательное наклонение. Я хочу прочесть её новые тексты, хотя да, хорошо её понимаю: иногда кажется, что пытаться сказать что-то миру повёрнутых к тебе задниц и затылков - дело не просто неблагодарное, а вредное для психики.
В заключение приведу тут небольшую цитату из романа Гамаюн «Ключ к полям». Главу, из которой взят этот отрывок, я иногда перечитываю - просто чтобы подумать, в том числе, о своём собственном литературном будущем.
- Но как же книга? Мы все исправим. Уберем мелодраму…
- Мелодрама - это все, что относится к человеческим чувствам? Ловко! Разумеется, по сравнению с твоими, мои взгляды на искусство на редкость ординарны. Мне всегда были свойственны грубые плотские устремления. Я забываю обо всем ради внешней красоты вещей, которую не умею передать, у меня все получается безобразно и грубо. Только вот что - никто не будет переписывать мою книгу. Она моя - со всеми ляпами и стилистическими ошибками, моя - и точка. Писать ее было мучительно, она из меня жилы вытягивала, мне казалось, что я ее никогда не допишу, хотелось пойти и с нею вместе утопиться. А теперь все кончено. Что вышло, то вышло, и пусть эта мука умрет, неизданная, никому не известная, сама по себе.
- Это глупо.
- Пусть глупо, зато честно. Ты предлагаешь обман, разумный и по-своему привлекательный, но все же обман. Это будет уже не моя, а твоя книга, или, того хуже - коллективное творчество. Я знаю, в наше время нужно сначала предать себя, а потом уж пытаться вновь обрести: побыть конъюнктурщиком, чтобы отвоевать право на творчество, позаискивать перед кувшинными рылами, чтобы послать их потом к такой-то матери, заработать побольше бабок, чтобы от всего, что тебя в этой жизни не устраивает, откупиться. Этакий рабовладельческий строй, где рабы отрабатывают собственное освобождение. Только я думаю, что, солгав однажды, я никогда больше правды сказать не смогу. И если я собираюсь показать миру большую фигу, то я это сделаю с самого начала, не откладывая на завтра, когда я стану тем-то и тем-то.
- И по-другому никак?
- По-другому фига фигой быть перестанет.
Вот только следует помнить, что мир - он ведь часто как зеркало, покажешь ему фигу, а он тебе в ответ двинет такой дулей, что и не встанешь.
Может, лучше показывать миру то, что хочешь в нём увидеть?
Так вот, я, собственно, об этом синдроме жертвы хотела поговорить. Да, без ударов (когда за дело, а когда и нет) в литературе никак, литература не богадельня, а нечто среднее между джунглями и казармой. Но вот плохо, когда вся эта фигня загоняет молодого автора в угол. На примере Гамаюн: каждая её новая повесть, на мой взгляд, становилась путаннее и мрачнее предыдущей, а потом автор что-то замолчала совсем. Прошёл уже почти год со времени публикации её последней повести («∞»). Если первая её книга, «Ключ к полям», книга не без недостатков, местами с излишне витиеватым (при всей моей любви к подобной манере письма) слогом, подчас с карамельными эпитетами и неуклюжими диалогами, была, тем не менее, живой и яркой, замечательной книжкой, в общем, то всё последующее чем дальше, тем больше смахивало на бесформенные нагромождения метафор в пустыне безнадёжности (чего-то я излишне поэтично выразилась, мда). Хотя описания по-прежнему замечательны...
Детсад я люто ненавидел за тихий час, обкусанные кубики и рыбные тефтели, от которых горло наполнялось колючим, нестерпимо мерзким ворсом: его не брали ни вода, ни маслянистый чай; каждый вдох-выдох отдавал плесенью и только распалял чудовище, засевшее в гортани. Еще одним объектом ненависти было какао, которое затягивалось пленкой и цветом походило на жижу, оставшуюся после мытья полов. Нищета - это когда какао цвета луж, а не наоборот. А вот молочные каши, похожие на разумный океан Солярис, были произведением искусства, если не кулинарного, то изобразительного. («∞»)
Первое, что уходит из текстов такого вот «забитого» автора - это внутренний свет. Слог держится до последнего, пока не получается в точности по классику (правда, у него это было сказано по несколько иному поводу): «... роспись становилась всё гуще... и теперь уже ничего не видно через то страшное драгоценное стекло, и кажется, что если разбить его, то одна лишь ударит в душу чёрная и совершенно пустая ночь».
Увы... В случае Гамаюн мне пока видется именно это.
Я не призываю господ критиков бить аккуратнее. В литературе выживают либо сильные, либо удачливые (а лучше, когда и то, и другое вместе). Но всё-таки, но всё-таки... Может, всё-таки стоит подумать, прежде чем ударить наотмашь? (знаю, что всё это наивно, в духе мультиков про кота Леопольда)
У Гамаюн есть своя тема - «человек vs. повседневность», где повседневность равна пошлости, и автор умеет об этом написать так, что пробирает не на шутку. Она могла бы далеко пойти... Надеюсь, пока не стоит ставить сослагательное наклонение. Я хочу прочесть её новые тексты, хотя да, хорошо её понимаю: иногда кажется, что пытаться сказать что-то миру повёрнутых к тебе задниц и затылков - дело не просто неблагодарное, а вредное для психики.
В заключение приведу тут небольшую цитату из романа Гамаюн «Ключ к полям». Главу, из которой взят этот отрывок, я иногда перечитываю - просто чтобы подумать, в том числе, о своём собственном литературном будущем.
- Но как же книга? Мы все исправим. Уберем мелодраму…
- Мелодрама - это все, что относится к человеческим чувствам? Ловко! Разумеется, по сравнению с твоими, мои взгляды на искусство на редкость ординарны. Мне всегда были свойственны грубые плотские устремления. Я забываю обо всем ради внешней красоты вещей, которую не умею передать, у меня все получается безобразно и грубо. Только вот что - никто не будет переписывать мою книгу. Она моя - со всеми ляпами и стилистическими ошибками, моя - и точка. Писать ее было мучительно, она из меня жилы вытягивала, мне казалось, что я ее никогда не допишу, хотелось пойти и с нею вместе утопиться. А теперь все кончено. Что вышло, то вышло, и пусть эта мука умрет, неизданная, никому не известная, сама по себе.
- Это глупо.
- Пусть глупо, зато честно. Ты предлагаешь обман, разумный и по-своему привлекательный, но все же обман. Это будет уже не моя, а твоя книга, или, того хуже - коллективное творчество. Я знаю, в наше время нужно сначала предать себя, а потом уж пытаться вновь обрести: побыть конъюнктурщиком, чтобы отвоевать право на творчество, позаискивать перед кувшинными рылами, чтобы послать их потом к такой-то матери, заработать побольше бабок, чтобы от всего, что тебя в этой жизни не устраивает, откупиться. Этакий рабовладельческий строй, где рабы отрабатывают собственное освобождение. Только я думаю, что, солгав однажды, я никогда больше правды сказать не смогу. И если я собираюсь показать миру большую фигу, то я это сделаю с самого начала, не откладывая на завтра, когда я стану тем-то и тем-то.
- И по-другому никак?
- По-другому фига фигой быть перестанет.
Вот только следует помнить, что мир - он ведь часто как зеркало, покажешь ему фигу, а он тебе в ответ двинет такой дулей, что и не встанешь.
Может, лучше показывать миру то, что хочешь в нём увидеть?