Социопсихологическая травма россиян
Гасан Гусейнов
ЯЗЫК И ТРАВМА ОСВОБОЖДЕНИЯ *
«На слуху, или на поверхности айсберга, находится при этом только одна травма - возникшая от изменения статуса страны и, соответственно, положения каждого ее обитателя. На уровне политической риторики эта травма обозначена тремя публично редко оспариваемыми высказываниями - распад СССР как «величайшая геополитическая катастрофа», «хаос 1990-х» или «лихие 1990-е» («ельцинский период») и «вставание с колен» (современный период). Общезначимый перевод этих эмоционально окрашенных идеологем означает примерно следующее: «золотой век», составленный из мозаики событий русской истории с 1612-го (или, при желании, со времен Александра Невского) до конца 1980-х годов, был якобы сметен «геополитической катастрофой» перестройки и роспуска («развала») СССР, за которым наступило «смутное время». Если бы, говорят нам, «смутное время» не было остановлено новым режимом как раз на рубеже XX и XXI веков, те же силы, которым удалось-де «развалить Союз», уже давно развалили бы и Российскую Федерацию - последний оплот распавшейся советско-российской империи.
Это, по-видимому, основной легитимирующий миф режима, распространенный средствами пропаганды и ставший общезначимым для большой части деятельного населения РФ. Если говорить в терминах концепции Митчерлихов, то бросается в глаза главная драма момента: цепочка мифов о России фальсифицирует содержание травмы, испытанной бывшими гражданами СССР. Настоящая травма - десятилетий несвободы, физического истребления целых сословий, поголовных депортаций народов, бессудных и беззаконных расправ над людьми под любыми предлогами - подменена свежей эмоциональной травмой распада государственной машины. Нужно только добавить - той самой машины, которая как раз и ответственна за первичную травму.
Реальная травма, нанесенная большинству населения СССР и Российской империи на протяжении всего ХХ века, оказалась подменена в ключевом высказывании главного политического авторитета страны о «величайшей геополитической катастрофе». Начало болезненного обсуждения этой травмы, общественная дискуссия о механизмах и причинах краха системы, эту травму породившей, - всё это стало возможным остановить, в частности, с помощью довольно примитивных пропагандистских трюков, апеллирующих к эмоциям граждан.
Такое поведение российских властей после 1999 года было, кстати, предвосхищено Митчерлихами. Отталкиваясь от хрестоматийной формулы Зигмунда Фрейда «вспоминать, повторять, прорабатывать» («erinnern, wiederholen, durcharbeiten»), психологи считали ее основополагающей и для коллективной терапии национальной травмы: «Повторение внутренних дебатов и их критический [групповой и национальный] разбор необходимы для того, чтобы преодолеть сопротивление инстинктивно и подсознательно действующих сил психической самозащиты в виде забвения, фальсификаций, проекций и других оборонительных устройств»[10].
Глядя сквозь оптику Митчерлихов, можно увидеть, как в новой России представители политической элиты - социального сословия, более всего нуждающегося в помощи для преодоления нарциссизма и для освоения способности скорбеть, - воспользовались растерянностью только-только пробудившегося к политической жизни населения и узурпировали роль «социальных психотерапевтов». Митчерлихи ничего не знали о ценах на нефть и газ в начале XXI века, но они писали - как о главном «вытеснителе» рефлексии - о росте экономического благополучия в Германии[11]. По их мнению, именно «экономическое чудо» на десять лет задержало неизбежный расчет с нацистским прошлым.
Но обратимся к российскому опыту. Несколько лет формирования повествований о травме и сопутствующих этому процессу дискуссий о ней совпали с экономической неразберихой и трудностями административнотерриториальных споров (дошедших, как известно, в некоторых случаях до локальных войн) конца 1980-х и 1990-х годов. Это позволило в конце 1990-х годов проявить инициативу деятельной части постсоветского общества, травмированной неспособностью к скорби по своим жертвам, - многочисленным сотрудникам прежних карательных и идеологических органов. На некоторое время этот круг даже вернул себе контроль над важными центрами воздействия - от основных источников сырья до главных СМИ. Но единственная идеология, на которую оказалась способна новая генерация кремлевских руководителей, свелась к консервации травмы.
Контроль со стороны чужих армий помогал немцам сосредоточиться на своей травме, рассказывать о ней друг другу и постепенно выйти из тупика, в который они загнали себя под руководством национал-социалистов. Необходимость «с чистого листа» строить новое государство осознавалась и на западе, и на востоке Германии. Контроль «своих» чекистов над ситуацией, к которой они сами и их вчерашние начальники и привели Россию, может поддерживаться только соответствующими идеологическими клише. Складываемая из этих клише геополитическая химера околдовывает носителей языка.
В День народного единства 4 ноября 2008 года вместе с миллионами пассажиров московского метро я слушал из репродукторов зажигательные речи об избавлении столицы от «польских оккупантов» в 1612 году, читал на стенах и дверях вагонов глумливый лозунг «Береженого банк бережет», внимал приглашениям на просмотр нового художественного фильма-агитки «Адмиралъ» (а по телевизору вечером того же дня предлагалось вновь ознакомиться с фильмом «1612») и понимал, что пассажиру предлагается уйти подальше и от политической современности, и от советского ХХ века - в гальванизированное прошлое того или иного «смутного времени». Одновременно осуществляется сознательно-бессознательный вывод из строя единственного познавательного инструмента, имеющегося в распоряжении людей, - их языка. Но вопрос об осознанности или неосознанности операций над языком, предпринятых за последние десять лет, хоть и интересен и важен, все же не находится в фокусе внимания данной статьи.
Главной проблемой остается усугубление социально-исторической травмы вследствие массового распространения среди «пациентов» ложных сведений об их недуге. Как получилось, что официальная риторика первых постсоветских лет, после двойного «освобождения» России и от идеологии коммунизма, и от практики колонизирующего империализма, была так решительно свернута на рубеже веков?
Как показали в своих работах о социальной психологии супруги Митчерлих, процедуры социальной терапии травм стоят на рациональных основаниях. Эмоциональный фактор, конечно, учитывается, но не является главным. Речь идет о поиске общезначимого выхода из неблагоприятной ситуации. Рационализация эмоций сопряжена со сдержанностью в политической дискуссии. Там, где цензура отменена на уровне содержания высказывания, она абсолютно необходима на уровне его стилистического оформления. Именно стиль может заблокировать и отменить любую коммуникацию, не обязательно связанную с терапией травмы.
Дабы сам акт политической коммуникации не оказался источником новых социальных травм, свободное общество, как уже сказано, ведет непрерывную дискуссию о политической корректности. Общезначимые и приемлемые ключевые слова с предельной бесстрастностью рационализируют и деэмоционализируют процесс поиска консенсуса. Напротив, согласно советско-российским клише, «лицемерию» политической корректности противопоставляется «правда» прямого словесного действия, будь то аполитичная разнузданность в стиле Владимира Жириновского, риторика угроз в стиле недавнего президента России или акты публичного «заголения» в стиле популярных телеведущих. Александр Гордон, Владимир Соловьев, Михаил Леонтьев, Лолита и подобные им лица представлены в телеэфире как умельцы в предельно откровенной форме артикулировать «сермяжную правду» - якобы любезное большинству населения подсознательное «человека с улицы», принципиально политически некорректное, - воплощение того «социализма с запашком портянок», мечту о котором для России сформулировал в 1994 году В. Жириновский[12].
В речевых актах этих публичных авторитетов максимальная риторическая резкость («отвязанность») одновременно и распыляет набор абстрактных угроз, и умалчивает о конкретном содержании дела. Неприемлемо грубая форма высказывания является полным субститутом его содержания, иными словами - она и есть содержание высказывания, не случайно фактическим девизом первого срока президентства Владимира Путина стала диффузная угроза «мочить в сортире»[13]. Адресована эта угроза была предполагаемым террористам, но в современный язык вошла в расширительном значении - как универсальная формула обращения с оппонентами.
Зритель или слушатель, вынужденный терпеливо сносить угрожающие высказывания политика или медиаактора, по частям отдает ему всю свою политическую субъектность. В качестве примера можно привести многочисленные сетевые обсуждения так называемых дискуссий в передаче Владимира Соловьева «К барьеру!». Аналитически вывод из обсуждений передач Соловьева можно вкратце сформулировать так: «На экране демонстрируется ироническое снижение основных человеческих ценностей, взятых в их преимущественно социально-политическом измерении. Зрителю может при этом внушаться мысль, что тот добровольно присутствует на развлекательном эксперименте по установлению максимальной глубины морально-интеллектуального падения. Но в конце передачи выясняется, что зрители были не участниками эксперимента или игры, а лишь свидетелями (возможно, также сфальсифицированного) референдума по тому или иному волнующему общество вопросу. При этом избранный для обсуждения вопроса стиль воспринимается как оскорбительный, метод ведения дискуссии - как провокационный, полученный результат - как подтасовка».
Минимальным пассивным выводом из просмотра подобных телепередач мог бы быть бойкот их со стороны образованного общества. Минимальным проявлением рациональной активности в правовом государстве должно было бы стать обсуждение ответственности ведущего и редакторов телеканала за эмоциональное поощрение социальной розни. Там же, где не происходит ни того, ни другого, наступает «политическая обездвиженность», разновидность которой диагностировали Митчерлихи у населения Германии времен Аденауэра. Для инициации своих сограждан к политической субъектности канцлер Конрад Аденауэр встанет на колени перед Стеной плача в Иерусалиме в 1966 году, канцлер Вилли Брандт в Варшаве - в 1970-м, Борис Ельцин в 1993 году - там же, в Варшаве, перед крестом-памятником всем расстрелянным в Катыни.
4
В отличие от немцев после очевидного разгрома национал-социализма население РФ поначалу проглядело за роспуском СССР распад Российской империи и стоящей за ней политической стратегии. Первичная, благотворная и рациональная риторика выхода из СССР как освобождения от тоталитаризма воспринималась как акт о капитуляции в глобальной «холодной войне» только теми, кто эту войну действительно проиграл, - представителями спецслужб и партийно-государственным аппаратом. А для всего населения в целом это был сигнал к тому распаду Российской империи, который был повернут вспять созданием Союза ССР в начале 1920-х годов. Омонимически пользуясь именем «Россия», граждане РФ невольно закрыли от себя самих понимание и даже запретили себе продумывание очевидного факта: иные бывшие республики СССР - это тоже «другие России»[14]. Вот почему формально правильное самоназвание «Россия» для современной Российской Федерации в некотором отношении является заменой стоящего за этим словом исторического и политического смысла - заменой, которая нуждается в общественной рефлексии. В свою очередь, историческая связь Российской империи, например, с нынешней Украиной - и иной, чем у России, вектор выбранного этим государством общественно-исторического пути - делает эту двуязычную страну источником максимального раздражения для всех политиков, испытывающих ностальгию по СССР. Сам факт существования «иной России», России Киевской, в которой ни по признаку языка, ни по признаку культуры невозможно четко отделить друг от друга так называемых этнических русских и так называемых этнических украинцев, - под боком у России Московской - является источником сильнейшего комплекса политической неполноценности у всего правящего класса РФ.
На уровне языка этот комплекс, имеющий общий характер и распространяющийся не только на ситуации, которые связаны именно с Украиной, проявляется уже в названиях объединений, претендующих на всю полноту власти в РФ, - «Единая Россия», «Справедливая Россия»: все эти названия - не что иное, как проговорки о дефиците глобальной политической легитимности[15]. «Россия» и «российский» здесь - смысловые субституты «СССР» и «советский». Вот почему все, что раньше было советским, а сегодня не является российским, предстает в воображении элиты «России Московской» недоразумением или предательской угрозой, объектом законного недоверия или откровенной неприязни.
Добровольно приняв на себя роль ретроспективной защитницы СССР, политическая и медийная элита нынешней РФ распространяет язык ненависти и на бывшие части империи («грузинский режим», как выражается министр иностранных дел РФ), и на супостата - победителя в «холодной войне». Представители карательных органов, так и не привлеченных, даже по их собственным законам, к ответственности за поражение СССР в этой войне, консервируют общество в состоянии травмы - как бы в отместку за то, что повторный роспуск Российской империи в 1991 году оказался сравнительно мирным.
Формулируя позицию Российской Федерации в отношении США, правящий класс постоянно апеллирует к американо-советским отношениям - так, как будто нынешняя РФ - именно тот правопреемник СССР, который обречен продолжать историческую миссию проигравшей стороны. Если условно обозначить США и СССР как два «Третьих Рима» - соответственно республиканский и императорский, - то падение нашего, императорского, поставило население самого большого осколка империи - Великороссии, или Российской Федерации, - перед развилкой. С одной стороны - свобода и союзничество с США, с другой - попытки реванша централизованного авторитарного государства.
Те, кто предложил населению РФ выбрать реванш, антиамериканскую и антинатовскую риторику, действуют, по-видимому, инстинктивно. Ирония политической истории России проявилась в ключевой бранной кличке американцев и Америки - «пиндосов» и «Пиндосии». В дореволюционной России «пиндосами» обзывали греков (якобы от названия горы Пинд), хотя этимология этого этнофолизма не вполне ясна. По мнению некоторых, на американцев кличка «перекинулась» после войны за «югославское наследство» в ходе контактов миротворческих контингентов РФ и США на Балканах[16]. Каково бы ни было, однако, происхождение «Пиндосии», применение общего бранного слова к «старшим»: народу - учителю грамоты и веры, и народу - учителю экономической свободы и демократии - заставляет внимательнее рассмотреть психологический контекст ксенофобской риторики.
Почему и двадцать лет спустя после роспуска СССР общество не находит внятной общезначимой политической формулировки истоков собственной травмы? Россияне понимают, что реальный статус нового молодого демократического российского государства не совпадает с фантомом сверхдержавности России, но не хотят знать, почему это так. По мнению Александра Митчерлиха, преодолеть травму можно лишь с помощью «добросовестно приобретаемого знания, в том числе и такого, которого твое сознание стыдится. Преодолеть необходимо сами интеллектуальные и моральные установки немцев, которые смогли привести к Гитлеру, потому что все случившееся могло произойти только в силу коррумпированности этого сознания»[17]. В России политики, ностальгирующие по СССР, именно от знания бегут как от огня.
Конечно, можно сказать, что это очень спорный вопрос. В конце концов, и дискурс перестроечного «покаяния» был в России насильственно остановлен из страха, что страну-де отдадут на откуп всем тем, кого когда-то обидела Российская империя. Или распродадут под видом выплаты контрибуций всем этим обиженным латышам и «чуркам», «хачам» и «узкопленочным», всяким «пиндосским» и «натовским подстилкам» вдоль новых границ России. И тут мы вступаем в труднейшее лингвополитическое поле: чем прозрачнее его логика, тем туманнее его политические последствия.
5
Определяющие официальную риторику инстанции РФ так глубоко сжились с новой ролью защитников СССР, что начали в последнее время публично отказывать другим государствам-соседям в праве по-своему толковать историю этого прекратившего свое существование государства. Неудобство этой роли особенно бросается в глаза там, где запрет на толкование тех или иных событий касается общих травм.
Ключевыми словами текущего политического момента остаются «Катынь» и «Голодомор». Желание поляков и украинцев на государственном и международном уровне оплакать свои жертвы наталкивается на мощное иррациональное сопротивление со стороны не только нового руководства РФ, но и гражданских лиц.
Точка, в которой находится Украина на своей исторической карте в начале XXI века, не может быть определена иначе, чем постсоветская. Тот, кто смотрит на новое государство из советского прошлого, легко укажет на противоречие: Украина - не мононациональное государство этнических украинцев, но многонациональное государство - сонаследник Российской империи и СССР. А символы лингвокультурной легитимации этого нового государства - язык, герб и флаг - украинские. Почему? Потому, что на протяжении почти всего XX столетия, в недрах СССР, советская власть в Москве, из Кремля, проводила противоречивую политику. На территории бывшей Российской империи одновременно и развивались так называемые национальные образования (с опорой на язык и численное превосходство коренных народов, откуда ключевое слово советских 1920-х - «коренизация»), и укреплялось централизованное государство, использовавшее в качестве цемента унификации великорусское население. Поскольку целью режима было создание новой наднациональной общности, национально-региональную специфику строго ограничивали. Главным ограничением было целенаправленное и сознательное упреждение любых попыток отделения, любых признаков независимости и самостоятельности. Более зажиточное и умеющее само себя прокормить население различных регионов (кочевники с их стадами, казаки и украинцы с их полями и садами и т.п.) и стало мишенью политики истребления.
Вот почему четвертым - после флага, герба и языка - символом новой украинской государственности стало слово «Голодомор». Оно сплачивает население этого государства больше, чем язык (их в стране - два[18]) и чем флаг (хотя контраст и гармония двух его цветов - желтого и голубого - эстетически остроумно воспроизводится с легким смещением в спектре политической оппозиции «синих-регионалов» и «оранжевых с правого берега»). Голодомор для украинцев разного этнического происхождения - это «осевое событие» для страны - жертвы террористического режима. Став независимым, украинское государство не имеет права политически забыть это событие и, будучи сонаследником СССР, должно было дать всему своему населению, включая и потомков жертв, и потомков организаторов преступлений 1920-1930-х годов, то, чего это население - «украинцев», «украинский народ», «украинскую нацию», «соотечественников» и «всех граждан» - лишила советская власть: право на память и право на скорбь.
Российская постсоветская политика истории сталкивается с гораздо большими трудностями, чем политика сопредельных стран. Основная тенденция во всех постсоветских странах в этой области относительно проста - отбежать подальше в прошлое, чтобы «забыть» СССР. Так, в школьных учебниках истории Узбекистана умалчивается советская история этой республики, а историческая легитимация ее нынешнего существования отыскивается в империи Тамерлана[19], а не в сталинском Советском Союзе. Для современной Российской Федерации ключевым историческим событием объявляется освобождение Москвы от «польских оккупантов» в 1612 году: движению дальше, в направлении Киевской Руси, мешает сам традиционный исторический эпитет «Киевская».
Политика истории, взятая на вооружение украинским руководством, таких ограничений в прошлом не видит. Для легитимации новой украинской государственности по тому же постсоветскому образцу решили освоить археологическую культуру Триполья (Трипілля), переименовав ее даже в «протоукраинскую» «Трипольскую цивилизацию»[20]. На роль сплачивающей нацию идеологемы «Трипілля» никак не годится: этот идеологический объект удален во времени и пространстве настолько, что не в состоянии вызвать эмоционального отклика решительно ни у кого - отвечая, впрочем, художественным запросам тех кругов украинского общества, которым в России соответствуют любители исторических и геополитических фэнтези, «новой хронологии» и т.п.
Объективным общим источником современной государственности всех бывших республик СССР является распавшаяся Российская империя. Правда, свое отчетливое и общезначимое выражение этот факт находит только в политическом русском языке: всем остальным бывшим республикам было легко закамуфлировать это родство новыми гербами, флагами и, главное, другими государственными языками. У России такой возможности нет. Возможно, именно поэтому по мере отдаления советского периода население России все более склонно сострадать себе и принимать соболезнования от других в связи с утратой империи. С другой стороны, россияне все менее готовы воспринимать желание бывших соседей по Союзу ССР показать миру следы своих ран, оставшиеся после распада империи: полякам новое руководство России не хотело бы давать скорбеть по жертвам Катыни, украинцам - по жертвам Голодомора.
* * *
Переживанию «обиды за державу» присуща своя логика: Россия Московская должна выступать против любого нового события эмансипации от нее России Киевской. Да и всякой другой тоже. В конце 1980-х годов в тогда еще советской Эстонии пытались убедить Москву ввести новую топонимическую норму и писать название столицы Эстонской ССР через два «н» - Таллинн. Политическая корректность победила лишь в начале 1990-х, но вскоре в официальный русский язык вернулось старое советское написание. Правда, в русских СМИ Эстонии (как и в некоторых СМИ в России) в обиходе новая, политкорректная транслитерация. Подобным же образом решен вопрос и с написанием «в Украине» и «на Украине»: в Украине и в некоторых СМИ РФ пишут «в», в большинстве СМИ России - «на»[21]. Что означает эта мелочь на фоне только что проанализированного культурно-политического конфликта? Она показывает вектор развития русской официальной политической риторики. Силовой авторитет Москвы вместо свободы политической корректности навязывает своему населению агрессивно-бранчливый стиль. Вместе с употреблением в неофициальном дискурсе ставших привычными для россиян кличек «хохлы» и «пиндосы», «хачи» и «чурки» - травма от превращения «своих» в «чужих» постоянно обновляется.
Разумеется, всякий речевой опыт противоречив и рискован. Как одной морковкой трудно разрезать другую морковку, так и язык сопротивляется анализу средствами самого языка. Свойство противоречивости обыденной речи поверяется каждодневной практикой. Когда же социальная дискуссия в СМИ приостанавливается, политический язык не зализывает, а только теребит травмы распада. А значит - стимулирует продолжение этого процесса.
____________________________________________
* Статья публикуется в сокращенном виде.
1) Клемперер В. LTI. Язык Третьего Рейха: Записная книжка филолога / Пер. с нем. А.Б. Григорьева. М.: Прогресс-Традиция, 1998.
2) Ясперс К. Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии / Пер. с нем. М.: Прогресс, 1999.
3) Mitscherlich M., Mitscherlich A. Die Unfähigkeit zu trauern. Grundlagen kollektiven Verhaltens. Stuttgart, 1967.
4) Републикация в Интернете: http://www.dhm.de/lemo/ html/dokumente/NeueHerausforderungen_redeVollstaendig RichardVonWeizsaecker8Mai1985/index.html. Здесь и далее, если иного не оговорено, перевод цитат с иностранных языков выполнен автором статьи.
5) Панов А.А. Миф в прозе немецкого экзистенциализма: Г. Казак и Г.Э. Носсак. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2006.
6) Vees-Gulani S. Trauma and Guilt: Literature of Wartime Bombing in Germany. Berlin; N.Y.: Walter de Gruyter, 2003.
7) Pennebaker J. Telling Stories: The Health Benefits of Narrative // Literature and Medicine. 2000. № 19. P. 3-18.
8) Как в Германии (Александр Рар), так и в России (Александр Дугин) то и дело возобновляются попытки положить неоевразийство в основу политической практики.
9) Шмелева Т.В. Ключевые слова текущего момента // Collegium. Международный научно-художественный журнал. 1993. № 1. С. 33-41.
10) Mitscherlich Alexander, Mitscherlich Margarete. Die Unfähigkeit zu trauern. 20. Auflage. München, 1988. S. 24-25.
11) Ibid. S. 25.
12) См. подробнее статью «Социализм с запашком портянок» в кн.: Гусейнов Г. Д. С. П.: Материалы к русскому словарю общественно-политического языка ХХ века. М.: Три квадрата, 2003. С. 515.
13) Camus R. «We’ll whack them, even in the outhouse»: on a phrase by V.V. Putin // Language and Social Change: New Tendencies in the Russian Language / Ed. by Gasan Gusejnov // kultura. 2006. № 10. P. 3-8.
14) См. подробнее в моих статьях: Гусейнов Г. Исторический смысл политического косноязычия: Украина и русское общество // Знамя. 1992. № 9. С. 191; Guseinov G. The Russian-Ukrainian Conflict. Tradition and Prospects // Anthropology and Archaeology of Eurasia. Sociolinguistics, Semiotics, and Society (Washington). 1993. Summer. Vol. 32. № 1. P. 53-65.
15) Замечу, что за названием «Демократическая Россия» стояла несколько иная логика, - логика партийного противоборства, - хотя в ней уже были заложены семена нынешней «глобальной» партийной ономастики.
16) Кажется, впервые в современном значении слово «пиндос» прозвучало с экранов российских телевизоров около 7 ноября 1999 года, в репортаже из Косова. Солдат в интервью рассказал, что этим словом здесь называют американских миротворцев. - Примеч. ред.
17) Mitscherlich Alexander, Mitscherlich Margarete. Die Unfähigkeit zu trauern. 20. Auflage. S. 82.
18) Если не три: стоит вспомнить о крымско-татарском как об одном из языков Автономной республики Крым. - Примеч. ред.
19) См. подробнее в моей статье: Гусейнов Г.Ч. Популярная геополитика и новая мифология // Современная российская мифология / Сост. и ред. С.Ю. Неклюдов. М.: Издательство РГГУ, 2005 (Серия «Традиция - Текст - Фольклор: типология и семиотика»). С. 51-67.
20) Зализняк Л. О трипольцах, семитах и нардепах-трипольеведах // Зеркало недели. 2004. 15-21 мая. № 18 (493) (http://www.zn.ua/3000/3150/46430/).
21) В период «пятидневной» российско-грузинской войны и сразу после него аналогичный политический смысл приобрело написание столицы Южной Осетии: традиционное, в грузинской транскрипции «Цхинвали» или ставшее нормативным для государственных медиа осетинское «Цхинвал» (и отсюда - уже в соответствии с традицией дореволюционной российской топонимики - «Сухум» и «Батум»). См., например: Орехъ Антон. «И» // Ежедневный журнал. 2008. 22 сентября (http:// www.ej.ru/?a=note&id=8403). - Примеч. ред.
Copyright
© Издательский дом "Новое литературное обозрение"
http://www.nlobooks.ru/sites/default/files/old/nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/1208/1224/index.html
ЯЗЫК И ТРАВМА ОСВОБОЖДЕНИЯ *
«На слуху, или на поверхности айсберга, находится при этом только одна травма - возникшая от изменения статуса страны и, соответственно, положения каждого ее обитателя. На уровне политической риторики эта травма обозначена тремя публично редко оспариваемыми высказываниями - распад СССР как «величайшая геополитическая катастрофа», «хаос 1990-х» или «лихие 1990-е» («ельцинский период») и «вставание с колен» (современный период). Общезначимый перевод этих эмоционально окрашенных идеологем означает примерно следующее: «золотой век», составленный из мозаики событий русской истории с 1612-го (или, при желании, со времен Александра Невского) до конца 1980-х годов, был якобы сметен «геополитической катастрофой» перестройки и роспуска («развала») СССР, за которым наступило «смутное время». Если бы, говорят нам, «смутное время» не было остановлено новым режимом как раз на рубеже XX и XXI веков, те же силы, которым удалось-де «развалить Союз», уже давно развалили бы и Российскую Федерацию - последний оплот распавшейся советско-российской империи.
Это, по-видимому, основной легитимирующий миф режима, распространенный средствами пропаганды и ставший общезначимым для большой части деятельного населения РФ. Если говорить в терминах концепции Митчерлихов, то бросается в глаза главная драма момента: цепочка мифов о России фальсифицирует содержание травмы, испытанной бывшими гражданами СССР. Настоящая травма - десятилетий несвободы, физического истребления целых сословий, поголовных депортаций народов, бессудных и беззаконных расправ над людьми под любыми предлогами - подменена свежей эмоциональной травмой распада государственной машины. Нужно только добавить - той самой машины, которая как раз и ответственна за первичную травму.
Реальная травма, нанесенная большинству населения СССР и Российской империи на протяжении всего ХХ века, оказалась подменена в ключевом высказывании главного политического авторитета страны о «величайшей геополитической катастрофе». Начало болезненного обсуждения этой травмы, общественная дискуссия о механизмах и причинах краха системы, эту травму породившей, - всё это стало возможным остановить, в частности, с помощью довольно примитивных пропагандистских трюков, апеллирующих к эмоциям граждан.
Такое поведение российских властей после 1999 года было, кстати, предвосхищено Митчерлихами. Отталкиваясь от хрестоматийной формулы Зигмунда Фрейда «вспоминать, повторять, прорабатывать» («erinnern, wiederholen, durcharbeiten»), психологи считали ее основополагающей и для коллективной терапии национальной травмы: «Повторение внутренних дебатов и их критический [групповой и национальный] разбор необходимы для того, чтобы преодолеть сопротивление инстинктивно и подсознательно действующих сил психической самозащиты в виде забвения, фальсификаций, проекций и других оборонительных устройств»[10].
Глядя сквозь оптику Митчерлихов, можно увидеть, как в новой России представители политической элиты - социального сословия, более всего нуждающегося в помощи для преодоления нарциссизма и для освоения способности скорбеть, - воспользовались растерянностью только-только пробудившегося к политической жизни населения и узурпировали роль «социальных психотерапевтов». Митчерлихи ничего не знали о ценах на нефть и газ в начале XXI века, но они писали - как о главном «вытеснителе» рефлексии - о росте экономического благополучия в Германии[11]. По их мнению, именно «экономическое чудо» на десять лет задержало неизбежный расчет с нацистским прошлым.
Но обратимся к российскому опыту. Несколько лет формирования повествований о травме и сопутствующих этому процессу дискуссий о ней совпали с экономической неразберихой и трудностями административнотерриториальных споров (дошедших, как известно, в некоторых случаях до локальных войн) конца 1980-х и 1990-х годов. Это позволило в конце 1990-х годов проявить инициативу деятельной части постсоветского общества, травмированной неспособностью к скорби по своим жертвам, - многочисленным сотрудникам прежних карательных и идеологических органов. На некоторое время этот круг даже вернул себе контроль над важными центрами воздействия - от основных источников сырья до главных СМИ. Но единственная идеология, на которую оказалась способна новая генерация кремлевских руководителей, свелась к консервации травмы.
Контроль со стороны чужих армий помогал немцам сосредоточиться на своей травме, рассказывать о ней друг другу и постепенно выйти из тупика, в который они загнали себя под руководством национал-социалистов. Необходимость «с чистого листа» строить новое государство осознавалась и на западе, и на востоке Германии. Контроль «своих» чекистов над ситуацией, к которой они сами и их вчерашние начальники и привели Россию, может поддерживаться только соответствующими идеологическими клише. Складываемая из этих клише геополитическая химера околдовывает носителей языка.
В День народного единства 4 ноября 2008 года вместе с миллионами пассажиров московского метро я слушал из репродукторов зажигательные речи об избавлении столицы от «польских оккупантов» в 1612 году, читал на стенах и дверях вагонов глумливый лозунг «Береженого банк бережет», внимал приглашениям на просмотр нового художественного фильма-агитки «Адмиралъ» (а по телевизору вечером того же дня предлагалось вновь ознакомиться с фильмом «1612») и понимал, что пассажиру предлагается уйти подальше и от политической современности, и от советского ХХ века - в гальванизированное прошлое того или иного «смутного времени». Одновременно осуществляется сознательно-бессознательный вывод из строя единственного познавательного инструмента, имеющегося в распоряжении людей, - их языка. Но вопрос об осознанности или неосознанности операций над языком, предпринятых за последние десять лет, хоть и интересен и важен, все же не находится в фокусе внимания данной статьи.
Главной проблемой остается усугубление социально-исторической травмы вследствие массового распространения среди «пациентов» ложных сведений об их недуге. Как получилось, что официальная риторика первых постсоветских лет, после двойного «освобождения» России и от идеологии коммунизма, и от практики колонизирующего империализма, была так решительно свернута на рубеже веков?
Как показали в своих работах о социальной психологии супруги Митчерлих, процедуры социальной терапии травм стоят на рациональных основаниях. Эмоциональный фактор, конечно, учитывается, но не является главным. Речь идет о поиске общезначимого выхода из неблагоприятной ситуации. Рационализация эмоций сопряжена со сдержанностью в политической дискуссии. Там, где цензура отменена на уровне содержания высказывания, она абсолютно необходима на уровне его стилистического оформления. Именно стиль может заблокировать и отменить любую коммуникацию, не обязательно связанную с терапией травмы.
Дабы сам акт политической коммуникации не оказался источником новых социальных травм, свободное общество, как уже сказано, ведет непрерывную дискуссию о политической корректности. Общезначимые и приемлемые ключевые слова с предельной бесстрастностью рационализируют и деэмоционализируют процесс поиска консенсуса. Напротив, согласно советско-российским клише, «лицемерию» политической корректности противопоставляется «правда» прямого словесного действия, будь то аполитичная разнузданность в стиле Владимира Жириновского, риторика угроз в стиле недавнего президента России или акты публичного «заголения» в стиле популярных телеведущих. Александр Гордон, Владимир Соловьев, Михаил Леонтьев, Лолита и подобные им лица представлены в телеэфире как умельцы в предельно откровенной форме артикулировать «сермяжную правду» - якобы любезное большинству населения подсознательное «человека с улицы», принципиально политически некорректное, - воплощение того «социализма с запашком портянок», мечту о котором для России сформулировал в 1994 году В. Жириновский[12].
В речевых актах этих публичных авторитетов максимальная риторическая резкость («отвязанность») одновременно и распыляет набор абстрактных угроз, и умалчивает о конкретном содержании дела. Неприемлемо грубая форма высказывания является полным субститутом его содержания, иными словами - она и есть содержание высказывания, не случайно фактическим девизом первого срока президентства Владимира Путина стала диффузная угроза «мочить в сортире»[13]. Адресована эта угроза была предполагаемым террористам, но в современный язык вошла в расширительном значении - как универсальная формула обращения с оппонентами.
Зритель или слушатель, вынужденный терпеливо сносить угрожающие высказывания политика или медиаактора, по частям отдает ему всю свою политическую субъектность. В качестве примера можно привести многочисленные сетевые обсуждения так называемых дискуссий в передаче Владимира Соловьева «К барьеру!». Аналитически вывод из обсуждений передач Соловьева можно вкратце сформулировать так: «На экране демонстрируется ироническое снижение основных человеческих ценностей, взятых в их преимущественно социально-политическом измерении. Зрителю может при этом внушаться мысль, что тот добровольно присутствует на развлекательном эксперименте по установлению максимальной глубины морально-интеллектуального падения. Но в конце передачи выясняется, что зрители были не участниками эксперимента или игры, а лишь свидетелями (возможно, также сфальсифицированного) референдума по тому или иному волнующему общество вопросу. При этом избранный для обсуждения вопроса стиль воспринимается как оскорбительный, метод ведения дискуссии - как провокационный, полученный результат - как подтасовка».
Минимальным пассивным выводом из просмотра подобных телепередач мог бы быть бойкот их со стороны образованного общества. Минимальным проявлением рациональной активности в правовом государстве должно было бы стать обсуждение ответственности ведущего и редакторов телеканала за эмоциональное поощрение социальной розни. Там же, где не происходит ни того, ни другого, наступает «политическая обездвиженность», разновидность которой диагностировали Митчерлихи у населения Германии времен Аденауэра. Для инициации своих сограждан к политической субъектности канцлер Конрад Аденауэр встанет на колени перед Стеной плача в Иерусалиме в 1966 году, канцлер Вилли Брандт в Варшаве - в 1970-м, Борис Ельцин в 1993 году - там же, в Варшаве, перед крестом-памятником всем расстрелянным в Катыни.
4
В отличие от немцев после очевидного разгрома национал-социализма население РФ поначалу проглядело за роспуском СССР распад Российской империи и стоящей за ней политической стратегии. Первичная, благотворная и рациональная риторика выхода из СССР как освобождения от тоталитаризма воспринималась как акт о капитуляции в глобальной «холодной войне» только теми, кто эту войну действительно проиграл, - представителями спецслужб и партийно-государственным аппаратом. А для всего населения в целом это был сигнал к тому распаду Российской империи, который был повернут вспять созданием Союза ССР в начале 1920-х годов. Омонимически пользуясь именем «Россия», граждане РФ невольно закрыли от себя самих понимание и даже запретили себе продумывание очевидного факта: иные бывшие республики СССР - это тоже «другие России»[14]. Вот почему формально правильное самоназвание «Россия» для современной Российской Федерации в некотором отношении является заменой стоящего за этим словом исторического и политического смысла - заменой, которая нуждается в общественной рефлексии. В свою очередь, историческая связь Российской империи, например, с нынешней Украиной - и иной, чем у России, вектор выбранного этим государством общественно-исторического пути - делает эту двуязычную страну источником максимального раздражения для всех политиков, испытывающих ностальгию по СССР. Сам факт существования «иной России», России Киевской, в которой ни по признаку языка, ни по признаку культуры невозможно четко отделить друг от друга так называемых этнических русских и так называемых этнических украинцев, - под боком у России Московской - является источником сильнейшего комплекса политической неполноценности у всего правящего класса РФ.
На уровне языка этот комплекс, имеющий общий характер и распространяющийся не только на ситуации, которые связаны именно с Украиной, проявляется уже в названиях объединений, претендующих на всю полноту власти в РФ, - «Единая Россия», «Справедливая Россия»: все эти названия - не что иное, как проговорки о дефиците глобальной политической легитимности[15]. «Россия» и «российский» здесь - смысловые субституты «СССР» и «советский». Вот почему все, что раньше было советским, а сегодня не является российским, предстает в воображении элиты «России Московской» недоразумением или предательской угрозой, объектом законного недоверия или откровенной неприязни.
Добровольно приняв на себя роль ретроспективной защитницы СССР, политическая и медийная элита нынешней РФ распространяет язык ненависти и на бывшие части империи («грузинский режим», как выражается министр иностранных дел РФ), и на супостата - победителя в «холодной войне». Представители карательных органов, так и не привлеченных, даже по их собственным законам, к ответственности за поражение СССР в этой войне, консервируют общество в состоянии травмы - как бы в отместку за то, что повторный роспуск Российской империи в 1991 году оказался сравнительно мирным.
Формулируя позицию Российской Федерации в отношении США, правящий класс постоянно апеллирует к американо-советским отношениям - так, как будто нынешняя РФ - именно тот правопреемник СССР, который обречен продолжать историческую миссию проигравшей стороны. Если условно обозначить США и СССР как два «Третьих Рима» - соответственно республиканский и императорский, - то падение нашего, императорского, поставило население самого большого осколка империи - Великороссии, или Российской Федерации, - перед развилкой. С одной стороны - свобода и союзничество с США, с другой - попытки реванша централизованного авторитарного государства.
Те, кто предложил населению РФ выбрать реванш, антиамериканскую и антинатовскую риторику, действуют, по-видимому, инстинктивно. Ирония политической истории России проявилась в ключевой бранной кличке американцев и Америки - «пиндосов» и «Пиндосии». В дореволюционной России «пиндосами» обзывали греков (якобы от названия горы Пинд), хотя этимология этого этнофолизма не вполне ясна. По мнению некоторых, на американцев кличка «перекинулась» после войны за «югославское наследство» в ходе контактов миротворческих контингентов РФ и США на Балканах[16]. Каково бы ни было, однако, происхождение «Пиндосии», применение общего бранного слова к «старшим»: народу - учителю грамоты и веры, и народу - учителю экономической свободы и демократии - заставляет внимательнее рассмотреть психологический контекст ксенофобской риторики.
Почему и двадцать лет спустя после роспуска СССР общество не находит внятной общезначимой политической формулировки истоков собственной травмы? Россияне понимают, что реальный статус нового молодого демократического российского государства не совпадает с фантомом сверхдержавности России, но не хотят знать, почему это так. По мнению Александра Митчерлиха, преодолеть травму можно лишь с помощью «добросовестно приобретаемого знания, в том числе и такого, которого твое сознание стыдится. Преодолеть необходимо сами интеллектуальные и моральные установки немцев, которые смогли привести к Гитлеру, потому что все случившееся могло произойти только в силу коррумпированности этого сознания»[17]. В России политики, ностальгирующие по СССР, именно от знания бегут как от огня.
Конечно, можно сказать, что это очень спорный вопрос. В конце концов, и дискурс перестроечного «покаяния» был в России насильственно остановлен из страха, что страну-де отдадут на откуп всем тем, кого когда-то обидела Российская империя. Или распродадут под видом выплаты контрибуций всем этим обиженным латышам и «чуркам», «хачам» и «узкопленочным», всяким «пиндосским» и «натовским подстилкам» вдоль новых границ России. И тут мы вступаем в труднейшее лингвополитическое поле: чем прозрачнее его логика, тем туманнее его политические последствия.
5
Определяющие официальную риторику инстанции РФ так глубоко сжились с новой ролью защитников СССР, что начали в последнее время публично отказывать другим государствам-соседям в праве по-своему толковать историю этого прекратившего свое существование государства. Неудобство этой роли особенно бросается в глаза там, где запрет на толкование тех или иных событий касается общих травм.
Ключевыми словами текущего политического момента остаются «Катынь» и «Голодомор». Желание поляков и украинцев на государственном и международном уровне оплакать свои жертвы наталкивается на мощное иррациональное сопротивление со стороны не только нового руководства РФ, но и гражданских лиц.
Точка, в которой находится Украина на своей исторической карте в начале XXI века, не может быть определена иначе, чем постсоветская. Тот, кто смотрит на новое государство из советского прошлого, легко укажет на противоречие: Украина - не мононациональное государство этнических украинцев, но многонациональное государство - сонаследник Российской империи и СССР. А символы лингвокультурной легитимации этого нового государства - язык, герб и флаг - украинские. Почему? Потому, что на протяжении почти всего XX столетия, в недрах СССР, советская власть в Москве, из Кремля, проводила противоречивую политику. На территории бывшей Российской империи одновременно и развивались так называемые национальные образования (с опорой на язык и численное превосходство коренных народов, откуда ключевое слово советских 1920-х - «коренизация»), и укреплялось централизованное государство, использовавшее в качестве цемента унификации великорусское население. Поскольку целью режима было создание новой наднациональной общности, национально-региональную специфику строго ограничивали. Главным ограничением было целенаправленное и сознательное упреждение любых попыток отделения, любых признаков независимости и самостоятельности. Более зажиточное и умеющее само себя прокормить население различных регионов (кочевники с их стадами, казаки и украинцы с их полями и садами и т.п.) и стало мишенью политики истребления.
Вот почему четвертым - после флага, герба и языка - символом новой украинской государственности стало слово «Голодомор». Оно сплачивает население этого государства больше, чем язык (их в стране - два[18]) и чем флаг (хотя контраст и гармония двух его цветов - желтого и голубого - эстетически остроумно воспроизводится с легким смещением в спектре политической оппозиции «синих-регионалов» и «оранжевых с правого берега»). Голодомор для украинцев разного этнического происхождения - это «осевое событие» для страны - жертвы террористического режима. Став независимым, украинское государство не имеет права политически забыть это событие и, будучи сонаследником СССР, должно было дать всему своему населению, включая и потомков жертв, и потомков организаторов преступлений 1920-1930-х годов, то, чего это население - «украинцев», «украинский народ», «украинскую нацию», «соотечественников» и «всех граждан» - лишила советская власть: право на память и право на скорбь.
Российская постсоветская политика истории сталкивается с гораздо большими трудностями, чем политика сопредельных стран. Основная тенденция во всех постсоветских странах в этой области относительно проста - отбежать подальше в прошлое, чтобы «забыть» СССР. Так, в школьных учебниках истории Узбекистана умалчивается советская история этой республики, а историческая легитимация ее нынешнего существования отыскивается в империи Тамерлана[19], а не в сталинском Советском Союзе. Для современной Российской Федерации ключевым историческим событием объявляется освобождение Москвы от «польских оккупантов» в 1612 году: движению дальше, в направлении Киевской Руси, мешает сам традиционный исторический эпитет «Киевская».
Политика истории, взятая на вооружение украинским руководством, таких ограничений в прошлом не видит. Для легитимации новой украинской государственности по тому же постсоветскому образцу решили освоить археологическую культуру Триполья (Трипілля), переименовав ее даже в «протоукраинскую» «Трипольскую цивилизацию»[20]. На роль сплачивающей нацию идеологемы «Трипілля» никак не годится: этот идеологический объект удален во времени и пространстве настолько, что не в состоянии вызвать эмоционального отклика решительно ни у кого - отвечая, впрочем, художественным запросам тех кругов украинского общества, которым в России соответствуют любители исторических и геополитических фэнтези, «новой хронологии» и т.п.
Объективным общим источником современной государственности всех бывших республик СССР является распавшаяся Российская империя. Правда, свое отчетливое и общезначимое выражение этот факт находит только в политическом русском языке: всем остальным бывшим республикам было легко закамуфлировать это родство новыми гербами, флагами и, главное, другими государственными языками. У России такой возможности нет. Возможно, именно поэтому по мере отдаления советского периода население России все более склонно сострадать себе и принимать соболезнования от других в связи с утратой империи. С другой стороны, россияне все менее готовы воспринимать желание бывших соседей по Союзу ССР показать миру следы своих ран, оставшиеся после распада империи: полякам новое руководство России не хотело бы давать скорбеть по жертвам Катыни, украинцам - по жертвам Голодомора.
* * *
Переживанию «обиды за державу» присуща своя логика: Россия Московская должна выступать против любого нового события эмансипации от нее России Киевской. Да и всякой другой тоже. В конце 1980-х годов в тогда еще советской Эстонии пытались убедить Москву ввести новую топонимическую норму и писать название столицы Эстонской ССР через два «н» - Таллинн. Политическая корректность победила лишь в начале 1990-х, но вскоре в официальный русский язык вернулось старое советское написание. Правда, в русских СМИ Эстонии (как и в некоторых СМИ в России) в обиходе новая, политкорректная транслитерация. Подобным же образом решен вопрос и с написанием «в Украине» и «на Украине»: в Украине и в некоторых СМИ РФ пишут «в», в большинстве СМИ России - «на»[21]. Что означает эта мелочь на фоне только что проанализированного культурно-политического конфликта? Она показывает вектор развития русской официальной политической риторики. Силовой авторитет Москвы вместо свободы политической корректности навязывает своему населению агрессивно-бранчливый стиль. Вместе с употреблением в неофициальном дискурсе ставших привычными для россиян кличек «хохлы» и «пиндосы», «хачи» и «чурки» - травма от превращения «своих» в «чужих» постоянно обновляется.
Разумеется, всякий речевой опыт противоречив и рискован. Как одной морковкой трудно разрезать другую морковку, так и язык сопротивляется анализу средствами самого языка. Свойство противоречивости обыденной речи поверяется каждодневной практикой. Когда же социальная дискуссия в СМИ приостанавливается, политический язык не зализывает, а только теребит травмы распада. А значит - стимулирует продолжение этого процесса.
____________________________________________
* Статья публикуется в сокращенном виде.
1) Клемперер В. LTI. Язык Третьего Рейха: Записная книжка филолога / Пер. с нем. А.Б. Григорьева. М.: Прогресс-Традиция, 1998.
2) Ясперс К. Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии / Пер. с нем. М.: Прогресс, 1999.
3) Mitscherlich M., Mitscherlich A. Die Unfähigkeit zu trauern. Grundlagen kollektiven Verhaltens. Stuttgart, 1967.
4) Републикация в Интернете: http://www.dhm.de/lemo/ html/dokumente/NeueHerausforderungen_redeVollstaendig RichardVonWeizsaecker8Mai1985/index.html. Здесь и далее, если иного не оговорено, перевод цитат с иностранных языков выполнен автором статьи.
5) Панов А.А. Миф в прозе немецкого экзистенциализма: Г. Казак и Г.Э. Носсак. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2006.
6) Vees-Gulani S. Trauma and Guilt: Literature of Wartime Bombing in Germany. Berlin; N.Y.: Walter de Gruyter, 2003.
7) Pennebaker J. Telling Stories: The Health Benefits of Narrative // Literature and Medicine. 2000. № 19. P. 3-18.
8) Как в Германии (Александр Рар), так и в России (Александр Дугин) то и дело возобновляются попытки положить неоевразийство в основу политической практики.
9) Шмелева Т.В. Ключевые слова текущего момента // Collegium. Международный научно-художественный журнал. 1993. № 1. С. 33-41.
10) Mitscherlich Alexander, Mitscherlich Margarete. Die Unfähigkeit zu trauern. 20. Auflage. München, 1988. S. 24-25.
11) Ibid. S. 25.
12) См. подробнее статью «Социализм с запашком портянок» в кн.: Гусейнов Г. Д. С. П.: Материалы к русскому словарю общественно-политического языка ХХ века. М.: Три квадрата, 2003. С. 515.
13) Camus R. «We’ll whack them, even in the outhouse»: on a phrase by V.V. Putin // Language and Social Change: New Tendencies in the Russian Language / Ed. by Gasan Gusejnov // kultura. 2006. № 10. P. 3-8.
14) См. подробнее в моих статьях: Гусейнов Г. Исторический смысл политического косноязычия: Украина и русское общество // Знамя. 1992. № 9. С. 191; Guseinov G. The Russian-Ukrainian Conflict. Tradition and Prospects // Anthropology and Archaeology of Eurasia. Sociolinguistics, Semiotics, and Society (Washington). 1993. Summer. Vol. 32. № 1. P. 53-65.
15) Замечу, что за названием «Демократическая Россия» стояла несколько иная логика, - логика партийного противоборства, - хотя в ней уже были заложены семена нынешней «глобальной» партийной ономастики.
16) Кажется, впервые в современном значении слово «пиндос» прозвучало с экранов российских телевизоров около 7 ноября 1999 года, в репортаже из Косова. Солдат в интервью рассказал, что этим словом здесь называют американских миротворцев. - Примеч. ред.
17) Mitscherlich Alexander, Mitscherlich Margarete. Die Unfähigkeit zu trauern. 20. Auflage. S. 82.
18) Если не три: стоит вспомнить о крымско-татарском как об одном из языков Автономной республики Крым. - Примеч. ред.
19) См. подробнее в моей статье: Гусейнов Г.Ч. Популярная геополитика и новая мифология // Современная российская мифология / Сост. и ред. С.Ю. Неклюдов. М.: Издательство РГГУ, 2005 (Серия «Традиция - Текст - Фольклор: типология и семиотика»). С. 51-67.
20) Зализняк Л. О трипольцах, семитах и нардепах-трипольеведах // Зеркало недели. 2004. 15-21 мая. № 18 (493) (http://www.zn.ua/3000/3150/46430/).
21) В период «пятидневной» российско-грузинской войны и сразу после него аналогичный политический смысл приобрело написание столицы Южной Осетии: традиционное, в грузинской транскрипции «Цхинвали» или ставшее нормативным для государственных медиа осетинское «Цхинвал» (и отсюда - уже в соответствии с традицией дореволюционной российской топонимики - «Сухум» и «Батум»). См., например: Орехъ Антон. «И» // Ежедневный журнал. 2008. 22 сентября (http:// www.ej.ru/?a=note&id=8403). - Примеч. ред.
Copyright
© Издательский дом "Новое литературное обозрение"
http://www.nlobooks.ru/sites/default/files/old/nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/1208/1224/index.html