ULOVLIG NORSK PART II (MADINA SALAMOVA)
Сейчас, в Норвегии, эти воспоминания кажутся почти нереальными. В пункте приёма беженцев ходят слухи о людях, которые привозят фотографии, медицинские заключения и даже видеозаписи, доказывающие, что они подвергались насилию и жестокому обращению, и что такие материалы практически гарантиуют вид на жительство, особенно если издевательства производились не преступниками, а представителями власти. Якобы тогда человек подпадает под точное определение беженца, и у него есть убедительные доказательства. И никто не может обвинить его во лжи. Если бы мы только знали, на что мы идём, если бы только взяли из дома какие-то улики, это могло бы нам очень помочь. Но нет. Да и как можно планировать такое, когда тебе приходится бежать и ты думаешь только о том, чтобы спасти свою жизнь?
И всё же я не волнуюсь из-за собеседования. Какой смысл волноваться, если Норвегия всё равно лишь краткая передышка? Нет никаких оснований думать, что нам разрешат остаться. Особенно учитывая, что мы были в Финляндии. Они скоро узнают об этом. К тому же Норвегия почти никогда не предоставляет убежище беженцам из России. И если рассмотрение нашего дела против всяких ожиданий затянется, то количество лет, прожитых в Норвегии, всё равно никак не повлияет на их решение. Так что какой смысл рассказывать всю правду в Директорате по делам иностранцев? Всё равно у нас нет никаких шансов.
22 марта 2002, 23.00
Вчера вечером у наших соседей произошло несчастье. Они жили на другой стороне коридора, добрый мужчина и его красивая, глубоко беременная жена. К ним пришли из полиции. Два полицейских в штатском находились в их комнате, а женщина плакала и собирала вещи. Её муж бесследно исчез. Все остальные обитатели дома сидели на кухне, наблюдали за всем этим и строили предположения, что этим двоим отказали в убежище и назначили дату депортации. Одна женщина утверждала, что видела мужчину недалеко от дома как раз перед приходом полиции. Прождав несколько часов, полисмены ушли ни с чем. Когда стемнело, мужчина пришёл из своего укрытия, забрал жену, и они покинули пункт приёма беженцев.
Мама рассказала мне, что эта семья прожила в Норвегии почти три года. Три года! В два раза дольше, чем мы жили в Финляндии. И то же самое может произойти с нами в любой момент. Перспектива бежать в другую страну кажется теперь гораздо более радужной, чем два полисмена на пороге и указ о депортации. Боже, как хорошо, что мы уехали из Финляндии! Конечно, отпечатки пальцев и незаконное пересечение границы - это ужасно, но то, что произошло с нашими соседями, намного хуже! Так что мы поступили правильно, сбежав из Финляндии.
В пункте приёма беженцев, где мы жили в Финляндии, была одна женщина, которая прожила там много лет, поскольку депортировать её на родину было невозможно, но и вида на жительство она не получила. Она постоянно рассказывала обо всех депортациях, что она видела за эти годы, о детях, которые выпрыгивали из окон зимой, в мороз, и босиком убегали по снегу, когда в дверь звонили полисмены; о родителях, которые жертвовали собой, чтобы спасти хотя бы детей; о людях, которые пытались бежать из поезда или аэропорта, и бросались в бегство, едва завидев, как полисмен приближается к пункту приёма беженцев. Её слова и сейчас звучат в моей голове. Я думала, она слишком долго прожила там и слега повредилась рассудком. Но теперь я начинаю понимать, о чём она рассказывала. Депортации здесь - самое обычное дело.
Ночью мне приснился кошмар, что меня парализовало, и у меня пропал голос. Я хотела бежать, но не могла.
10 апреля 2002
Мне не нравится в пункте приёма беженцев. Здесь никогда нельзя расслабляться. Всё время нужно быть настороже и нельзя заводить друзей. Многие подавлены, разговаривать с людьми неприятно. Я никогда не слышала, чтобы кто-то рассказывал о том, почему он здесь и почему стал беженцем. Может, всё дело в том, что мы не доверяем друг другу? Вдруг мы расскажем соседям, что собираемся бежать, а те сообщат в полицию, чтобы заработать себе дополнительные очки в глазах Директората?Так что не уверена, что мы можем кому-то здесь доверять.
7 мая 2002
Уже май, стоит невыносимая жара. Я гуляю в новых босоножках (преждевременный подарок на день рождения) и выгляжу радостной, но глубоко внутри меня сидит безраличие, холод и грусть. Норвежское солнце не греет так, как финское.
Я - ничто. Ноль. Я не знаю, что мне делать, на что надеяться, о чём мечтать, что планировать и к чему стремиться, о чём скучать, кого любить и в ком разочаровываться, что ненавидеть. Я не знаю, мигает неоновая вывеска в моей голове.
Страшно подумать, что мне скоро 17. Я ничего не достигла, столько лет моей жизни потрачено на ожидание, страх и мечты. Время утекло сквозь пальцы. Я кажусь жизнерадостным отпимистом, но в душе я совершенно lost.
Я пытаюсь составить план занятий, чтобы выучить норвежский. Может, это хотя бы поможет мне в быту. Я уже поняла: хочешь чего-то добиться - сделай всё сам. Я не могу ждать, что кто-то сделает всё за меня. Но я чувствую, что у меня не хватает сил. Я думаю лишь о том, что год, проведённый в Финляндии, был лучшим из моих шестнадцати лет. Я всегда думала, что ни на что не способна, ничего не достойна, и вдруг мне дали возможность почувствовать себя обычной девчонкой. В Финляндии я была кем-то. В Финляндии, впервые за всю мою жизнь, я чувствовала себя в безопасности. Мои родители не страдали паранойей каждый раз, когда выходили из дома. Мне можно было гулять с друзьями, кататься на велосипеде и ходить в школу, и они не боялись за меня. Я наслаждалась свободой и нормальной жизнью. Это было так странно и я не помню, чтобы чувствовала такое прежде: принадлежать какому-то месту, быть свободной от страха, контроля, давления. Чёртовы финские чиновники! Я хочу обратно в Финляндию, я не хочу в Россию!
Я была не просто беженцем в Финляндии. Я изо всех сил старалась завести друзей, и когда они наконец появились, мне пришлось уехать...
Я ходила в библиотеку, пыталась найти е-мэйлы финских друзей. Как глупо, что я не записала их перед отъездом, была уверена, что мы останемся в Финляндии навсегда.
Май 2003
Папа не мог уснуть в ночь на 14 апреля, у него сильно болело в груди и отдавало в руку. Он отказался звонить врачу, не хотел беспокоить по пустякам. Пока я была в школе, мама почитала медицинский справочник и выяснила, что папа, похоже, перенёс инфаркт. Она позвонила в скорую, и они поехали в больницу на такси.
Я приехала туда после школы. Папа лежал весь в трубках, и так ослаб, что не мог говорить - больно смотреть.
Я заходила к нему каждый день, но не могла долго там оставаться. Папа пролежал в отделении интенсивной терапии две недели, на грани жизни и смерти. В первую неделю санитары не позволяли маме поехать домой даже ненадолго.
Насколько я поняла, врачи считают, что если бы папа поехал в больницу сразу, как начались боли, инфаркт прошёл бы намного легче. Но папа ужасно принципиален и упрям. Он слишком гордый, чтобы признаться, как ему больно. Меня это злит.
«Я не хотел, чтобы врачи думали обо мне то же, что думают в Директорате и в Апелляционной комиссии по делам иностранцев. Как будто я беженец, который, получив отказ, врёт и притворяется больным, чтобы его тут же не выслали из страны». Когда он сказал это, я отругала его за то, что он не бережёт себя.
Но врачи - не чиновники. Они спасли его. Мама проводила ночи в больнице и так старалась казаться бодрой и сильной, что я боялась, что она сляжет. Я ничего не чувствовала, как будто онемела внутри, и всё время чего-то ждала.
Через три недели папе стало лучше, и его перевезли в Центральную больницу в Осло, чтобы провести полное обследование. К счастью, мама успела попасть на представление в моей танцевальной школе, где я выступала с несколькими номерами. Она проплакала всё представление. После этого она села и написала письмо в Апелляционную комиссию по делам иностранцев. По-норвежски. «Я не умею врать. Я могу шутить, менять тему, смеяться или говорить, что не хочу обсуждать это. Но я соврала норвежскому Директорату по делам иностранцев насчёт Финляндии. Я соврала и не жалею. Потому что эта ложь стала подарком для моей дочери, ложь дала ей новую жизнь без страха, в безопасности. Она смогла ходить в школу и завести друзей, ходить в кино и гулять по городу, она смогла танцевать. Через месяц ей исполнится восемнадцать, и она только сейчас начинает жить».
Что-то подсказывает мне, что никакие слова и действия уже не помогут нам.
9 ноября 2003
Перечитала последнее предложение, которое написала 1 ноября. Я ошиблась.
Самое худшее началось тогда, когда я меньше всего была к этому готова. В тот день я забыла, что на всё нужно смотреть в перспективе, что нужно жить в настоящем, забыла, что по-настоящему важно. В тот день я была слишком несчастна, или слишком счастлива, и меня настигла судьба, или случайность, и ещё сильнее вдавила меня в действительность. Жизнь такая хрупкая. И худшие дни были у меня впереди.
Я сидела на уроках, и тут увидела непринятый вызов от мамы. Я вышла в коридор и перезвонила ей. Она была у адвоката. «Нам назначили дату отъезда. Мы должны покинуть Норвегию в течение недели, после этого полиция может вышвырнуть нас в любой момент», - сказала она.
Мне восемнадцать, я учусь в выпускном классе старшей школы. Через восемь месяцев музыкальный фестиваль в Тёнсберге, через четыре месяца я должна танцевать на сцене на выступлении выпускников, через два месяца Рождство, через полтора - выпускной бал, я только что получила шестёрку за курсовую по норвежскому. Но Директорат и Апелляционная комиссия по делам иностранцев решили, что моя жизнь должна закончиться 10 ноября 2003.
Я вернулась в класс и села за парту. Урок ещё даже не начался. Я слышала, как мои одноклассники обсуждают предстоящую контрольную по математике. Я взяла листок и начала писать, чтобы не заплакать.
Словно я могу провести жирную черту между тем, что было до и после телефонного разговора, как будто кто-то заменил розовые стёкла в моих солнечных очках на чёрные. Как будто до этого моей жизнью жил кто-то другой, и эта была счастливая жизнь в Норвегии, а теперь вернулась настоящая Мария, и она должна собирать вещи и уезжать из страны. Ей позволили недолго побыть принцессой, но теперь она снова стала Золушкой. Моя жизнь кажется такой жалкой, незначительной.
Я ведь всё время знала, что Норвегия - лишь короткая передышка в моей жизни, что нам ни за что не позволят остаться. Я знала, что нельзя привязываться к здешним друзьям. Я ведь знала это! «Ну и на что ты надеялась? Я ведь говорила!», - твердил голос в голове. «Глупая девчонка! Ты обманывала сама себя, тешила себя иллюзиями, и вот ты попалась, иллюзия рассеялась. Ты сама виновата».
Наконец наступила большая перемена, и я решительно подошла к друзьям в столовой. Я знала, что должна рассказать им о своём отъезде спокойно и буднично, раньше мне такое удавалось. Мои подруги заплакали, Андреас смотрел на меня, как будто я смертельно больна. Мариус сказал:
«Мы не дадим тебе уехать, Мария, мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы ты осталась».
Я улыбнулась тому, как прозвучали его слова и как серьёзно они всё восприняли. Я подумала: «Сколько вам лет? Неужели вы и в самом деле верите в норвежские законы и политику?» Я сказала им:
«В этом нет никакого смысла. Что бы вы ни делали, это не поможет, поверьте. Пожалуйста. Так что даже не пытайтесь».
Я ведь изучала аналогичные дела и знаю, что нас в любом случае вышлют. Я также знаю, что беженцам гораздо тяжелее психологически, если они пытаются сопротивляться Директорату и Апелляционной комиссии.
Хильде, Мариус, Андреас и многие другие мои друзья не хотели слушать меня и наивно утверждали, что они обратятся в СМИ и начнут сбор подписей, что они будут бороться за меня.
Когда большая перемена закончилась, они уже всё решили, я послушно следовала за ними, и у меня не было сил сопротивляться и возражать.
За три дня моей жизни, три дня жизни обычного беженца, который всего лишь хочет жить, мои друзья собрали более двух тысяч подписей.
Они написали небольшое обращение и прикрепили к нему листок, на котором можно было оставить подпись. Эти листки распространили по всем школам в Тёнсберге, а также по домам учеников, а в танцевальной школе они пускали листки по кругу в каждой группе, и ученики сидели на полу в своих танцевальных костюмах и подписывали. Они оставили такие листки в кафе «»Конгсгорден» и по всей округе. Знакомые говорили со мной, незнакомые обнимали и подбадривали. Ученики моей школы, которые, как я думала, даже не знали моего имени, внезапно проявляли заботу. Люди, от которых я не ожидала никакой помощи, делали кто что мог. Кто-то сделал сайт, где можно было оставить подпись и изложить своё мнение по поводу этого дела. Мои самые близкие друзья писали письма и мэйлы в Апелляционную комиссию. Компания друзей из нашего прихода сочинила письма к королю и министру коммунальных дел и региональной политики Эрне Сульберг. Учителя, которые до сих пор были строгими, внезапно стали просто людьми, охваченными отчаянием. Меня поддерживал даже директор школы. Он написал письмо в Директорат/Апелляицонную комиссию, хвалил мои способности и успехи в учёбе, мою коммуникабельность и просил, чтобы мне разрешили остаться в Норвегии хотя бы до окончания школы.
Несколько радиостанций и газет сделали репортажи обо мне после того, как Мариус и Андреас обзвонили всех, кого смогли. Они боролись, несмотря на то, что у них было мало ресурсов и полезных знакомств, и что до этого им никогда не приходилось проводить такую кампанию.
Проведя целую неделю в центре всеобщего внимания, к пятнице я была как выжатый лимон. И всё же вся компания отправилась на последние уроки, чтобы собрать ещё подписи. Как раз в это время в столовой выступал один политик, член Партии прогресса (Frp). Я колебалась, но всё равно подошла к нему, протянула листок с обращением и подписями. Я открыла рот, чтобы объяснить ситуацию, но он молча и быстро поставил свою подпись, умышленно избегая моего взгляда, повернулся ко мне спиной и ушёл. Я так и осталась стоять, открыв рот.
Всю неделю я была подавлена. Внимание окружающих выбивало меня из колеи, к тому же я была уверена, что всё это бесполезно. Я знала, что Директорат и Апелляционная комиссия на примут во внимание ни подписи, ни то, что СМИ и люди были на моей стороне. Вместе с тем мне кажется, что всеобщая увлечённость моим делом придала мне сил. Надежда друзей передавалась и мне, и мне нравилась их наивная убеждённость и вера в норвежскую иммиграционную политику. Мы больше не были семьёй беженцев, незаконно пересёкших границу одной февральской ночью с грузом скорби размером с Финляндию в багаже. Мы были не одни. С нами были люди, которые не собирались расставаться с нами без борьбы.
Я была рада, что все 2000 подписей были отправлены по факсу в Апелляционную комиссию. А ещё я была рада, что туда поступило столько обращений, звонков и писем в нашу поддержку, что они через адвоката вынуждены были сообщить, что не в состоянии принять больше. Я представляю себе, как факсы в их офисе выдавали целые рулоны сообщений, которые устилали пол, и что, возможно, нам удалось достучаться до них, и как минимум в тот единственный день показать им, что мы настоящие, живые люди, а не только цифры. Интересно, о чём думала сотрудница, которая рассматривала наше дело, под градом просьб о том, чтобы я осталась в Норвегии?
Неужели ей так трудно выслушать моих родителей, позволить им прийти и изложить наше дело, о чём они просят вот уже полтора года? Ведь в правилах написано: «Иностранцу может быть предоставлена возможность прийти и лично изложить дело после первого или второго этапа рассмотрения. В большинстве случаяв такую возможность следует предоставлять беженцам, просящим убежища». В большинстве случаев! Так почему же лишь микроскопическая часть беженцев получает такую возможность? И что нужно сделать, чтобы выиграть в этой лотерее?
Так о чём же она думает? Как и полицейские, которое высылают беженцев, она всего лишь делает свою работу: она принимает решение, что моя жизнь должна закончиться. Но разве это объяснение? Разве это оправдание? Я в отчаянии. Почему для Директората и Апелляцоннной комиссии неважно, что я думаю и чувствую, и насколько я интегрирована в норвежское общество? Что плохого я сделала в моей жизни, чтобы заслужить это? Кого я убила или ограбила, чтобы меня наказывать? Мне было 12, когда мне пришлось уехать с Кавказа. И я была не виновата в этом! Может, я виновата и в том, что вообще родилась на свет? Я ведь всё время говорила себе, что Норвегия - лишь короткая передышка. Но это как любовь, её невозможно спланировать. Просто просыпаешься однажды утром и чувствуешь её всем телом. Проклятие это или благословение, но я полюбила эту страну, и здешние люди полюбили меня.
Я никому не могу рассказать обо всём этом. По крайней мере, не родителям. Они чувствуют такую безграничную ответственность за меня, я знаю. И я знаю, что если расскажу им о своих мыслях, я разобью им сердце. Они часто говорят мне: «Мы живём ради тебя, ты - свет в нашей жизни». Я только отшучиваюсь. Всю эту неделю, когда я под вечер приходила домой без сил, мама с папой смотрели на меня в полном отчаянии. Мы больше не обсуждаем, что нам делать дальше. Для этого нет слов. Иногда я читаю в интернете о других странах и их иммиграционной политике. Есть альтернативы, мы присматриваемся к Дании и Исландии. Я не уверена, что мы снова решимся на незаконное пересечение границы, но в какой-то момент у нас не останется выбора.
В субботу вечером собралась вся компания. Лине предоставила в наше распоряжение свою квартиру, и мы смотрели кино, фотографировались, ели попкорн, и я чувствовала, что это прощальный вечер. Мы все устали, многим приходилось прогуливать уроки, чтобы участвовать в кампании. Мы смеялись, но я видела беспокойство в из взглядах. Я чувствовала, что они хотят спросить о чём-то, не не решаются. Но потом Андреас начал осторожно:
«Я видел, как ты кладёшь в сумку какие-то бумаги, на которых написано «Исландия». Что это означает?..»
Я улыбнулась и попыталась отшутиться, им не обязательно было знать об этом. Но они смотрели на меня серьёзно и обеспокоенно.
«Мы думаем уехать в Исландию или в Данию. Может, нам стоит попытать счастья в стране, где более либерально относятся к беженцам. На волнуйтесь об этом, просто хорошо иметь запасной вариант», - говоря это, я пыталась улыбаться.
Повисла тишина.
«Так вы и вправду хотите уехать отсюда?», - спросил Андреас.
И тут меня накрывает чувство, которого у меня никогда не было раньше. Я не знаю, что это. Но это совсем иначе, чем когда мы покидали Финляндию. Я всё время думала, что уехать из Норвегии будет легко. Что никто не будет задавать вопросов. Конечно, наши знакомые расстроятся, но позволят нам бежать. Я старалась не вовлекаться во всё это. Наша кампания закончится, мы уедем из Норвегии, и мои друзья забудут меня. И я никогда не стану упрекать их или ждать чего-то большего. Им нужно идти дальше своей дорогой, а мне своей. Но я ошиблась, я упустила кое-что из виду. Тот взгляд, которым Андреас посмотрел на меня, задавая вопрос, заставил меня понять, что я не призрак, проездом оказавшийся в Норвегии. Что я реальна, что я человек. И что кому-то кроме моих родителей есть до меня дело, что кто-то любит меня. Что я - часть жизни моих друзей. Как я могу уехать?
Мы снова встретились взглядами. Исландия вместе со всем остальным миром могут отправляться к чёрту, сказала я себе, а им ответила:
«Нет, мы никуда не уедем».
14 ноября 2003
Боже! Как же мне надоело здесь сидеть! Я в тысячу раз сильнее хочу получить паспорт, чем родители. Я хочу снова ходить в школу! Прогуливать школу по собственному желанию - это одно, но не иметь возможности ходить в школу, потому что это опасно, - хуже не придумаешь. Я хочу быть там, с моими друзьями, в выпускном классе старшей школы, ведь сейчас у них происходит столько интересного, что никогда уже не повторится.
Я сижу в своей комнате и чувствую, что в жизни происходят жестокие перемены. Начинается самое тяжёлое время моей жизни. Никакой школы, никакого выпускного, никаких походов в кино с друзьями. Я знаю, что мне не следовало бы удивляться, так всегда бывает. Жизнь как качели, то чёрная полоса, то белая - быть нелегалом, прятаться, бояться.
Отличие от жизни в Москве или на Кавказе в том, что мама с папой уже не могут защитить меня, как они делали, когда я была младше. Я уже не ребёнок, который ничего не понимает и не задаёт вопросов. Я и теперь не задаю вопросов, но я всё понимаю.
Я ненавижу жить в настоящем. Я думаю лишь о будущем, я мечтаю о чуде. Я думаю о том, что было бы, если бы я совершила самоубийство и исчезла навсегда. Что стало бы с родителями? Эти мысли ещё больше отчуждают меня от себя самой. Может быть, всё позитивное во мне заканчивается? И что я буду делать, если однажды оно совсем закончится? Как я буду справляться с жизнью? Норвежцы называют это «уйти в подполье».
Отрывок из книги Марии Амели «Норвежцы вне закона»
Продолжение
Когда-то я была девочкой из респектабельной, законопослушной, образованной семьи. Меня учили никогда не врать, отличать хорошее от плохого, гордиться своим происхождением и вести себя достойно, что бы ни случилось. И вот я сижу тут и понимаю, что в действительности всё намного сложнее. Достоинство и законопослушность - всё это полная чушь, когда понимаешь, что для того, чтобы выжить, необходимо принимать рискованные и часто противозаконные решения. Кто-то может сказать, что всегда есть выбор, что мы всегда можем выбирать. Но так ли это?
Как насчёт всех решений, которые уже были приняты? Мама с папой больше всего на свете хотели защитить меня, они хотели дать мне будушее - не лучшее будущее, а просто саму возможность иметь будущее. Они хотели, чтобы я осталась способной девочкой и сохранила достоинство, чтобы мне не пришлось делать ничего плохого. И всё же они вынуждены были уступить требованиям действительности. И хотя я всего лишь хочу жить нормальной, обычной жизнью, ходить в школу, смеяться с друзьями и быть в безопасности, этого недостоточно, чтобы получить право жить в Норвегии или где-то ещё.
12 декабря 2003
Я не хочу мечтать, скоро я возненавижу всё, всю мою жизнь, потому что мечты уносят меня далеко, в мечтах тепло и светит солнце, и вокруг царит мир и справедливость. А потом мне приходится падать обратно на землю, без парашюта, прямо на камни. И это так больно, что я не понимаю, почему я до сих пор жива. Я лежу на камнях со сломанными, перепачканными кровью крыльями и думаю: «Почему я не могу летать? Я могу, я хочу, у меня столько сил!»
Почему я снова сломала крылья, почему не могу просто улететь?
Я готова жить так дальше, я готова бежать, только бы не выслали обратно в Россию. Если мы окажемся в России, это конец. Я не знаю, каким образом и как скоро он наступит, но это будет конец. Я в отчаянии. Я и хочу, и не хочу надеяться, что скоро всё устроится.
У нас мало денег, нам нужно искать нелегальную работу. Но это непросто, когда боишься даже выйти из дома в магазин.
Другими словами, становится всё хуже и хуже.
20 марта 2004
Сейчас мы в плачевном состоянии. У нас есть месяц, чтобы определиться, согласны ли мы на новый судебный процесс. Поскольку полиция не назначила новую дату отъезда, мы тут на положении нелегалов. Это значит, что мы в любой момент можем быть арестованы. Мы с мамой и папой забыты и вычеркнуты системой. У нас нет паспортов, нет вообще никаких документов, нет личных номеров. Никто не может помочь нам, ни один закон не будет на нашей стороне. На сайте Апелляционной комиссии по делам иностранцев сказано, что незаконное пребывание в Норвегии уголовно наказуемо, и там чёрным по белому написано, что количество лет, прожитых в Норвегии нелегально, никак не поможет получить вид на жительство. И всё же мы не уезжаем. По- хорошему, мне не следовало бы ходить в школу и на танцы. Но я отказываюсь сидеть в квартире. Не могу больше. Если я продолжу сидеть в подполье и прятаться, я заболею. Если я буду ходить в школу, полиции легче будет меня найти. Я уже не знаю, что хуже.
Чем хуже обстоят мои дела, тем больше я улыбаюсь. Я ещё не рассказала друзьям, что мы проиграли процесс, не хочу расстраивать их. А глядя, как я улыбаюсь, они думают, что у меня всё отлично. Жизнь просто отвратительна. Сама не знаю, как мне удаётся сохранять хорошее настроение каждый день. Во мне такой избыток позитивной энергии, что я сама себе кажусь ненормальной.
Но мне страшно думать о будущем. Я не решаюсь писать об этом, думаю о «Дневнике Анны Франк» и о том, что она умерла. Никак не могу выбросить эту книгу из головы. Я не хочу закончить, как она. Я не заслуживаю смерти.
28 марта 2004
Но мама не живёт полной жизнью. Иногда она рассказывает мне немного о том страхе, который она испытала и который заставил её чувствовать себя загнанным, смертельно испуганным зверем, об угрозах и ситуации на Кавказе. Самое большое унижение в её жизни - это потеря доверия, то, что ей не поверили ни на Кавказе, ни в Норвегии. Она сидит дома и не может ничего делать. Говорит, что немного успокоилась, потому что в суде рассказала всё, что могла.
Из Части 1 (где Мария пишет уже не в форме дневника)
Глава 7
Наряду со студенческой жизнью и участием в студенческих мероприятиях у меня была и другая жизнь, о которой я не любила разговаривать ни с друзьями, ни с самой собой. Я ни разу не написала об этом в дневнике. Я думала, кому какая разница, что я зарабатываю деньги на жизнь уборкой. Я почти никогда не рассказывала о том, что у меня нет ни стипендии, ни кредита на обучение, потому что тогда возникало слишком много вопросов: «А почему? А как это возможно?», либо мне начинали подсказывать, как можно получить ссуду и какие условия самые выгодные. Чем больше я рассказывала о себе, тем больше приходилось объяснять. Мне это не нравилось. Людям, которые не входили в круг моих близких друзей, незачем было что-то знать обо мне. К тому же всё было намного сложнее, чем можно успеть объяснить в коротком разговоре со знакомым.
Но когда я решилась оглянуться назад на эти годы, я поняла, что не так уж легко относилась к уборке, которой мне приходилось заниматься несколько раз в неделю.
Иногда я думала о том, что занимаюсь нелегальной работой и не могу этого отрицать. В хорошие дни я думала, что облегчаю жизнь семьям, растящим маленьких детей, и мне повезло, что я могу обеспечивать себе средства на жизнь и образование. И всё же я постоянно осознавала, что теперь я не только нелегально живу, но и нелегально работаю, а это незаконно вдвойне в глазах полиции и Департамента по делам иностранцев. Но мне никак не удавалось жить в соответствии с их законами. Ведь мне нужны были деньги на еду, нужна была крыша над головой. Мне нужно было работать, чтобы получить образование и жить жизнью, хотя бы отдалённо похожей на нормальную. К тому же эта работа позволяла мне сохранить достоинство, я делала что-то хорошее для других людей, облегчала им жизнь. Так я успокаивала себя, но в глубине души я всегда знала, что работать нелегально - плохо, и испытывала из-за этого угрызения совести. Я часто ловила себя на мысли о том, что хотела бы платить налоги. Я мечтала, что когда-нибудь перестану испытывать чувство вины перед норвежскими властями, что буду честна с теми людьми, на кого я работаю. Я мечтала всё делать правильно и зарабатывать деньги законным путём. Я мечтала быть настоящей. Ложь угрожала моей жизни. Иногда люди называли меня загадочной, а меня просто тошнило от всего этого.
Но уборка была не только способом заработать деньги. Я говорила об этом с мамой, и мы пришли к выводу, что работа шла на пользу и другим аспектам нашей жизни в Норвегии, и они были так же важны для выживания, как и деньги. Без денег мы бы не справились. Но и без людей, которые хотели помочь нам, поддержать нас, причём не только финансово, но и психологически, которые позволили нам стать частью своей жизни, мы бы не справились тоже. Как бы мы ни старались быть милыми и отпимистичными, как бы ни нуждались в помощи других, самого по себе этого было недостаточно, чтобы обеспечить нам безопасность. Отношения с другими людьми дали нам чувство надёжной страховки, которое не купишь за деньги.
И для меня, и для мамы уборка была не просто работой. Мы обе привязывались к людям, у которых мы убирались, и они привязывались к нам. Нам всегда перепадало что-нибудь на Рождество, например домашнее печенье, подарки или чаевые. И на каждое Рождество мы с мамой бегали по магазинам в поисках подарков и подписывали открытки, чтобы отблагодарить их за заботу. Если нам что-то было нужно - одежда, кухонная утварь или садовые горшки, нам часто великодушно отдавали вещи. Не раз кто-то отвозил маму в садовый магазин, где она покупала цветы, которые потом сажала в нашем саду. На мамин день рождения они приходили к нам на обед, болтали с нами и дарили маме подарки. И поскольку нелегальные уборщицы не получали отпускных, они всегда старались платить нам побольше перед летними каникулами. И дело не в вещах и даже не в деньгах, а в добром отношении, которое помогало нам держаться.
Мама много работала на семейных праздниках, помогала на крещении, конфирмации и рождественских обедах. Так она узнала многие стороны норвежской культуры, о которых раньше мы только слышали.
«Мои женщины» - так мама с гордостью называла тех, на кого она работала в Тёнсберге, мы часто обсуждали их семейную жизнь, их детей, и так развенчивались многие мифы о норвежцах, которых мы наслушались в пункте приёма беженцев. Со временем о нас узнавало всё больше людей - не только семьи этих женщин, но также их друзья и соседи, и многие поддерживали нас. Нам с мамой удалось познакомиться не только с традициями норвежцев, но и с их повседневной жизнью. У каждого из них были свои проблемы. Повседневные заботы и бытовые неурядицы не знают политических границ. Они универсальны.