Іван Ампилогов · ЧЕЛОВЕК РАДОСТНЫЙ. #черныйВаня
Антошка открыл дверь избы и засеменил по тропке в траве, дёргал босыми лодыжкам, стряхивал росу, у сарая помочился, и пока лил тонкую свою струйку, залюбовался длинными, как куриные перья, облаками, начавшими наливаться антоновскими яблоками («Когда уж дозреют, страсть укусить хочется!»), да еще и скворец прилетел, на ветку уселся, глазом-бусинкой поглядывал. «Кыш! - крикнул Антошка. - Чего он смотрит?». А тут глядь - Дедникифор идет, попрыгивает, издяля зубы скалит. «К нам спешит! - обрадовался малец, - Ух, весело станет!»
Не такой уж старый Дедникифор, пятый десяток только разменял, а видом дед дедом: борода клочьями, лоб кверху лысый, с пучком редких волосин посередку, в зубах прорехи, весь морщинистый, но глаза его светло-синие так и лучится, весельем светятся, а иной раз с насмешкою. Не грустил никогда Дедникифор, а как рассказывать начнет, так слушаешь не наслушаешься.
Другой бы не его месте с тоски бы сгнил: изба покосилась, житье бобылье не ладное, в работники не берут, да и как такого брать, от колена книзу культя болтается. А раньше-то по-иному бывало у него: и хозяйство исправно, и жена под боком, да как забрали его на украинскую войну, так жена себе все деньги военные у него отобрала, на свою карточку отправлять потребовала, бугая-осеменителя для буренки ихней купить обещала, а как прослышала, что отпускают его, так корову продала и с денежками фьюить в Москву - только и видели. «Ведьмою, знать, была. Чары на меня напустила» - говаривал Дедникифор, поясняясь. Тоже к правильному повернуло, избавился, и так все у него и бывало: что не станется, не стрясется - все к хорошему!
- Баушка! Дедникифор идет! - крикнул с порога Антошка, и Натальевгенна заурчала привычно «покоюнетвсёшляетсялюдейбеспокоит», но видно было, что приятно ей, к столу собирать начала, к тому же праздник сегодня, день поминовения равносвятой-почитаемой Натальи Вологодской, тёзки и защитницы. Вот скрипнули петли, а за ними голос, тонкий и веселый: «Хозяева!». Уселся на место свое, стола с краюшку, ногу ополовиненную поладнее пристроил, костыль прислонил, события деревенские перечислил, а тут уж и шаньги с говяжьим потрохом поспели, жирные, хрустящие, да еще и шанишки сладкие, морковные. Совсем уж расщедрилась хозяйка, цельную миску майонеза налила, макай туда шаньгу, да и в рот отправляй. Лопает Антошка шаньги, да краем глаза на шанишки косится, знает, что у баушки бутылка лимонада припрятана, а вот достанет сейчас да даст?
- Дедушка Никифор, а расскажи про войну, как с хохлом бился! Расскажи, ну пожалуйста!
Крякнет Дедникифор, на Натальевгенну глянет, та тож приноровилась слушать, любит она это, про страны далекие, дела небывалые поузнавать. Скрутит Деникофор сигаретку с фабричным табачком, да и начнет:
- Ехали мы туда на поезде, а потом в автобусе боевом, сталью обшитом. Накормили сперва, обрили, ружье многозарядное дали, куртки теплые на зиму, полегше на тепло, шапки и ботинки со шнурками. Да и к врагу поближе отправили. В земле мы расселились…
- В земле? - не может понять Антошка, а Деникофор объясняет:
- … в земле землянку роют, там воины и живут. От бабыяги прячутся.
- Бабы Яги? - Антошка про Бабу Ягу знает, ему бабушка рассказывала, пугала.
- Летала такая, по ночам больше, бомбы метала. Как в человека попадет, так того на куски разорвет. Хохлы ее к нам отправляли, чтоб людей пугать - сидите, мол, на заднице, да не высовывайтесь.
А потом начальник мне и семерым моим товарищам говорит: «Идите вперед, как врага встретите, так сразу убивайте». Делать нечего, тушенки по банке съели, хлебом занюхали, да пошли. Идем, вокруг лес мертвый, погорелый да скалеченный, поля ракетами порытые, села да поселки угляные, в уголь обратившиеся. Тут как начали нас мины дальнобойные бить, жечь и ломать, так хоть беги, хоть не беги - не спасешься. И меня в ногу клюнуло, упал - а вокруг все товарищи лежат, криком кричат, да и поумирали. Лежу толь долго, толь не очень, с боку на бок переваливаюсь, а встать так нет, куда. И тут приходят хохлы, осмотрели все, удостоверились, по-своему, по-непонятному погуторили, да один из них, с лица черный, ко мне подошел. Достал бинты, ногу мне перемотал, а руку иглой уколол, по-русски и говорит: «Чтоб нога твоя не сгнила». А потом еще раз уколол - и так хорошо мне стало, хоть танцуй. «Чтоб не болело».
- А чего черный-то он? Все они, что-ль, черные, хохлы-то?
- Не все, но и такие бывают. Черные лицом, как… - тут Дедникофор оглядывается, да на сапог кирзовый показывает: - …вот как голенище это. И руки такие же, черные: видел, когда он мне бинт наматывал.
- И когти?
- Когтей нету, ногти обычные, чисто подровненные. А другие хохлы белые, словно люди обычные.
- Не бывает таких, как голенище, - не верит Натальевгенна. - Те только в Америке да чуток в Африке бывают. В телевизоре.
- Вы, Натальевгенна, на такого как глянули, вот бы испугались? - весело спрашивает воин, дразнится.
- Да господь не приведи! Что, говоришь, и до нас дойти могут?
- А чего им не дойти? На самолеты сядут да прилетят.
- Пугаешь ты меня. Господь не попустит. Ты дальше-то рассказывай, мне про дальшее всегда интереснее.
Скрутил Дедникофор вторую сигаретку, да и опять вспоминает:
- Ушли они, а я думаю: как к своим добраться? Мне черный этот сказал напоследок: «С собой бы забрали, да идти далеко, и дела тут еще есть, а ты тяжелый». Ну и пополз я в свою сторону. То ползу, а то бревном качусь. А то отдыхаю. И вот качусь-ползу, а тут солдаты русские навстречу идут, наше задание доделывать. Два обрадовались, говорят: «Мы его в больницу отнесем, спасать будем», и не успел никто слова молвить, схватили меня, понесли, чуть не бегом бегут. А там и к докторам отправили. Ногу отрезали, и приказывают: «Все, домой едь, героем будешь». А я и рад: государству-людям послужил, ногу с пальцами отдал, совесть легкую заработал. Опять все к хорошему обернулось!
Я, Нательевгенна, почитай что второй раз на свет тогда родился. Не оторви мне ногу, мне там остаться было б суждено. Примера ради такую картину нарисую: из землянки нашей в поле как глянешь, так оно все человечьими костями усыпано, и сверху, и в толщу. Те там лежат, что в атаки на хохлов ходили. И днем-то боязно бывало, черепа как живые, а по ночам они призраками вставали, к тебе повернутся, и смотрят. Мысли твои думают. И просят чего-то, а чего непонятно.
Леденело сердце у Антошки, бабуля крестится.
- Вот потому-то меня Радостным люди кличут. Потому что чего ж не радоваться на божьем свете, пока живой-то? Тосковать да печалится это Бога гневить. Так-то!
И ложился Антошка на печку ввечеру, кошку к животу прижмет, да и до сна мечтает: вот он Бабу Ягу из ружья подбивает, вот он от мин да ракет убегает, уворачивается, вот призраков закрещивает, те воют только, а тут и баушка появляется, и говорит: «Соколом ты вырос, Антошенька, не нарадуюсь на тебя, тешишь сердушко мое старенькое», да и достает из-за пазухи шанишки городские, в коробочке, кремовые.
Не такой уж старый Дедникифор, пятый десяток только разменял, а видом дед дедом: борода клочьями, лоб кверху лысый, с пучком редких волосин посередку, в зубах прорехи, весь морщинистый, но глаза его светло-синие так и лучится, весельем светятся, а иной раз с насмешкою. Не грустил никогда Дедникифор, а как рассказывать начнет, так слушаешь не наслушаешься.
Другой бы не его месте с тоски бы сгнил: изба покосилась, житье бобылье не ладное, в работники не берут, да и как такого брать, от колена книзу культя болтается. А раньше-то по-иному бывало у него: и хозяйство исправно, и жена под боком, да как забрали его на украинскую войну, так жена себе все деньги военные у него отобрала, на свою карточку отправлять потребовала, бугая-осеменителя для буренки ихней купить обещала, а как прослышала, что отпускают его, так корову продала и с денежками фьюить в Москву - только и видели. «Ведьмою, знать, была. Чары на меня напустила» - говаривал Дедникифор, поясняясь. Тоже к правильному повернуло, избавился, и так все у него и бывало: что не станется, не стрясется - все к хорошему!
- Баушка! Дедникифор идет! - крикнул с порога Антошка, и Натальевгенна заурчала привычно «покоюнетвсёшляетсялюдейбеспокоит», но видно было, что приятно ей, к столу собирать начала, к тому же праздник сегодня, день поминовения равносвятой-почитаемой Натальи Вологодской, тёзки и защитницы. Вот скрипнули петли, а за ними голос, тонкий и веселый: «Хозяева!». Уселся на место свое, стола с краюшку, ногу ополовиненную поладнее пристроил, костыль прислонил, события деревенские перечислил, а тут уж и шаньги с говяжьим потрохом поспели, жирные, хрустящие, да еще и шанишки сладкие, морковные. Совсем уж расщедрилась хозяйка, цельную миску майонеза налила, макай туда шаньгу, да и в рот отправляй. Лопает Антошка шаньги, да краем глаза на шанишки косится, знает, что у баушки бутылка лимонада припрятана, а вот достанет сейчас да даст?
- Дедушка Никифор, а расскажи про войну, как с хохлом бился! Расскажи, ну пожалуйста!
Крякнет Дедникифор, на Натальевгенну глянет, та тож приноровилась слушать, любит она это, про страны далекие, дела небывалые поузнавать. Скрутит Деникофор сигаретку с фабричным табачком, да и начнет:
- Ехали мы туда на поезде, а потом в автобусе боевом, сталью обшитом. Накормили сперва, обрили, ружье многозарядное дали, куртки теплые на зиму, полегше на тепло, шапки и ботинки со шнурками. Да и к врагу поближе отправили. В земле мы расселились…
- В земле? - не может понять Антошка, а Деникофор объясняет:
- … в земле землянку роют, там воины и живут. От бабыяги прячутся.
- Бабы Яги? - Антошка про Бабу Ягу знает, ему бабушка рассказывала, пугала.
- Летала такая, по ночам больше, бомбы метала. Как в человека попадет, так того на куски разорвет. Хохлы ее к нам отправляли, чтоб людей пугать - сидите, мол, на заднице, да не высовывайтесь.
А потом начальник мне и семерым моим товарищам говорит: «Идите вперед, как врага встретите, так сразу убивайте». Делать нечего, тушенки по банке съели, хлебом занюхали, да пошли. Идем, вокруг лес мертвый, погорелый да скалеченный, поля ракетами порытые, села да поселки угляные, в уголь обратившиеся. Тут как начали нас мины дальнобойные бить, жечь и ломать, так хоть беги, хоть не беги - не спасешься. И меня в ногу клюнуло, упал - а вокруг все товарищи лежат, криком кричат, да и поумирали. Лежу толь долго, толь не очень, с боку на бок переваливаюсь, а встать так нет, куда. И тут приходят хохлы, осмотрели все, удостоверились, по-своему, по-непонятному погуторили, да один из них, с лица черный, ко мне подошел. Достал бинты, ногу мне перемотал, а руку иглой уколол, по-русски и говорит: «Чтоб нога твоя не сгнила». А потом еще раз уколол - и так хорошо мне стало, хоть танцуй. «Чтоб не болело».
- А чего черный-то он? Все они, что-ль, черные, хохлы-то?
- Не все, но и такие бывают. Черные лицом, как… - тут Дедникофор оглядывается, да на сапог кирзовый показывает: - …вот как голенище это. И руки такие же, черные: видел, когда он мне бинт наматывал.
- И когти?
- Когтей нету, ногти обычные, чисто подровненные. А другие хохлы белые, словно люди обычные.
- Не бывает таких, как голенище, - не верит Натальевгенна. - Те только в Америке да чуток в Африке бывают. В телевизоре.
- Вы, Натальевгенна, на такого как глянули, вот бы испугались? - весело спрашивает воин, дразнится.
- Да господь не приведи! Что, говоришь, и до нас дойти могут?
- А чего им не дойти? На самолеты сядут да прилетят.
- Пугаешь ты меня. Господь не попустит. Ты дальше-то рассказывай, мне про дальшее всегда интереснее.
Скрутил Дедникофор вторую сигаретку, да и опять вспоминает:
- Ушли они, а я думаю: как к своим добраться? Мне черный этот сказал напоследок: «С собой бы забрали, да идти далеко, и дела тут еще есть, а ты тяжелый». Ну и пополз я в свою сторону. То ползу, а то бревном качусь. А то отдыхаю. И вот качусь-ползу, а тут солдаты русские навстречу идут, наше задание доделывать. Два обрадовались, говорят: «Мы его в больницу отнесем, спасать будем», и не успел никто слова молвить, схватили меня, понесли, чуть не бегом бегут. А там и к докторам отправили. Ногу отрезали, и приказывают: «Все, домой едь, героем будешь». А я и рад: государству-людям послужил, ногу с пальцами отдал, совесть легкую заработал. Опять все к хорошему обернулось!
Я, Нательевгенна, почитай что второй раз на свет тогда родился. Не оторви мне ногу, мне там остаться было б суждено. Примера ради такую картину нарисую: из землянки нашей в поле как глянешь, так оно все человечьими костями усыпано, и сверху, и в толщу. Те там лежат, что в атаки на хохлов ходили. И днем-то боязно бывало, черепа как живые, а по ночам они призраками вставали, к тебе повернутся, и смотрят. Мысли твои думают. И просят чего-то, а чего непонятно.
Леденело сердце у Антошки, бабуля крестится.
- Вот потому-то меня Радостным люди кличут. Потому что чего ж не радоваться на божьем свете, пока живой-то? Тосковать да печалится это Бога гневить. Так-то!
И ложился Антошка на печку ввечеру, кошку к животу прижмет, да и до сна мечтает: вот он Бабу Ягу из ружья подбивает, вот он от мин да ракет убегает, уворачивается, вот призраков закрещивает, те воют только, а тут и баушка появляется, и говорит: «Соколом ты вырос, Антошенька, не нарадуюсь на тебя, тешишь сердушко мое старенькое», да и достает из-за пазухи шанишки городские, в коробочке, кремовые.