Следствие, отчет, часть 5 - финал.
5.
Так я прикрою вас, а вы меня, волки да вороны,
чтобы кто-нибудь дошел до чистой звезды.
(«Волки и вороны»)
...за дверью, постепенно нарастая, поднимается шум - голоса, какие-то приказы, топот - суматоха, от которой вдруг сжимает сердце. Вот, кажется, все и кончилось? Вот теперь все уже совершится? - да, так, уже и не кажется даже. В общем шуме голосов слышу перечисление фамилий: моя среди них первая, дальше Рылеев, Муравьев - который?! - Бестужев-Рюмин - Господи, но почему?! - и еще кто-то, кого толком не могу расслышать, даже прижавшись к стене. Тут же дверь моей каморки открывают, на этаже светлее, с лестницы тоже - верно, все светильники в крепости зажгли, до чего торжественно!.. Страх, скручивавший меня в узлы, разом становится больше меня - и перестает ощущаться вовсе. Пусть будет, не важно, лишь бы не мешал. Велят выходить? - выхожу, тщательно завязываю шарф и, пока вожусь с этой деталью мундира, вижу, как в коридор выходит Мишель Бестужев. Растерянный, похудевший, кажется, будто видеть хуже стал - или это меня так трудно узнать? А, нет, он просто увидел своего соседа - Теодора Вадковского - в первый раз в жизни. Я его тоже едва вспомнил, но пошел к ним, не обращая внимания на караульных, впрочем, они и не препятствовали. Мы обнялись втроем, потом... Потом был какой-то короткий провал - на миг один, и вот я уже у лестницы, иду первым, за мной Мишель, внизу голоса, толкаются караульные, высоченный ротмистр кого-то куда-то направляет, сутолока, нас вталкивают в круглое помещение второго этажа, куда выходит множество дверей - это камеры, понятное дело, некоторый открыты, больше - заперты, в черном проеме той, что напротив входа, как мученик на иконе стоит Сергей - и я не успеваю подойти к нему, как в прошлый раз не успел к Сергею Григорьевичу: засмотрелся. Сергей видит нас, замирает - и отшагивает в темноту камеры, я теряю его, слышу, кто-то говорит мне:
- Здесь Барятинский! - не разобрал, кто сказал, но спасибо ему, я знаю, что надо делать.
Нас ведь перепутали, теперь пытаются загнать обратно наверх, но это подождет. Я не понимаю, за какой дверью - Сашка, где-то возле той, за которую ушел Сергей. Кидаюсь к щелястой стене, смеюсь, кажется, плачу и знаю, что вот сейчас он меня услышит - и не только он, просто ему сейчас нужнее всего услышать - а мне сказать, нет, крикнуть, нет, потребовать:
- Сашка, живи! - и еще раз: - Бога ради, живи, Сашка!
И - все, нас уводят, чуть ли не силой заталкивают обратно на лестницу: меня и Мишеля. Восемь ступенек вверх, нас разводят опять по камерам и запирают. Еще рано.
А внизу нарастают голоса, их множество, я различаю, но не узнаю, потом слышу, как Алексей кричит: «Где Пестель? Я слышал, он был здесь, где он, где Пестель?!» - так, словно все уже понял, только поверить не может. Не надо, не верь - а я... Я уже нигде.
Голоса сливаются в один гул - и отдаляются, звучат, как ветер за стенами - или это нас куда-то отнесло ото всех? Мишель окликает:
- Павел Иванович, вы здесь?
- Да, Мишель, - я все время путался, как к нему обращаться: на ты или на вы? Смешно...
- Мы одни остались, похоже?
- Похоже на то, - и понимаю, что Мишель тоже... тоже - что? Нет, Господи... Ему-то за что смертный приговор?
- Как думаете, если другим сейчас приговор читают, то что, Сибирь или Кавказ? Я думаю, может, им Сибирь, а нам - Кавказ?
Голос у него такой... живой, да. Он другого исхода - Сибирь или Кавказ - просто представить не может. Чтобы не закричать, зажимаю себе рот ладонью. Но так отвечать неудобно, придется держаться иначе.
- Нет, Мишель, я думаю, что наоборот: им Кавказ, а вот нам уже Сибирь, - или что хуже, но этого я не говорю. Мишель вздыхает - на этаже тихо, вздох я слышу черед две стены:
- А жаль, Павел Иванович! Я бы хотел на Кавказ - чтобы еще послужить Отечеству. Это ведь важно, да? Хоть так, но послужить Отечеству.
- Да, Мишель. Может быть, вам и повезет.
- Думаете, стоит прошение написать?
- Напишите, Мишель. Напишите прошение, может быть...
- Да! Я обязательно! И вы, Павел Иванович, вы тоже напишите прошение, нам не откажут, я уверен.
- Вряд ли сразу, Мишель. Может быть, подождать придется... - Хорошо, что между нами две стены, двери, каморка Вадковского - и Мишель не может видеть моего лица. Господи! Господи, пожалуйста! Пусть то, что я лгу сейчас, станет для Мишеля правдой! Господи, пожалуйста!.. Но, кажется, последнее желание свое я уже истратил... и все равно - пусть, Господи! - Да, Мишель, напишите прошение.
- Мы ведь... Павел Иванович, мы ведь не ошиблись?
- Нет, Мишель. В главном мы правы были, в намерениях были чисты и честны, ты это помни. Нас люди судят, но только Господь знает, чего мы хотели в самом деле, только на Его суд надо надеяться. Слышишь? Послушай, - беру Евангелие, открываю - по Сашкиной закладке. Я уже читал это, но сейчас я не знаю других слов, что будут так же нужны: - Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается. Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, - и то, что поможет выдержать все: - Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир. Но Господь нас слышит, Мишель.
- Правда? - он очень хочет верить. Да, конечно же, это правда:
- Чем больше беда, тем ближе Господь. Это поговорка немецкая, но это так, я... я знаю.
- Павел Иванович! А мы... мы были правы?
- Да, Мишель. Мы были правы.
- И нас... нас не забудут? - Будто усомнился уже в своей надежде на Кавказ. Господи, помилуй, пожалуйста.
- Нет, Мишель. Не забудут. Слышал, что караульные говорили? Мол, это хорошие люди, свободы хотели, - в самом деле, говорили, кто-то на лестнице. Теперь там нет никого - и никто не услышит, можно повторить: - Они уже видели, что может человек свободы хотеть, может и делать для этого... хоть что-то. Да, нас не забудут.
И опять зажимаю себе рот. Что ж она за мука такая - эта ложь во спасение? Ладно, ничего... я выдержу.
Тем более, что опять уже пора идти. Только теперь не будет ошибок, теперь все в последний уже раз.
Оборачиваюсь, успеваю сказать еще:
- Мишель, помни только, что судьи - лишь люди, но только Господь может судить, - и ступаю на лестницу. Восемь ступенек вниз.
Спускаемся, навстречу нам Сергей выводит двоих, верно, соседей своих, давешний ротмистр отшатывается к стене, а мы втроем обнимаемся - Бог весть, это не в последний ли раз? Мишель, которому страшнее каторги была разлука с Сергеем, не может выпустить его руку. И не надо пока, я пойду вперед, тем дам им несколько нужных секунд, чтобы приготовиться... Хотя к этому, пожалуй, нельзя быть готовым.
Зал. Темные окна, яркий свет, у одной стены длинный стол, к другой - пустой - нас направили, или я сам пошел? - не помню. Свет очень яркий и при этом темный какой-то, как будто свечи коптят - как через дым. За столом весь Комитет в полном составе, рядом у одного края высокий чиновник в штатском, у другого - отец Петр в облачении. Давешний ротмистр замирает у двери, я вижу его потому, что позволил себе оглянуться. Мы встали, как шли: я первым, следом Серж и Мишель, за ними - те двое, верно, северяне: Рылеев с краю, ближе к Сергею - незнакомый мне высокий молодой человек, чью фамилию я не разобрал. Ничего, услышу. Они тоже держатся друг за друга, как и мы, только я - в кои-то веки! и в последний уже раз - встал правильно: чуть впереди, чтобы первым принять удар… каким бы он ни был.
Вижу все очень странно - как через обожженное стекло. Отец Петр ближе и от того светлее, чем дальше - тем плотнее темнота, но лица все равно вижу ясно: Чернышев с Левашовым рядом, Бенкендорф - смотрит мимо, блестя очками, Адлерберг - и с краю тот чиновник в штатском, Ивановский, надо же, вспомнил. Почему-то все медлят, тишина такая, что в ушах звенит, как от угара. А, нет, это просто время сдвинулось, так бывает - я еще успею краем глаза увидеть северян - а потом Ивановский начинает читать:
- Решением Верховного уголовного суда государственные преступники полковник Павел Пестель, поручик Кондратий Рылеев, подполковник Сергей Муравьев-Апостол, подпоручик Михайло Бестужев-Рюмин, отставной поручик Петр Каховский… - голос у Ивановского страшный, неживой, мне невыносимо страшно за него: как это - читать живым их смерть? Мишель вскрикнул на своем имени, Каховский вцепился в ворот рубахи. - …за свои злодеяния …осуждены вне разрядов и приговариваются к смертной казни четвертованием.
- Нет. Серж, нет, ведь они ошиблись? Ведь они ошиблись, Серж! - кричит Мишель, не справляясь с дыханьем. Каховский рвет с шеи что-то, не вижу, верно, тоже не может дышать. Воздух темнеет, надо закрыть их, ведь еще не все - еще не расходятся, еще…
- Но по высочайшей милости казнь сия, как мучительная, заменяется… - голос пропал, будто вытек. Подле меня - сзади за правым плечом - оказывается плечо Сергея. Понятно, что не на жизнь - а на что заменили, не важно уже. Встать, выпрямиться - ему много, ему Мишеля держать, а я устою. Сцепились руками - и Мишеля прикрыли тоже. Вот так.
- Приговор привести в исполнение в течение двадцати четырех часов, - но будет быстрее, это я откуда-то знаю.
- Приступайте, батюшка, - говорит Адлерберг и одновременно с его словами раздается барабанная дробь. Странно, что никто не закричал, странно, что и я сам… Они уходят - бегут - мимо нас, не глядя, торопясь, будто боятся заразиться от нас нашей смертью - все судьи, Высочайше учрежденный Комитет… Отец Петр, перекрывая грохот, в полный голос читает молитву - не за нас, но по нам. И это мне - словно опора, я могу достоять до конца, не упасть, не пустить в себя страх - и хоть насколько-то защитить, закрыть своих. Каждое слово ловлю - они скользят в руках, будто стекла - и в одно складываются не сразу. Слышу - вдруг, словно вернулся слух - он о любви говорит. О Любви, не о смерти.
- Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны… так что могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
А, так вот… надо было дойти до конца, чтобы услышать -
- Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует… не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
И жизнь закончится - по приговору - но Любовь не перестанет. И если ни следа, ни доброй памяти от нас не останется - Любовь не перестанет. С этим можно жить… все оставшиеся минуты.
Отец Петр проходит мимо нас - каждого - благословляя в дальний путь. Всех - и меня последним, не различая, кто какой веры, потому что все мы - сейчас? всегда - Христовы, и вот теперь нам идти на единственный Суд… уповая на Его милость. Потому что - только Господь читает в сердцах и знает все. И уже можно не бояться.
Ротмистр, глядя на нас, словно на привидения, распахивает дверь:
- Прошу, господа.
Да, ведь казнь еще не сейчас.
…свет снизу - как от костров. Мишель пытается держаться, просит:
- Поддержите меня, так я устою, - да, он устоит, хоть сам себе не верит. Кто-то из караульных успел передать фляжку, сейчас она идет по кругу, мы говорим - что-то, Бог весть, я повторяю, что Господь нас слышит - потому что кто в большей беде? - но этого не говорю, Рылеев негромко утешает, что ли, своего друга, говорит: «и возьмут нас в рай» - будто пытается пошутить… Мы не можем разжать руки, все время держимся друг за друга, словно боимся упасть или потерять… расстаться. Вот-вот она будет уже - последняя, поистине последняя разлука, после которой уже ни страха, ни воздыхания… Ее надо пережить, и надо - и снова страшно до боли в груди - страшно сделать шаг с обрыва, страшно, потому что возврата не будет, это… Эта жизнь останется здесь - и что встретим мы там, по ту сторону петли? …а, да, вот оно, на что заменили… Ладно, это все… просто надо перетерпеть.
И попробовать не потерять друг друга.
- Друзья, что мы еще можем сейчас решить - кто первым пойдет. Если что, можем жребий тянуть, - у меня спички с собой есть, - достаю коробок, вынимаю пять спичек, отламываю головку одной: - Кто первым.
Рылеев - длинная.
Каховский - бесконечные руки, он и не замечает, как дрожат - тоже длинная.
Сергей… - длинная.
Мишель тянет спичку - и я знаю, кто будет первым.
…смотрит на свой жребий, выпрямляется, слезы высыхают сами. Глядя Сергею в лицо, говорит:
- Я подожду, - и вот это ему, только что державшему на себе всех нас - последняя капля. Он плачет, как от боли, Мишель гладит его по щеке, стирает слезы. Просит:
- Не плачь, - в этот миг он сильнее, как может быть сильнее тот, кто шаг уже сделал, кто наполовину уже земле не принадлежит.
И, да, мы ведь выбрали только первого?
- Серж, - зову, прошу: - Иди следом. Иди за ним, а я прикрою, - потому что северяне не разделимы сейчас точно так же, а пропустить их вперед… Нет, я не могу, да и… нет нужды, главное - это вот: иди, я прикрою.
Потому что уже пора.
Серж первым снимает мундир - это уже не наше, не нам, больше не нужно. Бросаю свой куда-то назад - не замерзну, не успею. И напоследок получаю Дар, который не с чем сравнить, он больше меня самого: Сергей снимает с шеи свой крест и отдает его мне. …не сразу решаюсь коснуться - и не могу благодарить: слов нет, слезы оказались вместо слов, а на колени встать негде - тесно, и Сергей поднимает:
- Не надо, - да, конечно, и плакать тоже не о чем, просто это больно и больше меня, но я знаю, я тоже…
Снимаю свой - через голову, а через Сергеевы кудри цепочка не пройдет - расстегиваю, надеваю как положено. Вот теперь пора, теперь - пора. Обнялись снова, зная, что разлука не будет вечной, нет - что разлуки вовсе не будет.
- Пора. Мишель, ты первым, Серж, ты следом, я прикрою, - так мы вышли, словно не по земле уже.
…странная легкость каждого шага… свет стал ярче, белее, лестница открыта в холод, в черноту, но страха уже нет, для него нет больше места, есть только Любовь и Свобода, и нет даже смерти, только последняя свобода - обрывается с последней ступени…
Вверх.
…Господи, спасибо…
Сколько же звезд… во все огромное небо - звезды.
-------------------------------------
(попытка эпилога)
Так тому и быть: Да значит да; /…/
А в небе надо мной все та же звезда;
Не было другой и не будет.
(БГ "Не было такой")
*
Стоим, обнявшись, на этих шатучих, заметенных снегом ступенях. Небо над нами - нет, вокруг нас - одно только небо. И если что еще нужно сделать, так это поделиться, поделить небо на всех. Первым спускается - сваливается - Каховский, обнимает нас всех разом, смеется, плачет, небо отражается в его глазах. Потом приходят другие - не в очередь, кто когда: Сергей Григорьевич, Юшневский, Натали, Сашка… Зовем, обнимаем, уводим по ступеням, и -
- Смотри!
…неба хватит на всех и, когда Млечный путь ляжет под ноги - никто не собьется с пути.
------------
примечания:
(1) Воло - Владимир Иванович Пестель, второй брат Павла, тоже был членом Тайного общества, но рано отстал. О членстве его было известно, но хода делу не дали
(2) - про великий Народ Евреев и их поиски Дома - пересказ из «Русской правды»
(3) - ослышка, но я вот так услышал, совершенно точно. По тексту: «шаг к пораженью - вместе без боязни», но Сули теперь поет так, как я услышал.
(4) - записка на самом деле была от Александра Поджио. Впрочем, по зрелом размышлении я могу уверенно сказать, что в тот момент Павел точно то же написал бы и Поджио.
(5) - песня Шарля Азнавура, точнее - отрывок из нее:
Быть душой отделенной от тела,
Чтобы любить до смерти -
И даже уже там,
Только быть
Живущим,
Быть.
(подстрочник авторства С.Муравьева-Апостола)
Так я прикрою вас, а вы меня, волки да вороны,
чтобы кто-нибудь дошел до чистой звезды.
(«Волки и вороны»)
...за дверью, постепенно нарастая, поднимается шум - голоса, какие-то приказы, топот - суматоха, от которой вдруг сжимает сердце. Вот, кажется, все и кончилось? Вот теперь все уже совершится? - да, так, уже и не кажется даже. В общем шуме голосов слышу перечисление фамилий: моя среди них первая, дальше Рылеев, Муравьев - который?! - Бестужев-Рюмин - Господи, но почему?! - и еще кто-то, кого толком не могу расслышать, даже прижавшись к стене. Тут же дверь моей каморки открывают, на этаже светлее, с лестницы тоже - верно, все светильники в крепости зажгли, до чего торжественно!.. Страх, скручивавший меня в узлы, разом становится больше меня - и перестает ощущаться вовсе. Пусть будет, не важно, лишь бы не мешал. Велят выходить? - выхожу, тщательно завязываю шарф и, пока вожусь с этой деталью мундира, вижу, как в коридор выходит Мишель Бестужев. Растерянный, похудевший, кажется, будто видеть хуже стал - или это меня так трудно узнать? А, нет, он просто увидел своего соседа - Теодора Вадковского - в первый раз в жизни. Я его тоже едва вспомнил, но пошел к ним, не обращая внимания на караульных, впрочем, они и не препятствовали. Мы обнялись втроем, потом... Потом был какой-то короткий провал - на миг один, и вот я уже у лестницы, иду первым, за мной Мишель, внизу голоса, толкаются караульные, высоченный ротмистр кого-то куда-то направляет, сутолока, нас вталкивают в круглое помещение второго этажа, куда выходит множество дверей - это камеры, понятное дело, некоторый открыты, больше - заперты, в черном проеме той, что напротив входа, как мученик на иконе стоит Сергей - и я не успеваю подойти к нему, как в прошлый раз не успел к Сергею Григорьевичу: засмотрелся. Сергей видит нас, замирает - и отшагивает в темноту камеры, я теряю его, слышу, кто-то говорит мне:
- Здесь Барятинский! - не разобрал, кто сказал, но спасибо ему, я знаю, что надо делать.
Нас ведь перепутали, теперь пытаются загнать обратно наверх, но это подождет. Я не понимаю, за какой дверью - Сашка, где-то возле той, за которую ушел Сергей. Кидаюсь к щелястой стене, смеюсь, кажется, плачу и знаю, что вот сейчас он меня услышит - и не только он, просто ему сейчас нужнее всего услышать - а мне сказать, нет, крикнуть, нет, потребовать:
- Сашка, живи! - и еще раз: - Бога ради, живи, Сашка!
И - все, нас уводят, чуть ли не силой заталкивают обратно на лестницу: меня и Мишеля. Восемь ступенек вверх, нас разводят опять по камерам и запирают. Еще рано.
А внизу нарастают голоса, их множество, я различаю, но не узнаю, потом слышу, как Алексей кричит: «Где Пестель? Я слышал, он был здесь, где он, где Пестель?!» - так, словно все уже понял, только поверить не может. Не надо, не верь - а я... Я уже нигде.
Голоса сливаются в один гул - и отдаляются, звучат, как ветер за стенами - или это нас куда-то отнесло ото всех? Мишель окликает:
- Павел Иванович, вы здесь?
- Да, Мишель, - я все время путался, как к нему обращаться: на ты или на вы? Смешно...
- Мы одни остались, похоже?
- Похоже на то, - и понимаю, что Мишель тоже... тоже - что? Нет, Господи... Ему-то за что смертный приговор?
- Как думаете, если другим сейчас приговор читают, то что, Сибирь или Кавказ? Я думаю, может, им Сибирь, а нам - Кавказ?
Голос у него такой... живой, да. Он другого исхода - Сибирь или Кавказ - просто представить не может. Чтобы не закричать, зажимаю себе рот ладонью. Но так отвечать неудобно, придется держаться иначе.
- Нет, Мишель, я думаю, что наоборот: им Кавказ, а вот нам уже Сибирь, - или что хуже, но этого я не говорю. Мишель вздыхает - на этаже тихо, вздох я слышу черед две стены:
- А жаль, Павел Иванович! Я бы хотел на Кавказ - чтобы еще послужить Отечеству. Это ведь важно, да? Хоть так, но послужить Отечеству.
- Да, Мишель. Может быть, вам и повезет.
- Думаете, стоит прошение написать?
- Напишите, Мишель. Напишите прошение, может быть...
- Да! Я обязательно! И вы, Павел Иванович, вы тоже напишите прошение, нам не откажут, я уверен.
- Вряд ли сразу, Мишель. Может быть, подождать придется... - Хорошо, что между нами две стены, двери, каморка Вадковского - и Мишель не может видеть моего лица. Господи! Господи, пожалуйста! Пусть то, что я лгу сейчас, станет для Мишеля правдой! Господи, пожалуйста!.. Но, кажется, последнее желание свое я уже истратил... и все равно - пусть, Господи! - Да, Мишель, напишите прошение.
- Мы ведь... Павел Иванович, мы ведь не ошиблись?
- Нет, Мишель. В главном мы правы были, в намерениях были чисты и честны, ты это помни. Нас люди судят, но только Господь знает, чего мы хотели в самом деле, только на Его суд надо надеяться. Слышишь? Послушай, - беру Евангелие, открываю - по Сашкиной закладке. Я уже читал это, но сейчас я не знаю других слов, что будут так же нужны: - Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается. Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, - и то, что поможет выдержать все: - Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир. Но Господь нас слышит, Мишель.
- Правда? - он очень хочет верить. Да, конечно же, это правда:
- Чем больше беда, тем ближе Господь. Это поговорка немецкая, но это так, я... я знаю.
- Павел Иванович! А мы... мы были правы?
- Да, Мишель. Мы были правы.
- И нас... нас не забудут? - Будто усомнился уже в своей надежде на Кавказ. Господи, помилуй, пожалуйста.
- Нет, Мишель. Не забудут. Слышал, что караульные говорили? Мол, это хорошие люди, свободы хотели, - в самом деле, говорили, кто-то на лестнице. Теперь там нет никого - и никто не услышит, можно повторить: - Они уже видели, что может человек свободы хотеть, может и делать для этого... хоть что-то. Да, нас не забудут.
И опять зажимаю себе рот. Что ж она за мука такая - эта ложь во спасение? Ладно, ничего... я выдержу.
Тем более, что опять уже пора идти. Только теперь не будет ошибок, теперь все в последний уже раз.
Оборачиваюсь, успеваю сказать еще:
- Мишель, помни только, что судьи - лишь люди, но только Господь может судить, - и ступаю на лестницу. Восемь ступенек вниз.
Спускаемся, навстречу нам Сергей выводит двоих, верно, соседей своих, давешний ротмистр отшатывается к стене, а мы втроем обнимаемся - Бог весть, это не в последний ли раз? Мишель, которому страшнее каторги была разлука с Сергеем, не может выпустить его руку. И не надо пока, я пойду вперед, тем дам им несколько нужных секунд, чтобы приготовиться... Хотя к этому, пожалуй, нельзя быть готовым.
Зал. Темные окна, яркий свет, у одной стены длинный стол, к другой - пустой - нас направили, или я сам пошел? - не помню. Свет очень яркий и при этом темный какой-то, как будто свечи коптят - как через дым. За столом весь Комитет в полном составе, рядом у одного края высокий чиновник в штатском, у другого - отец Петр в облачении. Давешний ротмистр замирает у двери, я вижу его потому, что позволил себе оглянуться. Мы встали, как шли: я первым, следом Серж и Мишель, за ними - те двое, верно, северяне: Рылеев с краю, ближе к Сергею - незнакомый мне высокий молодой человек, чью фамилию я не разобрал. Ничего, услышу. Они тоже держатся друг за друга, как и мы, только я - в кои-то веки! и в последний уже раз - встал правильно: чуть впереди, чтобы первым принять удар… каким бы он ни был.
Вижу все очень странно - как через обожженное стекло. Отец Петр ближе и от того светлее, чем дальше - тем плотнее темнота, но лица все равно вижу ясно: Чернышев с Левашовым рядом, Бенкендорф - смотрит мимо, блестя очками, Адлерберг - и с краю тот чиновник в штатском, Ивановский, надо же, вспомнил. Почему-то все медлят, тишина такая, что в ушах звенит, как от угара. А, нет, это просто время сдвинулось, так бывает - я еще успею краем глаза увидеть северян - а потом Ивановский начинает читать:
- Решением Верховного уголовного суда государственные преступники полковник Павел Пестель, поручик Кондратий Рылеев, подполковник Сергей Муравьев-Апостол, подпоручик Михайло Бестужев-Рюмин, отставной поручик Петр Каховский… - голос у Ивановского страшный, неживой, мне невыносимо страшно за него: как это - читать живым их смерть? Мишель вскрикнул на своем имени, Каховский вцепился в ворот рубахи. - …за свои злодеяния …осуждены вне разрядов и приговариваются к смертной казни четвертованием.
- Нет. Серж, нет, ведь они ошиблись? Ведь они ошиблись, Серж! - кричит Мишель, не справляясь с дыханьем. Каховский рвет с шеи что-то, не вижу, верно, тоже не может дышать. Воздух темнеет, надо закрыть их, ведь еще не все - еще не расходятся, еще…
- Но по высочайшей милости казнь сия, как мучительная, заменяется… - голос пропал, будто вытек. Подле меня - сзади за правым плечом - оказывается плечо Сергея. Понятно, что не на жизнь - а на что заменили, не важно уже. Встать, выпрямиться - ему много, ему Мишеля держать, а я устою. Сцепились руками - и Мишеля прикрыли тоже. Вот так.
- Приговор привести в исполнение в течение двадцати четырех часов, - но будет быстрее, это я откуда-то знаю.
- Приступайте, батюшка, - говорит Адлерберг и одновременно с его словами раздается барабанная дробь. Странно, что никто не закричал, странно, что и я сам… Они уходят - бегут - мимо нас, не глядя, торопясь, будто боятся заразиться от нас нашей смертью - все судьи, Высочайше учрежденный Комитет… Отец Петр, перекрывая грохот, в полный голос читает молитву - не за нас, но по нам. И это мне - словно опора, я могу достоять до конца, не упасть, не пустить в себя страх - и хоть насколько-то защитить, закрыть своих. Каждое слово ловлю - они скользят в руках, будто стекла - и в одно складываются не сразу. Слышу - вдруг, словно вернулся слух - он о любви говорит. О Любви, не о смерти.
- Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны… так что могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
А, так вот… надо было дойти до конца, чтобы услышать -
- Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует… не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
И жизнь закончится - по приговору - но Любовь не перестанет. И если ни следа, ни доброй памяти от нас не останется - Любовь не перестанет. С этим можно жить… все оставшиеся минуты.
Отец Петр проходит мимо нас - каждого - благословляя в дальний путь. Всех - и меня последним, не различая, кто какой веры, потому что все мы - сейчас? всегда - Христовы, и вот теперь нам идти на единственный Суд… уповая на Его милость. Потому что - только Господь читает в сердцах и знает все. И уже можно не бояться.
Ротмистр, глядя на нас, словно на привидения, распахивает дверь:
- Прошу, господа.
Да, ведь казнь еще не сейчас.
…свет снизу - как от костров. Мишель пытается держаться, просит:
- Поддержите меня, так я устою, - да, он устоит, хоть сам себе не верит. Кто-то из караульных успел передать фляжку, сейчас она идет по кругу, мы говорим - что-то, Бог весть, я повторяю, что Господь нас слышит - потому что кто в большей беде? - но этого не говорю, Рылеев негромко утешает, что ли, своего друга, говорит: «и возьмут нас в рай» - будто пытается пошутить… Мы не можем разжать руки, все время держимся друг за друга, словно боимся упасть или потерять… расстаться. Вот-вот она будет уже - последняя, поистине последняя разлука, после которой уже ни страха, ни воздыхания… Ее надо пережить, и надо - и снова страшно до боли в груди - страшно сделать шаг с обрыва, страшно, потому что возврата не будет, это… Эта жизнь останется здесь - и что встретим мы там, по ту сторону петли? …а, да, вот оно, на что заменили… Ладно, это все… просто надо перетерпеть.
И попробовать не потерять друг друга.
- Друзья, что мы еще можем сейчас решить - кто первым пойдет. Если что, можем жребий тянуть, - у меня спички с собой есть, - достаю коробок, вынимаю пять спичек, отламываю головку одной: - Кто первым.
Рылеев - длинная.
Каховский - бесконечные руки, он и не замечает, как дрожат - тоже длинная.
Сергей… - длинная.
Мишель тянет спичку - и я знаю, кто будет первым.
…смотрит на свой жребий, выпрямляется, слезы высыхают сами. Глядя Сергею в лицо, говорит:
- Я подожду, - и вот это ему, только что державшему на себе всех нас - последняя капля. Он плачет, как от боли, Мишель гладит его по щеке, стирает слезы. Просит:
- Не плачь, - в этот миг он сильнее, как может быть сильнее тот, кто шаг уже сделал, кто наполовину уже земле не принадлежит.
И, да, мы ведь выбрали только первого?
- Серж, - зову, прошу: - Иди следом. Иди за ним, а я прикрою, - потому что северяне не разделимы сейчас точно так же, а пропустить их вперед… Нет, я не могу, да и… нет нужды, главное - это вот: иди, я прикрою.
Потому что уже пора.
Серж первым снимает мундир - это уже не наше, не нам, больше не нужно. Бросаю свой куда-то назад - не замерзну, не успею. И напоследок получаю Дар, который не с чем сравнить, он больше меня самого: Сергей снимает с шеи свой крест и отдает его мне. …не сразу решаюсь коснуться - и не могу благодарить: слов нет, слезы оказались вместо слов, а на колени встать негде - тесно, и Сергей поднимает:
- Не надо, - да, конечно, и плакать тоже не о чем, просто это больно и больше меня, но я знаю, я тоже…
Снимаю свой - через голову, а через Сергеевы кудри цепочка не пройдет - расстегиваю, надеваю как положено. Вот теперь пора, теперь - пора. Обнялись снова, зная, что разлука не будет вечной, нет - что разлуки вовсе не будет.
- Пора. Мишель, ты первым, Серж, ты следом, я прикрою, - так мы вышли, словно не по земле уже.
…странная легкость каждого шага… свет стал ярче, белее, лестница открыта в холод, в черноту, но страха уже нет, для него нет больше места, есть только Любовь и Свобода, и нет даже смерти, только последняя свобода - обрывается с последней ступени…
Вверх.
…Господи, спасибо…
Сколько же звезд… во все огромное небо - звезды.
-------------------------------------
(попытка эпилога)
Так тому и быть: Да значит да; /…/
А в небе надо мной все та же звезда;
Не было другой и не будет.
(БГ "Не было такой")
*
Стоим, обнявшись, на этих шатучих, заметенных снегом ступенях. Небо над нами - нет, вокруг нас - одно только небо. И если что еще нужно сделать, так это поделиться, поделить небо на всех. Первым спускается - сваливается - Каховский, обнимает нас всех разом, смеется, плачет, небо отражается в его глазах. Потом приходят другие - не в очередь, кто когда: Сергей Григорьевич, Юшневский, Натали, Сашка… Зовем, обнимаем, уводим по ступеням, и -
- Смотри!
…неба хватит на всех и, когда Млечный путь ляжет под ноги - никто не собьется с пути.
------------
примечания:
(1) Воло - Владимир Иванович Пестель, второй брат Павла, тоже был членом Тайного общества, но рано отстал. О членстве его было известно, но хода делу не дали
(2) - про великий Народ Евреев и их поиски Дома - пересказ из «Русской правды»
(3) - ослышка, но я вот так услышал, совершенно точно. По тексту: «шаг к пораженью - вместе без боязни», но Сули теперь поет так, как я услышал.
(4) - записка на самом деле была от Александра Поджио. Впрочем, по зрелом размышлении я могу уверенно сказать, что в тот момент Павел точно то же написал бы и Поджио.
(5) - песня Шарля Азнавура, точнее - отрывок из нее:
Быть душой отделенной от тела,
Чтобы любить до смерти -
И даже уже там,
Только быть
Живущим,
Быть.
(подстрочник авторства С.Муравьева-Апостола)