Черная курица или Подземные жители. Давным-давно. Сегодня и всегда.
Сказке Антония Погорельского полтора века. Это уже в глубинах времени. Слой времени авторы передают вещно, передают как художники в прямом, изначальном смысле слова. Через интерьер, свет, через натюрморт, которым картина начинается. Вот долгая панорама запутанных коридоров старого дома, с его каминами, креслами, резными дубовыми столами, с медными подсвечниками и фамильными портретами в изъеденных временем рамах, с пыльными подоконниками, где много всего накопилось за долгие годы. Операторы А. Владимиров и П. Степанов, художник А. Левченко помогают нам пробиться сквозь толщу лет, вводят нас в эпоху, которую представляют эти оживающие вещи.
Вот уже пылает огонь в камине, и кресло качается, и к трапезе все готово. Комнаты заселяются людьми в камзолах, в пудреных париках, и Петербург открывается нам в том первоначальном его виде, когда в каждой детали еще ощущался голландский «акцент». Стилизация кадра не столько точна исторически, сколько богата живописными ассоциациями - тут и «малые голландцы», и Брейгель, для современного глаза таящий в бытовом сказочное. Авторы делают сказку реальную, не волшебную. Хотя у Погорельского слово «волшебная» как раз вынесено в подзаголовок.
Рождественский вечер в пансионе, с маленькими дамами и кавалерами, с расплывающимися огнями свечей и тортом-дворцом, который выносят на вытянутых руках,- это сказка, ничуть не менее сказочная, чем рыцарь в латах, привидевшийся Алеше Ланскому в голубом свете его грез. Режиссер сказочное уравнивает со старинным, удивительное - с некогда реальным, и этого ему достаточно. Волшебное было бы уже «перебором». Поэтому в фильме нет почти ничего из тех чудных приключений, какие пережил маленький Алеша в книжке,- ни королевской охоты, ни норовистых деревянных лошадок, ни подземного зверинца с кротами. Наверное, соблазнительно было показать все это. Но сценарист Т. Зульфикаров предлагает нам свое прочтение повести, а режиссер точно знает, какие ассоциации нужны его поэтике, а какие ее разрушат.
Авторы не занимаются реставрацией, они делают вещь, живую сегодня. Поэтому их не увлекает задача показать, как глаза курицы Чернушки вспыхивают волшебным огнем, освещая Алеше путь в подземное царство. Курица на экране - как курица. Ничем не замечательна, разве что черная, но это была проблема скорее постановочной, чем художественной части. Когда курица говорит - камера стыдливо отводит взор, а актер А. Филозов, ее озвучивающий и одновременно играющий роль учителя Ивана Карловича, не ищет в своем голосе «мультипликационных» ноток. Волшебство здесь - условность откровенная. Безусловны же и мотивированы для нас только события нравственные. О них и речь в фильме. А значит, не о курице, не о волшебных чарах. Об Алеше.
Погорельский написал сказку, как известно, для Алеши Толстого, племянника. Рассказал о том, что лишь труд и скромность оберегают человека от гордыни, делают его добрым и любимым людьми. Сказка и посейчас сохранила прелесть стародавнего нравоучения.
Создателям фильма почти не пришлось «дописывать» Погорельского, поправлять или углублять. Просто они захотели увидеть, что под слоем фабулы. И тогда получился рассказ о том, без чего не живет детская душа, без чего она вянет и мучается. Рассказ о любви.
Строгий век делает из Алеши аскета. Папенька и маменька (А.Ливанов и Л. Кадочникова) далеко, их можно увидеть только во сне. В пансионе безрадостно, потому что все регламентировано, загнано в рамки. Призрак солдатчины витает над романтической стариной - за дырявым забором топочут роты.
«Советую со всем рвением приступить к урокам, ибо я со всем рвением приступаю к наказаниям»,- предупреждает наставник Кобылкин (В. Кашпур).
«Бойтесь прогневать господа нашего», - увещевает батюшка (Е. Евстигнеев).
«Итак, господа, труд. Непрерывный труд», - напоминает учитель французского языка (В. Гафт).
«Вы уже взрослые», - твердят воспитанникам.
Они и есть в пудреных паричках маленькие взрослые отрегулированные дети. Дети, возводимые, как Петербург, по плану.
А хочется так многого! Так много нужно успеть понять и почувствовать, пока детство. Тяжесть рыцарских доспехов и нежность материнской руки. Радость товарищества и богатство копошащегося тут, рядом, живого мира- всех этих травок, жучков, сердитых кур и ласковых псов, всего того, что потом в иерархии взрослых ценностей отодвинется и станет неважным...
Удивительно звучание фильма. Работа композитора О. Каравайчука: хрустальные перезвоны, клавесин, Перголези, чистое пение трубы, громыхание военных маршей - все, едва запев, тут же возвращается к первым тактам, все как бы разучивается, репетируется, здесь начала многого, разного и, как каждое начало, прекрасного.
А когда в жизнь героя входит ложь, когда незаслуженные почести ведут его к гордыне - тут и начинается суета. Фильм показывает стремительную «карьеру» маленького вундеркинда в ритме галопа, иногда сбиваясь на «капустник» - здесь выглядывают вдруг лукавые глаза авторов, людей современных. С суетой теряется главное - чистота и гармония детства. Их страшно потерять, говорит нам фильм. Их надо хранить в себе как можно дольше. Ложь ведет к предательству. Фильм не боится категорий обобщенных и крупных, для детского мира актуальных так же, как для взрослого. Алеша выдает тайну своих подземных друзей. Теперь и король, и свита, и министры, и пажи, все, кто был к нему так добр, должны, по сказке, покинуть обжитые места. А может быть, это детство уходит от Алеши так рано и так больно? А может, так - из-за первого предательства, лжи, раннего рационализма детство уходит от нас и исчезает где-то вдали за облаками, как страна прекрасная и уже нереальная?
В сказке под полом Алешиной спаленки был слышен стук колес маленьких экипажей и шуршание тысяч маленьких ног - подземные жители, плача, шли в неведомое. В фильме исход свершается в просторе и торжественной тишине, и Алеша лежит на дощатом полу, в щелях которого бездна. Что там, в этой бездне, откуда изгнаны гномы воображения, крохотные рыцари добрых чувств? Пустота?
Трижды повторится в фильме финальный кадр: из ослепительного сияния неизвестности, как на фотокарточке, проявятся лица далеких маменьки и папеньки - в кринолине и камзоле, при париках пудреных, в интерьере старинном, но и каком-то неожиданно домашнем, теплом, родном. И Алеша (Виталий Сидлецкий) меж ними, соединит трижды их руки, и прижмется к ним щекой, и посмотрит на нас с экрана глазами удивительными, глазами, которые режиссер фильма нашел, говорят, где-то в Мурманске и привез в Киев, чтоб снять.
Алеша смотрит на нас, а мы в кинозале боимся думать о том, что и эта чудесная сказка о тепле и доме тоже, должно быть, существует только в его воображении.
Таков фильм. Поэтичный, печальный, красивый, иногда слишком. Ему не всегда достает вольности дыхания, он, пожалуй, чересчур скован эстетическими пристрастиями авторов, чересчур изыскан, искусство режиссера солирует чуть громче, чем нужно для гармонии,- все так. Но он остается в памяти образом детских глаз, вопрошающе глядящих нам прямо в душу.
Живо ли детство в детях? Живо ли детство в нас?..
Валерий Кичин
«Советский экран», июнь 1981 года (№11)
Ссылка
О другой замечательной кинокартине Виктора Греся я писала здесь.
Вот уже пылает огонь в камине, и кресло качается, и к трапезе все готово. Комнаты заселяются людьми в камзолах, в пудреных париках, и Петербург открывается нам в том первоначальном его виде, когда в каждой детали еще ощущался голландский «акцент». Стилизация кадра не столько точна исторически, сколько богата живописными ассоциациями - тут и «малые голландцы», и Брейгель, для современного глаза таящий в бытовом сказочное. Авторы делают сказку реальную, не волшебную. Хотя у Погорельского слово «волшебная» как раз вынесено в подзаголовок.
Рождественский вечер в пансионе, с маленькими дамами и кавалерами, с расплывающимися огнями свечей и тортом-дворцом, который выносят на вытянутых руках,- это сказка, ничуть не менее сказочная, чем рыцарь в латах, привидевшийся Алеше Ланскому в голубом свете его грез. Режиссер сказочное уравнивает со старинным, удивительное - с некогда реальным, и этого ему достаточно. Волшебное было бы уже «перебором». Поэтому в фильме нет почти ничего из тех чудных приключений, какие пережил маленький Алеша в книжке,- ни королевской охоты, ни норовистых деревянных лошадок, ни подземного зверинца с кротами. Наверное, соблазнительно было показать все это. Но сценарист Т. Зульфикаров предлагает нам свое прочтение повести, а режиссер точно знает, какие ассоциации нужны его поэтике, а какие ее разрушат.
Авторы не занимаются реставрацией, они делают вещь, живую сегодня. Поэтому их не увлекает задача показать, как глаза курицы Чернушки вспыхивают волшебным огнем, освещая Алеше путь в подземное царство. Курица на экране - как курица. Ничем не замечательна, разве что черная, но это была проблема скорее постановочной, чем художественной части. Когда курица говорит - камера стыдливо отводит взор, а актер А. Филозов, ее озвучивающий и одновременно играющий роль учителя Ивана Карловича, не ищет в своем голосе «мультипликационных» ноток. Волшебство здесь - условность откровенная. Безусловны же и мотивированы для нас только события нравственные. О них и речь в фильме. А значит, не о курице, не о волшебных чарах. Об Алеше.
Погорельский написал сказку, как известно, для Алеши Толстого, племянника. Рассказал о том, что лишь труд и скромность оберегают человека от гордыни, делают его добрым и любимым людьми. Сказка и посейчас сохранила прелесть стародавнего нравоучения.
Создателям фильма почти не пришлось «дописывать» Погорельского, поправлять или углублять. Просто они захотели увидеть, что под слоем фабулы. И тогда получился рассказ о том, без чего не живет детская душа, без чего она вянет и мучается. Рассказ о любви.
Строгий век делает из Алеши аскета. Папенька и маменька (А.Ливанов и Л. Кадочникова) далеко, их можно увидеть только во сне. В пансионе безрадостно, потому что все регламентировано, загнано в рамки. Призрак солдатчины витает над романтической стариной - за дырявым забором топочут роты.
«Советую со всем рвением приступить к урокам, ибо я со всем рвением приступаю к наказаниям»,- предупреждает наставник Кобылкин (В. Кашпур).
«Бойтесь прогневать господа нашего», - увещевает батюшка (Е. Евстигнеев).
«Итак, господа, труд. Непрерывный труд», - напоминает учитель французского языка (В. Гафт).
«Вы уже взрослые», - твердят воспитанникам.
Они и есть в пудреных паричках маленькие взрослые отрегулированные дети. Дети, возводимые, как Петербург, по плану.
А хочется так многого! Так много нужно успеть понять и почувствовать, пока детство. Тяжесть рыцарских доспехов и нежность материнской руки. Радость товарищества и богатство копошащегося тут, рядом, живого мира- всех этих травок, жучков, сердитых кур и ласковых псов, всего того, что потом в иерархии взрослых ценностей отодвинется и станет неважным...
Удивительно звучание фильма. Работа композитора О. Каравайчука: хрустальные перезвоны, клавесин, Перголези, чистое пение трубы, громыхание военных маршей - все, едва запев, тут же возвращается к первым тактам, все как бы разучивается, репетируется, здесь начала многого, разного и, как каждое начало, прекрасного.
А когда в жизнь героя входит ложь, когда незаслуженные почести ведут его к гордыне - тут и начинается суета. Фильм показывает стремительную «карьеру» маленького вундеркинда в ритме галопа, иногда сбиваясь на «капустник» - здесь выглядывают вдруг лукавые глаза авторов, людей современных. С суетой теряется главное - чистота и гармония детства. Их страшно потерять, говорит нам фильм. Их надо хранить в себе как можно дольше. Ложь ведет к предательству. Фильм не боится категорий обобщенных и крупных, для детского мира актуальных так же, как для взрослого. Алеша выдает тайну своих подземных друзей. Теперь и король, и свита, и министры, и пажи, все, кто был к нему так добр, должны, по сказке, покинуть обжитые места. А может быть, это детство уходит от Алеши так рано и так больно? А может, так - из-за первого предательства, лжи, раннего рационализма детство уходит от нас и исчезает где-то вдали за облаками, как страна прекрасная и уже нереальная?
В сказке под полом Алешиной спаленки был слышен стук колес маленьких экипажей и шуршание тысяч маленьких ног - подземные жители, плача, шли в неведомое. В фильме исход свершается в просторе и торжественной тишине, и Алеша лежит на дощатом полу, в щелях которого бездна. Что там, в этой бездне, откуда изгнаны гномы воображения, крохотные рыцари добрых чувств? Пустота?
Трижды повторится в фильме финальный кадр: из ослепительного сияния неизвестности, как на фотокарточке, проявятся лица далеких маменьки и папеньки - в кринолине и камзоле, при париках пудреных, в интерьере старинном, но и каком-то неожиданно домашнем, теплом, родном. И Алеша (Виталий Сидлецкий) меж ними, соединит трижды их руки, и прижмется к ним щекой, и посмотрит на нас с экрана глазами удивительными, глазами, которые режиссер фильма нашел, говорят, где-то в Мурманске и привез в Киев, чтоб снять.
Алеша смотрит на нас, а мы в кинозале боимся думать о том, что и эта чудесная сказка о тепле и доме тоже, должно быть, существует только в его воображении.
Таков фильм. Поэтичный, печальный, красивый, иногда слишком. Ему не всегда достает вольности дыхания, он, пожалуй, чересчур скован эстетическими пристрастиями авторов, чересчур изыскан, искусство режиссера солирует чуть громче, чем нужно для гармонии,- все так. Но он остается в памяти образом детских глаз, вопрошающе глядящих нам прямо в душу.
Живо ли детство в детях? Живо ли детство в нас?..
Валерий Кичин
«Советский экран», июнь 1981 года (№11)
Ссылка
Click to viewО другой замечательной кинокартине Виктора Греся я писала здесь.