Войны Францей Францевичей. Первая мировая, Гражданская и Великая Отечественная.
Оригинал взят у oper_1974 в Войны Францей Францевичей. Первая мировая, Гражданская и Великая Отечественная.
Франц Францевич Гади (Форраи) родился в 1925 году в городе Фрунзе (Киргизия), ныне город Бишкек.
Во время Великой Отечественной войны был командиром взвода (артиллерист-минометчик) в 25м танковом корпусе 1-го Украинского фронта.
"Меня зовут Франц Францевич Гади, но это онемеченное имя, понастоящему надо: Ференц Ференцевич Хади. Францы встречаются в Белоруссии. У нас в полку после войны появился новый командир дивизиона - майор Франц Францевич Анцибор, белорус.
Слово "Хади" в венгерском языке означает "военный", "воинский", а полная фамилия отца - Хади Форраи; дополнение к фамилии - "Форраи" (что означает "кипучий" или "горячий") - моим предкам пожаловал когдато некий венгерский король вместе с дворянским титулом - за боевые заслуги, одновременно с земельным наделом на границе тогдашней Венгрии, с обязанностью при необходимости выступать на защиту границ "конно, людно и оружно".
Отец знал немецкий и венгерский, а также английский и итальянский, а в России освоил русский. Незадолго до своей кончины в конце 1941 года, несмотря на наши неудачи на фронтах Великой Отечественной войны, отец, уверенный в нашей конечной победе, говорил, что если мы когданибудь попадем в Венгрию, то чтобы искали там родню с фамилией Хади Форраи. Просто Хади там много, как в России Казаковых, а Хади Форраи - одни.
Отец родился 21 декабря 1882 года в местечке Панкота - теперь это на югозападе Румынии, на краю Трансильвании. С отличием окончил консерваторию по классу дирижерско-композиторскому, а также трубы и скрипки, затем еще учился в Триесте (Италия), в школе трубачей виртуозов.
После окончания консерватории он получил наградную именную "серебряную" трубу. В то же время отслужил в австрийской армии и получил офицерский чин, отучился на германских курсах снайперов и даже уже в России во времена НЭПа выступал в цирке - отстреливал зажатые в зубах папиросы.
Предки по отцу со временем разорились, отец шутил, что у него "титул без денег". Отец не стал хозяйничать на земле, он собрал из однокашников духовой оркестр, с которым и в летние месяцы стал гастролировать, нанимаясь играть на пароходы, ходившие по Дунаю, и даже на морские суда (побывал с оркестром на Яве и Суматре), ездил по курортным городам.
На зиму оркестранты возвращались домой - в Гура-Гумору, где отцовский оркестр официально числился городской пожарной командой при мэрии, и в нем было два начальника - брандмейстер (по пожарной части) и капельмейстер - по музыкальной (мой отец).
Пожары случались нечасто, но ежедневно с утра проводились занятия по пожарной части, а после обеда - музыкальные репетиции, которые заканчивались шествием оркестра по улицам города. Люди выходили из домов послушать концертшествие пожарных.
Первая мировая война застала отца с оркестром в Болгарии, их интернировали, но они сумели выбраться домой, в Австро-Венгрию. Отец приехал домой, в Гура-Гумору и как ура-патриот, явился в мобилизационный пункт, заявив, что он вовсе не музыкант, а боевой офицер, и был отправлен на фронт и оказался в Перемышле, тогда это был город-крепость в Галиции.
После длительной осады Перемышль был русскими взят, и отец, тяжело раненный в бедро, попал со всем госпиталем в плен. Взятие Перемышля было большой победой русских, и его посетил царь Николай вместе со свитой, причем отдал должное стойкости защитников крепости, поставив их в пример русским войскам.
Госпиталь, где лежал отец, посетил большой русский чин и, разговаривая понемецки, спросил о претензиях "доблестных защитников". Отец заявил о пропаже его ранца, в котором была именная серебряная труба. Ранец был тут же найден, и высокий начальник потребовал, чтобы отец сыграл в доказательство того, что это его труба.
Отец, лежа в гипсе, сыграл известную в то время элегию "Раненый орел". Большой начальник сказал, что венгр хоть и противник, но действительно раненый орел, и распорядился обслуживать отца так же, как русских раненых офицеров. Отцу вернули его денщика и отправили в глубокий тыл, в Ташкент, где вылечили так хорошо, что он даже не хромал, хотя у него было раздроблено бедро.
Где-то в конце 1915 года отца (еще на костылях) отправили в новый лагерь военнопленных в город Пишпек (потом Фрунзе, теперь Бишкек). Здесь военнопленные среди города построили для себя глинобитные казармы. Во время Великой Отечественной войны там находилось Фрунзенское пехотное училище, которое я окончил летом 1944 года. И мы, курсанты, жили в этих самых казармах.
Военнопленные жили довольно свободно: кто подрабатывал у местных жителей, а кто просто побирался. Отец организовал духовой оркестр, который и стал играть на вечерах в местном дворянском собрании.
Бессменным организатором и руководителем танцевальных вечеров был известный в Туркестане адвокат Иван Флегонтович Светоносов, который вел дела русских купцов, торговавших с Китаем. У него было шестеро детей: четыре дочери и два сына. Старшая дочь, Вера, стала моей матерью, а Иван Флегонтович - стало быть, моим дедом.
После революции пленных освободили. В то время возвратившиеся с фронта казаки стали формировать отряды: один из них собрал фронтовик Я.Н. Логвиненко. Этот отряд, в который вошли и военнопленные, стал "Первым Пишпекским полком Красной гвардии", и впоследствии все красногвардейцы стали большевиками.
Отцовский оркестр стал военным оркестром. К началу 1918 года Первый красногвардейский полк Логвиненко стал полком Красной армии и влился в воинские части, которые были тогда в АлмаАте. Там была крепость еще от царских времен, и в ней находился гарнизон Красной армии, который отбивался то от белоказаков, то от басмачей.
Отцовский оркестр из бывших военнопленных оказался там же. В 1919 году полк, в котором служил отец, освобождал Туркестан от эмира бухарского, разных белоказачьих и басмаческих банд. И вплоть до 1925 года 11-й кавполк с семьями в обозе мотался по всей Средней Азии. В походных условиях в 1919 году родилась моя сестра Вера, а в 1925 году я.
+++++++++++++++++++++
1944 год.
Командирами были: первого орудия (миномета) гвардии сержант Михаил Бардин, мордвин из кадровых, довоенных красноармейцев-пехотинцев, отступавший в 1941 году изпод Слуцка в Западной Белоруссии, - большой бабник, увлекательно рассказывавший свои "похождения", а выпивши, пел матерные частушки так, что вся батарея хохотала.
Он прибыл в минометчики после ранения из гвардейской части, ему оставили гвардейское звание и двойной оклад (наша часть не была гвардейской). Утром 1 мая 1945 года под Берлином я отправил его с развороченным животом вместе с другими ранеными в тыл...
А наводчиком у него был огромный и черный дагестанец Рамазан Насыров (Станция "Огни Закаспийской железной дороги" - такой адрес надписывал я ему на его письма домой), с виду страшный, невероятно добродушный и хлебосольный кавказец: если он гдето чтото доставал съестное, то всегда искал, с кем поделиться.
Командиром второго был Андрей Бочарников, очень способный и рассудительный человек, довольно молодой, лет 25. Командиром третьего миномета и помкомвзвода 2 был старшина Казмерчук - высокий, крепкий и очень службистый, как все украинцы. Говорил грамотно и хорошо порусски, но когда хотел себя похвалить, то переходил на украиньску мову: "Я не хрен собачий, а настоящий хохол".
Наводчиком у него был тоже из кадровых, довоенных красноармейцевпехотинцев, отступавших в 1941 году гдето из Западной Украины, младший сержант Павел Сидоренко - наш батарейный запевала. Он погиб ранним утром 1 мая 1945 года под Берлином, мы похоронили его в Луккенвальде.
Вторым номером (заряжающим) у Казмерчука был его большой друг рядовой Михайлов. В ходе войны они гдето оба раздобыли самые новые тогда автоматы Симонова (ППС) и очень этим гордились...
Четвертым расчетом командовал старший сержант Вяткин, по нашим тогдашним понятиям, старик стариком. После войны он остался на сверхсрочной и стал заведовать солдатской столовой. Наводчиком у него был Филиппов, ему 27 апреля под Лептеном, к юговостоку от Берлина, немецкой болванкой оторвало руку выше локтя.
В батарее было шесть автомобилей: четыре как тягачи для минометов (ГАЗ-АА), один для взвода управления (трофейный грузовик "оппельблиц") и один для подвоза боеприпасов ("форд").
Шестью шоферами командовал командир отделения по фамилии Мелько, не знаю, какое звание он имел, видел его всегда в комбинезоне, но, надо сказать, был он весьма квалифицированный механик (до войны работал в МТС), благодаря ему все ремонтные работы выполнялись на месте, своими силами, мы никогда не отдавали машины в ремонтную мастерскую (была такая в тылах полка).
Командиром дивизиона (4, 5 и 6-я батареи, то есть двенадцать стволов) был капитан Иммер; до войны ученый-агроном, потомок немецких колонистов с Украины.
Я прибыл на батарею гдето в конце июня - начале июля, шло наступление, мы обходили Львов с юга и двигались на югозапад, в направлении Перемышля и дальше к Карпатам.
Под угрозой окружения немцы бросили Львов, многие сдавались. Однажды мы взводом на марше отстали от колонны. И тут они вышли толпой. Я скомандовал: "В ружье!" Думал, ведь голыми руками возьмут.
Подходит с белой тряпкой на палке солдат: "Гитлер капут!" - спрашивает жестами, куда идти в плен, просит: "Папир..." Я на бланке из полевой книжки написал: "Пленные фрицы - 70 штук", - поставил дату и подписал. Тут же появился офицер, солдаты построились и пошагали в плен весело, только что песни не пели, в направлении, куда я махнул рукой. Впереди шагали офицер с моей бумагой и солдат с белым флагом.
Однако большинство отступавших упорно сопротивлялись, отходя от рубежа к рубежу, используя удобную для обороны местность: речушки, овраги, холмы и леса. Так что наше наступление постепенно замедлялось, тылы и снабжение отставали, были потери и в людях, и в технике.
Прошли польскую границу, города Жешув, Соколув, Дембица, Ярослав, свернули строго на юг, к Кросно. Наш корпус ввели в состав 38-й армии генерала К.С. Москаленко, которая получила особую задачу: в Чехословакии словацкое восстание, надо помогать братьям-славянам, мы должны провести через Карпаты Чехословацкий корпус.
Этот корпус был все время гдето возле нас. Когда меня по прибытии на фронт вел на батарею рядовой Сарманов, мы наткнулись на трех убитых, одетых в великолепную форму защитного цвета, в желтых ремнях и ботинках с высокой шнуровкой. "Чехи, - сказал Сарманов. - Такие шмотки пропадают!"
У нас не было времени. А так приличная одежда с убитых снималась: любая тряпка была на вес золота, и это вовсе не считалось мародерством. немецкие шинели шли на портянки, а сапоги меняли у поляков на водку или самогон.
После успешного взятия Львова и Перемышля у нашего командования, видимо, появилось "головокружение от успехов", да и сверху подгоняли, и войска без подготовки вслед за танками влетели в Карпаты.
Планировалось пройти горы за пять-семь дней, но мы застряли в них на три месяца. Дорога шла вдоль речки, по широкой долине, потом она втянулась в ущелье, горы как бы сдвинулись, стали выше и круче, и тут по нашей колонне с разных сторон ударили пушки.
Впереди нас шли танки с пехотой на броне, а вплотную за ними, чтобы не отстать, - мы в готовности развернуться к бою. а куда разворачиваться? И цели не видны, и развернуться негде - ущелье.
С обеих сторон горы, покрытые невысокими сосенками. Немецкие пушки безнаказанно расстреляли с гор сначала задние танки, потом передние, остальные, разворачиваясь, полезли друг на друга, а у танковых пушек не хватало угла возвышения для ответа.
Пехота спешилась и побежала мимо нас назад, подгоняемая немецкими пулеметами. Мы отцепили минометы, коекак на руках развернулись и двинули назад по принципу "спасайся как можешь", наткнулись на следующую колонну танков, которая шла за нами и должна была "развивать успех", те тоже стали разворачиваться.
Гдето потерялся комбат: то ли он проскочил по обочине, то ли остался сзади. Мы увидели в стороне расщелину и на ней тропу: можно проехать нашим газикам.
Я свернул туда, за мной - вся батарея. Проехали с полкилометра, дальше тупик, и назад уже не развернуться, да и куда? Там танки горят! Предлагаю ребятам: "Давайте замаскируем технику".
Сержанты были не против, быстро нарубили сосенок, укрыли машины и минометы. И саму тропу завалили сосенками, похватали личное оружие и рванули назад на шоссе.
А там уже немцы на танках и колесногусеничных вездеходах двигаются во встречном направлении. Мы побежали по склону вдоль шоссе, прячась в соснячке. Оказалось, довольно далеко.
Тащились изо всех сил несколько часов. Временами спускались к дороге посмотреть, как там. Увидев, что шоссе пустое, хотели сойти, а тут снова немецкие желтые танки.
Мы поднялись обратно, и тут к нам пристали какието пехотинцы. Меж собой говорили поукраински и предлагали сдаться. Говорю: "Надо пристрелить их как предателей", а сержанты: "Грех, все же свои". Пехотинцы - человек пять шесть - сошли на дорогу, бросили оружие и подняли руки.
А мы с новой силой задали драпака. Наконец мы вышли на равнину, немцев не видно, у них, видимо, сил для наступления не хватило. Мы двинули по дороге в сторону реки Сан. Бежавших было много, встретили нашего комбата со взводом управления. Пошли общей колонной. Впереди у моста через Сан скапливались отступавшие.
Комбат и сержанты, опытный народ, договорились: скажем, что нашу технику мы еще раньше отправили назад, а сами отходили, прикрывая ее отход. При этом комбат проверил, чтобы у всех было личное оружие.
Здесь, у моста, я впервые увидел подразделение войск НКВД: офицеры в фуражках с синим околышем (сам я фуражку заимел только после войны, воевал в пилотке). Заградотряды находились вовсе не за спиной у нас, а на выходе из прифронтовой полосы, километрах в 10-20 от передовой, на перекрестках дорог, переправах через реки и т.п. Комбат подошел к офицеру, доложил, тот махнул в сторону вдоль речки, мол, располагайтесь.
Мы напились, закурили, а еды никакой. Постепенно у реки скопилось довольно большое войско: были и танкисты в шлемах, даже небольшая команда чехов.
Приехал на "виллисе" командующий 38-й армией, в которую входил наш корпус, - генералполковник Москаленко. Небольшой, чернявый, не очень видный, он вызвал к себе старших "этого сброда драпаков" и ругался так витиевато, как я еще не слышал. Думал, что его удар хватит.
Офицеры стояли перед ним в две шеренги. Никто головы не поднял. Знали: под горячую руку не то что за слово, за взгляд могут шлепнуть. Москаленко немного приостыл и приказал: "Завтра к обеду восстановить положение!" Прибывшие с ним офицеры стали уточнять наличие наших сил, разбивать на команды, ставить задачи, как и где завтра наступать.
Под вечер подъехали какието тылы, остановились за речкой, мы притащили оттуда мешки с сухарями и боеприпасы: патроны и гранаты. Всем досталось по три-четыре громадных, величиной с лапоть, ржаных сухаря; размоченные в речке, они были вкусные до невозможности.
Никакие немцы за нами не гнались, авиация их не летала, погода была жаркая; мы отошли подальше от моста с энкавэдэшниками и искупались, причем предупредили друг друга: купаться около берега, на тот берег не переплывать - они могут подумать, что драпаем, и будут стрелять.
Переночевали на берегу, утром пришли танки, батарея или две противотанковых пушек; нам дали еще по паре сухарей, и мы пошли в пехотном строю "восстанавливать положение".
Из нас сформировали штурмовые группы. Пошли по горам по обе стороны ущелья. Довольно легко сбили немецких пушкарей, подобравшись к ним по сосняку и забросав гранатами.
По мере нашего продвижения по дороге двигались танки. Они растащили сгоревшие танки, и все мы уперлись в немецкую оборону поперек дороги на высотах. Их гряда шла с запада на восток, а нам надо было пробиваться с севера на юг, в Чехословакию.
Это я потом определился по карте, а тогда с нами произошло чудо чудесное: когда мы вышли на ту расщелину, где я оставил батарею, оказалось, что вся техника на месте. Немцы прошли, не отклоняясь в стороны - видимо, у них и силто не было для этого: разгромили нашу колонну, выиграли время, чтобы подтянуть силы и занять оборону...
Мы воспрянули духом. Всухомятку поели, потом, пятясь, где на руках, где своим ходом выбрались из расщелины на дорогу и снова из пехотинцев стали минометчиками.
Так захлебнулось первое наше наступление через Карпаты в Чехословакию. Начались затяжные бои, которые тянулись всю осень, до середины ноября, полегло много народу.
Чешский корпус прошел в Чехословакию, но к тому времени словацкое восстание немцы подавили, и весь смысл нашего прорыва пропал. Это дело имело невеселые для наших командиров последствия.
Было произведено расследование, и выяснилось, что командир нашего корпуса генерал Аникушкин был во время ввода корпуса в Карпаты далеко в тылу и практически ничем не руководил; шедший за нами чехословацкий корпус, хоть и не должен был участвовать в прорыве (он должен был целехоньким прийти на помощь восставшим чехословакам), был тоже практически без руководства, ибо его командир также в тылу принимал какихто иностранных наблюдателей.
Сталин заменил этого генерала на полковника Людвига Свободу, которого тут же сделали генералом (с 1968 по 1975 год Свобода был президентом ЧССР).
Командиром нашего 25-го танкового корпуса вместо снятого Аникушкина стал генералмайор Фоминых; командира нашего 459-го минометного полка Бекетова, который тоже гдето в глубоком тылу "организовывал" свой КП, заменили на майора Журавлева, которого перевели из истребительного противотанкового артполка (ИПТАП).
Смена командиров была произведена сразу же после драпа, в десятых числах сентября 1944 года. Был разгромный приказ, с которым нас, младших офицеров, ознакомили только "в части, их касающейся", поэтому куда девали снятых командиров - мы не знали.
Всю операцию проводила 38-я армия под командованием Москаленко, и похорошему с него надо было бы спросить. Но тогда он сам давал всем разгон, все были виноваты, кроме него.
После такого неудачного ввода нашего корпуса в Карпаты командование, видимо, одумалось и стало на ходу перестраивать войска для ведения боев в горах. Для уничтожения опорных пунктов противника, в которые немцы превратили большинство высот, создали штурмовые группы: один или два танка, легкая пушка (обычно сорокапятка) и один-два взвода стрелков.
Эти "штурмовики" очистили все укрепленные высоты, и фронт приобрел какието болееменее понятные очертания. Перед нами был уже какойто определенный передний край (вначале по нам стреляли со всех сторон), и мы остановились широким фронтом в глубине Карпат, по линии польских деревень Поляны-ГутаПолянска-Цеханя."
Франц Францевич Гади (Форраи) родился в 1925 году в городе Фрунзе (Киргизия), ныне город Бишкек.
Во время Великой Отечественной войны был командиром взвода (артиллерист-минометчик) в 25м танковом корпусе 1-го Украинского фронта.
"Меня зовут Франц Францевич Гади, но это онемеченное имя, понастоящему надо: Ференц Ференцевич Хади. Францы встречаются в Белоруссии. У нас в полку после войны появился новый командир дивизиона - майор Франц Францевич Анцибор, белорус.
Слово "Хади" в венгерском языке означает "военный", "воинский", а полная фамилия отца - Хади Форраи; дополнение к фамилии - "Форраи" (что означает "кипучий" или "горячий") - моим предкам пожаловал когдато некий венгерский король вместе с дворянским титулом - за боевые заслуги, одновременно с земельным наделом на границе тогдашней Венгрии, с обязанностью при необходимости выступать на защиту границ "конно, людно и оружно".
Отец знал немецкий и венгерский, а также английский и итальянский, а в России освоил русский. Незадолго до своей кончины в конце 1941 года, несмотря на наши неудачи на фронтах Великой Отечественной войны, отец, уверенный в нашей конечной победе, говорил, что если мы когданибудь попадем в Венгрию, то чтобы искали там родню с фамилией Хади Форраи. Просто Хади там много, как в России Казаковых, а Хади Форраи - одни.
Отец родился 21 декабря 1882 года в местечке Панкота - теперь это на югозападе Румынии, на краю Трансильвании. С отличием окончил консерваторию по классу дирижерско-композиторскому, а также трубы и скрипки, затем еще учился в Триесте (Италия), в школе трубачей виртуозов.
После окончания консерватории он получил наградную именную "серебряную" трубу. В то же время отслужил в австрийской армии и получил офицерский чин, отучился на германских курсах снайперов и даже уже в России во времена НЭПа выступал в цирке - отстреливал зажатые в зубах папиросы.
Предки по отцу со временем разорились, отец шутил, что у него "титул без денег". Отец не стал хозяйничать на земле, он собрал из однокашников духовой оркестр, с которым и в летние месяцы стал гастролировать, нанимаясь играть на пароходы, ходившие по Дунаю, и даже на морские суда (побывал с оркестром на Яве и Суматре), ездил по курортным городам.
На зиму оркестранты возвращались домой - в Гура-Гумору, где отцовский оркестр официально числился городской пожарной командой при мэрии, и в нем было два начальника - брандмейстер (по пожарной части) и капельмейстер - по музыкальной (мой отец).
Пожары случались нечасто, но ежедневно с утра проводились занятия по пожарной части, а после обеда - музыкальные репетиции, которые заканчивались шествием оркестра по улицам города. Люди выходили из домов послушать концертшествие пожарных.
Первая мировая война застала отца с оркестром в Болгарии, их интернировали, но они сумели выбраться домой, в Австро-Венгрию. Отец приехал домой, в Гура-Гумору и как ура-патриот, явился в мобилизационный пункт, заявив, что он вовсе не музыкант, а боевой офицер, и был отправлен на фронт и оказался в Перемышле, тогда это был город-крепость в Галиции.
После длительной осады Перемышль был русскими взят, и отец, тяжело раненный в бедро, попал со всем госпиталем в плен. Взятие Перемышля было большой победой русских, и его посетил царь Николай вместе со свитой, причем отдал должное стойкости защитников крепости, поставив их в пример русским войскам.
Госпиталь, где лежал отец, посетил большой русский чин и, разговаривая понемецки, спросил о претензиях "доблестных защитников". Отец заявил о пропаже его ранца, в котором была именная серебряная труба. Ранец был тут же найден, и высокий начальник потребовал, чтобы отец сыграл в доказательство того, что это его труба.
Отец, лежа в гипсе, сыграл известную в то время элегию "Раненый орел". Большой начальник сказал, что венгр хоть и противник, но действительно раненый орел, и распорядился обслуживать отца так же, как русских раненых офицеров. Отцу вернули его денщика и отправили в глубокий тыл, в Ташкент, где вылечили так хорошо, что он даже не хромал, хотя у него было раздроблено бедро.
Где-то в конце 1915 года отца (еще на костылях) отправили в новый лагерь военнопленных в город Пишпек (потом Фрунзе, теперь Бишкек). Здесь военнопленные среди города построили для себя глинобитные казармы. Во время Великой Отечественной войны там находилось Фрунзенское пехотное училище, которое я окончил летом 1944 года. И мы, курсанты, жили в этих самых казармах.
Военнопленные жили довольно свободно: кто подрабатывал у местных жителей, а кто просто побирался. Отец организовал духовой оркестр, который и стал играть на вечерах в местном дворянском собрании.
Бессменным организатором и руководителем танцевальных вечеров был известный в Туркестане адвокат Иван Флегонтович Светоносов, который вел дела русских купцов, торговавших с Китаем. У него было шестеро детей: четыре дочери и два сына. Старшая дочь, Вера, стала моей матерью, а Иван Флегонтович - стало быть, моим дедом.
После революции пленных освободили. В то время возвратившиеся с фронта казаки стали формировать отряды: один из них собрал фронтовик Я.Н. Логвиненко. Этот отряд, в который вошли и военнопленные, стал "Первым Пишпекским полком Красной гвардии", и впоследствии все красногвардейцы стали большевиками.
Отцовский оркестр стал военным оркестром. К началу 1918 года Первый красногвардейский полк Логвиненко стал полком Красной армии и влился в воинские части, которые были тогда в АлмаАте. Там была крепость еще от царских времен, и в ней находился гарнизон Красной армии, который отбивался то от белоказаков, то от басмачей.
Отцовский оркестр из бывших военнопленных оказался там же. В 1919 году полк, в котором служил отец, освобождал Туркестан от эмира бухарского, разных белоказачьих и басмаческих банд. И вплоть до 1925 года 11-й кавполк с семьями в обозе мотался по всей Средней Азии. В походных условиях в 1919 году родилась моя сестра Вера, а в 1925 году я.
+++++++++++++++++++++
1944 год.
Командирами были: первого орудия (миномета) гвардии сержант Михаил Бардин, мордвин из кадровых, довоенных красноармейцев-пехотинцев, отступавший в 1941 году изпод Слуцка в Западной Белоруссии, - большой бабник, увлекательно рассказывавший свои "похождения", а выпивши, пел матерные частушки так, что вся батарея хохотала.
Он прибыл в минометчики после ранения из гвардейской части, ему оставили гвардейское звание и двойной оклад (наша часть не была гвардейской). Утром 1 мая 1945 года под Берлином я отправил его с развороченным животом вместе с другими ранеными в тыл...
А наводчиком у него был огромный и черный дагестанец Рамазан Насыров (Станция "Огни Закаспийской железной дороги" - такой адрес надписывал я ему на его письма домой), с виду страшный, невероятно добродушный и хлебосольный кавказец: если он гдето чтото доставал съестное, то всегда искал, с кем поделиться.
Командиром второго был Андрей Бочарников, очень способный и рассудительный человек, довольно молодой, лет 25. Командиром третьего миномета и помкомвзвода 2 был старшина Казмерчук - высокий, крепкий и очень службистый, как все украинцы. Говорил грамотно и хорошо порусски, но когда хотел себя похвалить, то переходил на украиньску мову: "Я не хрен собачий, а настоящий хохол".
Наводчиком у него был тоже из кадровых, довоенных красноармейцевпехотинцев, отступавших в 1941 году гдето из Западной Украины, младший сержант Павел Сидоренко - наш батарейный запевала. Он погиб ранним утром 1 мая 1945 года под Берлином, мы похоронили его в Луккенвальде.
Вторым номером (заряжающим) у Казмерчука был его большой друг рядовой Михайлов. В ходе войны они гдето оба раздобыли самые новые тогда автоматы Симонова (ППС) и очень этим гордились...
Четвертым расчетом командовал старший сержант Вяткин, по нашим тогдашним понятиям, старик стариком. После войны он остался на сверхсрочной и стал заведовать солдатской столовой. Наводчиком у него был Филиппов, ему 27 апреля под Лептеном, к юговостоку от Берлина, немецкой болванкой оторвало руку выше локтя.
В батарее было шесть автомобилей: четыре как тягачи для минометов (ГАЗ-АА), один для взвода управления (трофейный грузовик "оппельблиц") и один для подвоза боеприпасов ("форд").
Шестью шоферами командовал командир отделения по фамилии Мелько, не знаю, какое звание он имел, видел его всегда в комбинезоне, но, надо сказать, был он весьма квалифицированный механик (до войны работал в МТС), благодаря ему все ремонтные работы выполнялись на месте, своими силами, мы никогда не отдавали машины в ремонтную мастерскую (была такая в тылах полка).
Командиром дивизиона (4, 5 и 6-я батареи, то есть двенадцать стволов) был капитан Иммер; до войны ученый-агроном, потомок немецких колонистов с Украины.
Я прибыл на батарею гдето в конце июня - начале июля, шло наступление, мы обходили Львов с юга и двигались на югозапад, в направлении Перемышля и дальше к Карпатам.
Под угрозой окружения немцы бросили Львов, многие сдавались. Однажды мы взводом на марше отстали от колонны. И тут они вышли толпой. Я скомандовал: "В ружье!" Думал, ведь голыми руками возьмут.
Подходит с белой тряпкой на палке солдат: "Гитлер капут!" - спрашивает жестами, куда идти в плен, просит: "Папир..." Я на бланке из полевой книжки написал: "Пленные фрицы - 70 штук", - поставил дату и подписал. Тут же появился офицер, солдаты построились и пошагали в плен весело, только что песни не пели, в направлении, куда я махнул рукой. Впереди шагали офицер с моей бумагой и солдат с белым флагом.
Однако большинство отступавших упорно сопротивлялись, отходя от рубежа к рубежу, используя удобную для обороны местность: речушки, овраги, холмы и леса. Так что наше наступление постепенно замедлялось, тылы и снабжение отставали, были потери и в людях, и в технике.
Прошли польскую границу, города Жешув, Соколув, Дембица, Ярослав, свернули строго на юг, к Кросно. Наш корпус ввели в состав 38-й армии генерала К.С. Москаленко, которая получила особую задачу: в Чехословакии словацкое восстание, надо помогать братьям-славянам, мы должны провести через Карпаты Чехословацкий корпус.
Этот корпус был все время гдето возле нас. Когда меня по прибытии на фронт вел на батарею рядовой Сарманов, мы наткнулись на трех убитых, одетых в великолепную форму защитного цвета, в желтых ремнях и ботинках с высокой шнуровкой. "Чехи, - сказал Сарманов. - Такие шмотки пропадают!"
У нас не было времени. А так приличная одежда с убитых снималась: любая тряпка была на вес золота, и это вовсе не считалось мародерством. немецкие шинели шли на портянки, а сапоги меняли у поляков на водку или самогон.
После успешного взятия Львова и Перемышля у нашего командования, видимо, появилось "головокружение от успехов", да и сверху подгоняли, и войска без подготовки вслед за танками влетели в Карпаты.
Планировалось пройти горы за пять-семь дней, но мы застряли в них на три месяца. Дорога шла вдоль речки, по широкой долине, потом она втянулась в ущелье, горы как бы сдвинулись, стали выше и круче, и тут по нашей колонне с разных сторон ударили пушки.
Впереди нас шли танки с пехотой на броне, а вплотную за ними, чтобы не отстать, - мы в готовности развернуться к бою. а куда разворачиваться? И цели не видны, и развернуться негде - ущелье.
С обеих сторон горы, покрытые невысокими сосенками. Немецкие пушки безнаказанно расстреляли с гор сначала задние танки, потом передние, остальные, разворачиваясь, полезли друг на друга, а у танковых пушек не хватало угла возвышения для ответа.
Пехота спешилась и побежала мимо нас назад, подгоняемая немецкими пулеметами. Мы отцепили минометы, коекак на руках развернулись и двинули назад по принципу "спасайся как можешь", наткнулись на следующую колонну танков, которая шла за нами и должна была "развивать успех", те тоже стали разворачиваться.
Гдето потерялся комбат: то ли он проскочил по обочине, то ли остался сзади. Мы увидели в стороне расщелину и на ней тропу: можно проехать нашим газикам.
Я свернул туда, за мной - вся батарея. Проехали с полкилометра, дальше тупик, и назад уже не развернуться, да и куда? Там танки горят! Предлагаю ребятам: "Давайте замаскируем технику".
Сержанты были не против, быстро нарубили сосенок, укрыли машины и минометы. И саму тропу завалили сосенками, похватали личное оружие и рванули назад на шоссе.
А там уже немцы на танках и колесногусеничных вездеходах двигаются во встречном направлении. Мы побежали по склону вдоль шоссе, прячась в соснячке. Оказалось, довольно далеко.
Тащились изо всех сил несколько часов. Временами спускались к дороге посмотреть, как там. Увидев, что шоссе пустое, хотели сойти, а тут снова немецкие желтые танки.
Мы поднялись обратно, и тут к нам пристали какието пехотинцы. Меж собой говорили поукраински и предлагали сдаться. Говорю: "Надо пристрелить их как предателей", а сержанты: "Грех, все же свои". Пехотинцы - человек пять шесть - сошли на дорогу, бросили оружие и подняли руки.
А мы с новой силой задали драпака. Наконец мы вышли на равнину, немцев не видно, у них, видимо, сил для наступления не хватило. Мы двинули по дороге в сторону реки Сан. Бежавших было много, встретили нашего комбата со взводом управления. Пошли общей колонной. Впереди у моста через Сан скапливались отступавшие.
Комбат и сержанты, опытный народ, договорились: скажем, что нашу технику мы еще раньше отправили назад, а сами отходили, прикрывая ее отход. При этом комбат проверил, чтобы у всех было личное оружие.
Здесь, у моста, я впервые увидел подразделение войск НКВД: офицеры в фуражках с синим околышем (сам я фуражку заимел только после войны, воевал в пилотке). Заградотряды находились вовсе не за спиной у нас, а на выходе из прифронтовой полосы, километрах в 10-20 от передовой, на перекрестках дорог, переправах через реки и т.п. Комбат подошел к офицеру, доложил, тот махнул в сторону вдоль речки, мол, располагайтесь.
Мы напились, закурили, а еды никакой. Постепенно у реки скопилось довольно большое войско: были и танкисты в шлемах, даже небольшая команда чехов.
Приехал на "виллисе" командующий 38-й армией, в которую входил наш корпус, - генералполковник Москаленко. Небольшой, чернявый, не очень видный, он вызвал к себе старших "этого сброда драпаков" и ругался так витиевато, как я еще не слышал. Думал, что его удар хватит.
Офицеры стояли перед ним в две шеренги. Никто головы не поднял. Знали: под горячую руку не то что за слово, за взгляд могут шлепнуть. Москаленко немного приостыл и приказал: "Завтра к обеду восстановить положение!" Прибывшие с ним офицеры стали уточнять наличие наших сил, разбивать на команды, ставить задачи, как и где завтра наступать.
Под вечер подъехали какието тылы, остановились за речкой, мы притащили оттуда мешки с сухарями и боеприпасы: патроны и гранаты. Всем досталось по три-четыре громадных, величиной с лапоть, ржаных сухаря; размоченные в речке, они были вкусные до невозможности.
Никакие немцы за нами не гнались, авиация их не летала, погода была жаркая; мы отошли подальше от моста с энкавэдэшниками и искупались, причем предупредили друг друга: купаться около берега, на тот берег не переплывать - они могут подумать, что драпаем, и будут стрелять.
Переночевали на берегу, утром пришли танки, батарея или две противотанковых пушек; нам дали еще по паре сухарей, и мы пошли в пехотном строю "восстанавливать положение".
Из нас сформировали штурмовые группы. Пошли по горам по обе стороны ущелья. Довольно легко сбили немецких пушкарей, подобравшись к ним по сосняку и забросав гранатами.
По мере нашего продвижения по дороге двигались танки. Они растащили сгоревшие танки, и все мы уперлись в немецкую оборону поперек дороги на высотах. Их гряда шла с запада на восток, а нам надо было пробиваться с севера на юг, в Чехословакию.
Это я потом определился по карте, а тогда с нами произошло чудо чудесное: когда мы вышли на ту расщелину, где я оставил батарею, оказалось, что вся техника на месте. Немцы прошли, не отклоняясь в стороны - видимо, у них и силто не было для этого: разгромили нашу колонну, выиграли время, чтобы подтянуть силы и занять оборону...
Мы воспрянули духом. Всухомятку поели, потом, пятясь, где на руках, где своим ходом выбрались из расщелины на дорогу и снова из пехотинцев стали минометчиками.
Так захлебнулось первое наше наступление через Карпаты в Чехословакию. Начались затяжные бои, которые тянулись всю осень, до середины ноября, полегло много народу.
Чешский корпус прошел в Чехословакию, но к тому времени словацкое восстание немцы подавили, и весь смысл нашего прорыва пропал. Это дело имело невеселые для наших командиров последствия.
Было произведено расследование, и выяснилось, что командир нашего корпуса генерал Аникушкин был во время ввода корпуса в Карпаты далеко в тылу и практически ничем не руководил; шедший за нами чехословацкий корпус, хоть и не должен был участвовать в прорыве (он должен был целехоньким прийти на помощь восставшим чехословакам), был тоже практически без руководства, ибо его командир также в тылу принимал какихто иностранных наблюдателей.
Сталин заменил этого генерала на полковника Людвига Свободу, которого тут же сделали генералом (с 1968 по 1975 год Свобода был президентом ЧССР).
Командиром нашего 25-го танкового корпуса вместо снятого Аникушкина стал генералмайор Фоминых; командира нашего 459-го минометного полка Бекетова, который тоже гдето в глубоком тылу "организовывал" свой КП, заменили на майора Журавлева, которого перевели из истребительного противотанкового артполка (ИПТАП).
Смена командиров была произведена сразу же после драпа, в десятых числах сентября 1944 года. Был разгромный приказ, с которым нас, младших офицеров, ознакомили только "в части, их касающейся", поэтому куда девали снятых командиров - мы не знали.
Всю операцию проводила 38-я армия под командованием Москаленко, и похорошему с него надо было бы спросить. Но тогда он сам давал всем разгон, все были виноваты, кроме него.
После такого неудачного ввода нашего корпуса в Карпаты командование, видимо, одумалось и стало на ходу перестраивать войска для ведения боев в горах. Для уничтожения опорных пунктов противника, в которые немцы превратили большинство высот, создали штурмовые группы: один или два танка, легкая пушка (обычно сорокапятка) и один-два взвода стрелков.
Эти "штурмовики" очистили все укрепленные высоты, и фронт приобрел какието болееменее понятные очертания. Перед нами был уже какойто определенный передний край (вначале по нам стреляли со всех сторон), и мы остановились широким фронтом в глубине Карпат, по линии польских деревень Поляны-ГутаПолянска-Цеханя."