День в истории. Покушение на фельдмаршала Эйхгорна
Фельдмаршал, главнокомандующий германскими оккупационными силами на Украине Герман фон Эйхгорн, убитый в Киеве в 1918 году
1. 30 июля 1918 года в Киеве левый эсер Борис Донской убил командующего группы армий «Киев» и руководителя немецкой оккупационной администрации на Украине фельдмаршала Германа фон Эйхгорна (Hermann Emil Gottfried von Eichhorn).
Потрясающее впечатление, которое это событие произвело на киевлян, запечатлел в «Белой гвардии» Михаил Булгаков: «Второе знамение пришло летом, когда Город был полон мощной пыльной зеленью, гремел и грохотал и германские лейтенанты выпивали море содовой воды. Второе знамение было поистине чудовищно! Среди бела дня, на Николаевской улице, как раз там, где стояли лихачи, убили не кого иного, как главнокомандующего германской армией на Украине, фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в своём могуществе, заместителя самого императора Вильгельма! Убил его, само собой разумеется, рабочий и, само собой разумеется, социалист. Немцы повесили через двадцать четыре часа после смерти германца не только самого убийцу, но даже и извозчика, который подвёз его к месту происшествия. Правда, это не воскресило нисколько знаменитого генерала…».
Булгаков, правда, немножко ошибается: Донского повесили не «в 24 часа», а лишь 10 августа, да и извозчика, по уверению германских властей, не вешали, а он сам повесился в камере...
2. Подробные воспоминания о деле оставила организатор покушения, левая эсерка Ирина Каховская.
Изданная в Берлине листовка в поддержку Ирины Каховской (1887-1960). 1920-е
Писатель Ромен Роллан оценивал её книгу так: «Я отвергаю идею Каховской, но повесть эта имеет захватывающую человеческую (или нечеловеческую) ценность. Это - психологический документ высшего порядка».
У Эйхгорна на фотографиях вид добродушного дедушки, но внешность часто бывает обманчива. Вот что писала о германском фельдмаршале Каховская: «Эйхгорн обрисовывался в глазах трудящихся Украины и России как главный палач и душитель трудового крестьянства. По приезде своем на Украину он жестоко расправился с русскими пленными солдатами, которых посылал в рядах своих войск усмирять украинскую революцию. За их отказ - расстреливал и вешал на крестах и виселицах. На полях доклада об усмирении крестьян в одном из уездов, где было положено 8500 человек, где в одном только селе было 17 виселиц и крестьяне стояли в хвосте, ожидая очереди быть повешенными, Эйхгорн написал: «Хорошо». Железнодорожная забастовка была подавлена им жестокими арестами и расстрелами. За короткое время своего командования и властвования на Украине он покрыл богатую, цветущую страну виселицами и неубранными трупами».
Торжественная встреча на вокзале в Киеве фельдмаршала Эйхгорна. Апрель 1918 года. Маршал ещё не знал, что встретит на Украине свою смерть
Маршал Эйхгорн
3. Участники Боевой организации левых эсеров прибыли в Киев - столицу Гетманата - кратковременной монархической Украинской Державы под немецкой оккупацией. Каховская оставила яркую зарисовку жизни этой столицы:
«Киев, весь залитый майским солнцем, весь в цветах и зелени, производит с первого взгляда очаровательное впечатление, а нарядная, довольная, будто праздничная толпа, блестящие витрины, переполненные кофейни представляют резкий контраст с голодной и холодной Москвой.
Здесь царство спасшихся от революции «сливок общества». Здесь живут суетливой ненормальной жизнью, лихорадочно спекулируют, лихорадочно веселятся под защитой немецкого штыка, торопясь, пока можно, урвать свой «кусочек хлеба с маслом».
В уличной толпе мелькают немецкие офицерские мундиры, дружески смешавшиеся с украинскими жупанами гетманской гвардии и светлыми нарядами дам. Барышни дарят розы немецким часовым.
В воздухе с утра до ночи раздаются солдатские немецкие и украинские песни; трещат барабаны, в садах гремит музыка.
Ровный, как стрела, прямой Крещатик упирается в купеческий сад. На площади цветочные клумбы, фонтаны, на столбе простая серая доска с указующей стрелкой; «Штаб фельдмаршала Эйхгорна».
А в Одессе в те дни распевали шуточную песенку:
Ще не вмерла Украина,
От Одессы до Берлина.
Гайдамаки ще не сдались,
Дейчланд, Дейчланд юбер аллес.
4. Очень быстро участникам покушения стало ясно, что действовать в оккупированном Киеве так, как они привыкли до революции в России, не удастся. Каховская: «Все методы, практиковавшиеся Боевой Организацией партии Соц.-Рев. во времена царизма, оказываются совершено неприменимыми. На Екатерининской ул., где живёт Эйхгорн, нет разносчиков, нет магазинов, нет сдающихся квартир и комнат. Это сплошь военный лагерь с редкими, деловито торопливыми прохожими. Все дома здесь заняты под командование, у каждого подъезда стоит часовой, прогуливаются с зонтиками и в калошах в сухую погоду откровенно наглые шпионы. Каждый прохожий обращает на себя их подозрительное внимание. Представляется возможность пройти вдоль улицы лишь один раз, второй приходится идти уже в обратном направлении, как бы возвращаясь. Чтобы иметь за улицей непрерывное наблюдение, мы всё время сменяем друг друга, переодеваемся и даже перегримировываемся по нескольку раз в день, что значительно усложняет и затягивает дело... Наконец, случайно, в одну из своих прогулок по Екатерининской встречаюсь с генералом лицом к лицу, и вскоре удаётся установить окончательно часы его выхода из дома в штаб, находящийся за несколько домов от его дворца. Он выходит ровно в час, пешком, с тросточкой в сопровождении адъютанта, небрежно козыряя взявшим на караул солдатам и встречным офицерам, абсолютно уверенный в своей безопасности среди этого леса охраняющих его штыков. Через три минуты он скрывается в дверях здания штаба, проходя сквозь коридор выстраивающихся у подъезда солдат. На улице так пустынно, что две небольшие фигуры заметно выделяются во всё время перехода и, пересекая дорогу, стоят изолированно и довольно беззащитно для выстрела. На этом единственно удобном для акта моменте и было сосредоточено наше внимание».
5. Ключевой фигурой в исполнении покушения был, конечно, Борис Донской. Каховская: «Началось самое трудное время. В колоссальном нервном напряжении, с запавшими глазами и какой-то особой, впервые появившейся у него, мучительной и вместе твёрдой складкой у рта, вдохновенно сосредоточенный, ежедневно убивая и отдавая свою жизнь, ежедневно прощаясь с близкими и вольным миром, уходил от нас Донской на свой жуткий подвиг. Мы провожали его до угла, виделись с ним во время часового перерыва, когда Эйхгорн был в штабе, и ждали, когда он вновь уходил от нас, звука взрыва - окончательного удара по врагу. Он возвращался потрясённый и смущённый неудачей и рассказывал нам, как загородила ему дорогу случайная извозчичья пролетка, как дети, играя, пробежали слишком близко к генералу, как не удалась сама встреча. Однажды, в благоприятную минуту, он уже схватился за снаряд, как вдруг с него соскочила плохо завинченная крышка и покатилась к ногам Эйхгорна. Борис нагнулся, поднял крышку и с деловым видом стал привинчивать её на глазах у всех к своему снаряду-термосу, - не возбудив ни в ком подозрения. Тщательно всё время сменялся грим и костюм. Бориса раз сменил, тоже неудачно, другой товарищ. Он, видимо, уставал, но упорно, со спокойным мужеством, совершенно детской простотой и неугасающим в глазах огнём шёл на своё дело, в которое верил свято и до конца».
Борис Михайлович Донской (1894, с. Гладкие Выселки Рязанской губернии - 10 августа 1918, Киев)
6. Что же за человек был Борис Донский? Каховская: «Это было впечатление сильной воли, серьёзного тихого мужества и тонкой, нежной, детски-жизнерадостной душевной организации...
До 15-ти лет он прожил в семье, в родной Рязанской деревне, под крылышком сильно любившей, «жалевшей его», как он говорил, матери. Отец, кажется, старовер [по другим данным, старообрядцем отец Донского не был. - А.М.], вносил во всю семейную жизнь ригористические моральные правила и требовал во внешней обстановке благообразия и чистоты. Мать смягчала суровость мягкой нежностью и лаской. Борис был её младшим любимым сыном, сам страстно любил её и навсегда сохранил к ней эту свою детскую привязанность».
«Он писал в последние дни матери: «Благослови меня, мама, и не жалей меня: мне хорошо, будто в синее небо смотрю». Эти письма попали не к матери, в Рязанскую губернию, а к немецким следователям, которые глубоко недоумевали, как мог сын просить у матери благословения на убийство».
«Он кончил сельскую школу и пытался заняться самообразованием. В деревне дело шло туго, но когда его отправили в Петербург на завод, книги стали доступнее. Первые годы своей Питерской жизни Борис увлекался толстовством (о Толстом он слышал ещё в деревне) и, уже участвуя в политических рабочих кружках, долго ещё исповедовал толстовские убеждения. При мобилизации рабочих он был зачислен во 2-ой балтийский флотский экипаж... На судне «Азия» Донской уже вёл партийную эсеровскую работу, организовал ряд матросских протестов, и был на дурном счету у начальства, которое, хотя и преследовало его мелкими уколами, все же считалось с ним, как с влиятельным среди матросов и бесстрашным человеком.
В последний год перед революцией жизнь в Кронштадте была невероятно тяжела. Адмирал Вирен, впоследствии казнённый матросами, ввёл в крепости чисто каторжный режим. Нельзя было свободно дохнуть, обращение начальства с подчинёнными было невыносимое. С большим страданием Борис вспоминал, как однажды его били ремнём по лицу за недостаточно почтительный тон. За организацию голодовки-протеста он, наконец, был арестован. Грозила суровая расправа, но тут как раз революция освободила его из тюрьмы».
«Он сразу развернул свои силы и страстно отдался революционной деятельности, примкнув к левому крылу Партии Социалистов-Революционеров... Он пользовался громадной популярностью в Кронштадте, и матросская масса постоянно выдвигала его во все тяжёлые и ответственные минуты на передовые роли... Он остался у всех в памяти светлый, торопливый, с весело озабоченным лицом, освещённым огромными серо-зелёными глазами, глядевшими внимательно, с трогательной доверчивостью, прямо в душу».
«Удивляла в нём эта всегда пробуждённая любознательность. ...Он как бы непрерывно учился, торопясь наверстать потерянное в заводской работе и в притупляющей обстановке военной службы время. Впоследствии эта черта его выступила ещё ярче, когда в дни самой напряжённой, нервы изматывающей работы по технической подготовке акта он задавал какие-нибудь самые отвлечённые, не относящиеся к делу вопросы, разыскивал по библиотекам и магазинам какую-нибудь нужную ему книгу. Он часто говорил, что первый раз в жизни имеет время для чтения».
«Если пшеничное зерно, упавши на землю, не умрёт, то останется одно, - повторял он евангельскую метафору, - а если умрёт, то принесёт много плода». Счастьем светились его глаза от сознания, что он кладёт свою лепту на дело освобождения, счастьем было для него отдать свою молодую, полную возможностей жизнь - но глубоко трагична была для него необходимость убить человека. Если бы не было возможности своей смертью и муками искупить то аморальное, что было для него в самом убийстве, - он, может быть не смог бы его совершить».
Ну, конечно, ведь эсеры, в том числе и левые, без «морали» и единого шагу не могли ступить. :) То, что почти одновременно с убийством Эйхгорна они затеяли в Москве убийство посла Германской империи графа фон Мирбаха (по сути, это были две части единого плана), и второе покушение было колоссальным ударом в спину их товарищам-большевикам, их «мораль» нимало не трогало. :) Та же Каховская писала: «Граф Мирбах в Москве и фельдмаршал Эйхгорн в Киеве - вот две фигуры, которые приковали к себе внимание всех трудящихся России. Первый - сложными путями дипломатического давления готовил переворот, второй - его провёл кровью и железом».
7. Продолжим повествование Ирины Каховской:
«30 июля, около часу дня, мы расстались с ним [Донским], как обычно, на углу Лютеранской. Через четверть часа он вернулся, не встретив Эйхгорна. После долгой полосы дождливых дней выглянуло солнышко - деревья бульваров стояли омытые и душистые. Мы порадовались прояснившейся погоде, побеседовали и хотели проститься опять, как вдруг подошёл какой-то назойливый господин и долго и подробно стал расспрашивать о том, как пройти к губернаторскому дому. Борис, следивший за часовой стрелкой, резко повернулся и, не пожав нам даже руки, быстро поднялся к Екатерининской. Через пять минут раздался сильный взрыв. Была ли это случайность - бомба могла взорваться в руках Бориса, от неосторожного толчка, был ли убит Эйхгорн, - мы не знали, но оба с товарищем осознали с несомненностью одно: Бориса больше не будет - и сказали это друг другу. Вслед за этим сознанием - мучительная и жгучая тревога о результатах взрыва. Сошли к Крещатику и снова поднялись гуляющей парочкой к Липкам; навстречу уже валила толпа. Липки были оцеплены войском, никого не пускали ни туда, ни оттуда; долетали фразы: «Убит главнокомандующий, адъютант», «убит адъютант, генерал легко ранен, убийца расстрелян»...
В Ботаническом саду на коре каштанового дерева мы вырезали потом крест - условный знак партийным товарищам, что дело выполнено нашей рукой («конкурентами» нам могли явиться местные соц.-рев.), сели на извозчика и приехали в Святошино ждать вечерних газет, слухов и готовить второе дело [убийство гетмана Скоропадского. - А.М.], которое мы надеялись осуществить в ближайшие дни.
Вечерние газеты принесли нам известие, что убийца назвал себя, что фельдмаршал, которому взрывом оторвало ногу, при смерти; Скоропадский при нём, адъютант скончался; на улице арестовано несколько человек, и в том числе извозчик, на которого вскочил убийца, спасаясь от погони. Утренние газеты сообщили о смерти Эйхгорна, некоторые дополнительные сведения о личности Бориса; о панихидах и похоронах, и потом ни слова ни вечером, ни на следующий день. Город был в панике: циркулировали слухи о том, что Киев окружён немецкими войсками; что готовится карательный обстрел города германской артиллерией, шли массовые аресты, и к скрытому торжеству обывателя, который ненавидел немцев, примешивался дикий страх за могущие быть последствия. В городе, на базарных площадях, куда съезжалось население ближайших деревень, в рабочих кругах шло нескрываемое ликование, - «теперь очередь за гетманом», - говорили вслух на улицах и приписывали акт «Московским товарищам», которые всё могут и всё сделают, чтобы избавить рабочих и крестьян от кровавого гнёта».
8. Рядом с местом взрыва оказался и возведённый на германских штыках на престол глава монархической «Украинской державы» - гетман Павел Скоропадский.
Ещё одна мишень левых эсеров, на которую Каховская и другие неудачно покушались сразу после Эйхгорна - Павел Скоропадский (1873-1945), гетман всея Украины (апрель-декабрь 1918)
Гетман тоже оставил мемуар о теракте: «30 июля по новому стилю мы как раз закончили завтракать в саду, и я с генералом Раухом хотел пройтись по саду, прилегающему к моему дому. Не отошли мы и на несколько шагов, как прозвучал сильный взрыв неподалёку от дома.. Я и мой адъютант побежали туда. Мы увидели действительно тягостную картину: фельдмаршала перевязывали и укладывали на носилки, рядом лежал на других носилках его адъютант Дресслер с оторванными ногами, он, несомненно, умирал. Я подошёл к фельдмаршалу, он меня узнал, я пожал ему руку, мне было чрезвычайно жаль этого почтенного старика... Адъютант Эйхгорна Дресслер в тот же день умер. А бедного Эйхгорна отвезли в клинику профессора Томашевского, он ещё помучился немного и на следующий день вечером, именно в тот момент, когда я пришёл его навестить, умер».
Гетман Украины Павел Скоропадский и фельдмаршал фон Эйхгорн. 1918 год. На обоих левые эсеры готовили покушение, но одному из них повезло, а другому - нет
9. Об участи Бориса Донского после покушения Каховской стало хорошо известно, так как через считанные дни она попала в ту же самую тюрьму. Из её рассказа:
«Скоро у меня завязались длинные задушевные беседы с караулящими меня немецкими солдатами, и от них я узнала подробности ареста Бориса и его мучениях. Привезя в тюрьму, его сразу же привязали к койке и начали пытать, требуя выдать сообщников. Мучили три дня, сменяя друг друга; жгли, кололи, резали, засовывали под ногти булавки и гвозди, выдернули все ногти на ногах».
«На дошедшей до нас из тюрьмы каким-то чудом записке мы разобрали полустёртые слова: «Для меня нет ничего в жизни более дорогого, чем революция и партия».
«Участь Бориса живо заинтересовала всю тюрьму. Немецкие солдаты тоже прониклись сочувствием к нему и с содроганием передавались везде из уст в уста рассказы о пытках и истязаниях, которым его подвергнули. - «Пострадал он за нас, - сказал мне стекольщик, - надо бы ему себя покончить тогда же, сколько он муки принял». Его казнили в субботу, 10 августа, в 4 часа дня, на площади, при большом стечении народа. Два часа висело на телеграфном столбе его тело с надписью: «Убийца фельдмаршала Эйхгорна».
Публичная казнь состоялась на Лукьяновской площади. По отзывам очевидцев, Донской до последнего момента сохранял полное спокойствие, хотя к виселице шёл с трудом из-за искалеченных ног. Любопытно отметить такую подробность: тело казнённого террориста при отпевании в часовне осыпали цветами, а священник в присутствии немецких военных не побоялся молиться: «Помяни, Господи, душу новопреставленного раба твоего, Бориса, варварами убиенного...»
Казнённый Борис Донской. 10 августа 1918 года. На табличке написано: «Убийца генерал-фельдмаршала фон Эйхгорна»
Левый эсер Борис Донской и сообщение левоэсеровской печати о годовщине его казни
10. Текст листовки левых эсеров о покушении и казни Донского:
«Борис Донской
Борис Донской, левый соц.-рев., убивший по постановлению Ц.К. партии генерала Эйхгорна в Киеве 30-го июля 1918 года - пять раз выходил на Эйхгорна, каждый день идя на верную смерть. Спасения не было - вокруг Эйхгорна тесным кольцом стояли всегда вооружённые немецкие солдаты.
Он шёл - всегда неизменно спокойный, с одинаковым воодушевлением.
В третий раз, когда Борис Донской, наконец, встретился с Эйхгорном, он уже замахнулся, чтобы бросить бомбу, но в этот момент слетела крышка со снаряда и упала чуть ли не к самым ногам Эйхгорна. Борис Донской не растерялся: нагнулся, поднял крышку, положил снаряд в карман и ушёл на глазах стражи.
Листовка левых эсеров с некрологом Борису Донскому. Листовка была приложением к легально выходившему в Москве в 1919-1922 годах журналу левых эсеров «Знамя»
В головах немцев не зародилось ни малейшего сомнения: они не могли себе даже представить человека, который шёл бы на верную гибель, на неминуемую смерть, который действовал бы не из-за угла, а лицом к лицу с врагом.
После бесконечных пыток Борис Донской был повешён 10-го августа, в 5 часов дня.
В предсмертной своей записке он писал товарищам: «Дороже всего на свете для меня - партия и революция».
11. Ирину Каховскую оккупационным властям также удалось изловить, и её тоже в сентябре приговорили к смерти. После вынесения приговора председатель военного суда, германский полковник, сказал ей: «Повесить даму у нас не так легко...» Требовалось утверждение самого кайзера. «Это большая честь, - добавил судья, - о вас будет думать и знать сам кайзер». Однако у кайзера Вильгельма нашлись более неотложные дела, особенно после того, как Ноябрьская революция 1918 года сбросила его с престола.
12. Большевики, освободившие Киев в 1919 году, чествовали погибшего Бориса Донского как героя. Его именем была названа одна из киевских улиц, Липский переулок, а вскоре революционный трибунал уже судил палачей Донского. 8 апреля 1919 года трибунал вынес уголовнику Линнику, который взял на себя исполнение казни, и надзирателю тюрьмы Боровчуку смертные приговоры, которые и были исполнены в течение 24 часов. Ну, а вся партия левых эсеров с её позицией укладывается в одну фразу Ирины Каховской: «Представитель нашей партии энергично протестовал против расстрела жалкого арестанта, действовавшего по приказу германского начальства».
Ох уж эта эсеровская гибкая «мораль»... Для полноты картины стоит добавить, что как раз в этом же году, вдобавок в разгар деникинского наступления на Москву, левые эсеры стали устраивать покушения на жизнь руководителей РСФСР, самым крупным из которых был взрыв в Леонтьевском переулке, унесший жизни 12 человек. Он был устроен совместно анархистами и левыми эсерами.
13. Поэтому нет ничего удивительного в том, что дальнейшая жизнь Ирины Каховской (1887-1960) в 1920-1950-е годы протекала большей частью в ссылках и под арестом. Лишь в 1956 году, во время политической амнистии, она освободилась из ссылки. Незадолго до этого писала в письме о себе: «Я уже старуха древняя. Мне 65 лет, а дают 75-80, но живу своим трудом... Интереса к жизни я не потеряла. Люблю природу, детей, хорошие книги, музыку, свежий воздух, волнуюсь газетами, - а ведь казалось, что после пережитого, после непереносимых потерь и свет солнца погаснет для меня. Но всегда саднит, всегда болит прошлое, всегда оно живёт и снится, снится. Помогает неустанная работа и для хлеба, и так...»
14. Взрыв 30 июля 1918 года имел и ещё одно «эхо». В 1941 году фашисты, как известно, взяли Киев, и получили кратковременный «реванш» за своего убитого здесь фельдмаршала. Главная киевская улица, Крещатик, был переименован в Эйхгорнштрассе, и носил это имя до октября 1943 года.
Крещатик в 1941-1943 годах - Эйхгорнштрассе
15. А поэт Николай Ушаков (1899-1973) в 1931 году написал стихотворение, которое так и называется: «Перенесение тела Эйхгорна на вокзал и казнь Донского». Вот его текст:
Похороны Эйхгорна в Берлине. Человек с бородой - посол Украинской державы в Германии барон Теодор фон Штейнгель (Theodor von Steinheil), он же Федір Рудольфович Штайнгайль (1870-1946). Бывший депутат Госдумы, кадет, а в 1918 году даже «социалист»
Кримгильда - рыжая супруга,
оставь шитьё,
чадит смола над гробом друга
и вороньё.
Твой Зигфрид в тёмной колеснице.
Из влажных жил,
из розовых венков струится
могильный жир.
Убийством кончилась охота,
и вдоль зари
с добычей туш идёт пехота,
трубят псари.
Идут баварцы и саксонцы -
весь гарнизон.
Штандарты пали сивым солнцем
на горизонт.
Голодных волкодавов глуше
хоралов гром.
Кримгильда, закрывая уши,
глядит на гроб.
Кримгильда думает о мести,
срывая плач.
На конской ярмарке в предместье
стоит палач.
Он на помосте хорошеет.
Гремя доской,
выходит
и вставляет шею
в петлю
Донской.
Надгробие фон Эйхгорна на берлинском кладбище