Лев Толстой, как зеркало перестройки
Лев Толстой скончался 7 ноября 1910 года (по старому стилю) на никому дотоле неизвестной железнодорожной станции Астапово. О драматических обстоятельствах этой смерти и предшествовавшем бегстве восьмидесятидвухлетнего писателя из родного дома в Ясной Поляне где он прожил почти весь свой век, написано видимо-невидимо.
Значительно меньше работ об идейной драме, сопутствовавшей последним тридцати годам жизни Толстого, о его духовных исканиях, о глубинной сути мировоззрения этого человека, которого Бунин в свое время назвал одним из самых удивительных людей, когда-либо живших на земле. Известно, что Толстой в старости редко обращался к художественной работе.
Но напряженную работу мысли он никогда не прекращал и даже на смертном одре, будучи уже не в состоянии держать ручку в руках, диктовал свои мысли дочери, Александре Львовне, до последнего вздоха старался что-то додумать, выразить; едва ли не последние его слова были: - Искать, все время искать. Что искал Толстой в свой последний день на земле?
Почти весь октябрь 1910 года, то есть последний месяц своей жизни, Толстой работал над статьей «О социализме». Он начал ее писать по просьбе группы молодых чехов, которые задумали издать «Книгу для чтения» со статьями «социалистическими и народно-экономическими» и просили Толстого принять в ней участие.
Толстой откликнулся на эту просьбу и решил еще раз высказать свои мысли о путях переустройства общества, которые он не раз выражал и прежде. Он не успел закончить новую статью, но продолжал интересоваться ею и после своего бегства из Ясной Поляны; 31 октября, в день своего заболевания, он написал В. Г. Черткову, что хотел бы получить неоконченную рукопись.
Ее не могли тогда сразу найти и обнаружили только после смерти писателя. Современному русскому читателю последняя толстовская статья практически неизвестна по той простой причине, что она была опубликована один единственный раз в 1936 году в академическом собрании сочинений Толстого, выходившем очень ограниченным тиражом.
После революции на протяжении семи десятилетий вообще не принято было печатать работы Толстого, в которых он прямо выражал свои мысли о жизни, людях и обществе. Все исследователи толстовского наследия, да не только они твердо придерживались общепринятого взгляда, что он велик как художник, но маловразумителен как философ и, в сущности, вреден как моралист и вероучитель.
Взгляд этот в значительной степени основан на известных статьях Ленина, в которых говорилось, что, «с одной стороны», Толстой был гениальный художник, но, «с другой стороны - помещик, юродствующий во Христе»; «с одной стороны» - замечательно сильный и искренний протест против общества лжи и фальши, но, с другой стороны,- «толстовец», то есть истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом.
С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, а с другой стороны, «проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии,,.». Толстой смешон, как пророк, говорилось в одной из ленинских статей. Сегодня, спустя уже больше восьмидесяти лет со времени написания этих статей, естественно возникает вопрос: как выглядит Толстой «с одной» и «с другой стороны» в наши дни, как звучат толстовские мысли в свете того, что произошло в России и мире за все эти годы? Толстой и в самом деле «смешон, как пророк...»?
В своей неоконченной работе «О социализме» Толстой, отвечая на вопрос молодых чехов, каково, по его мнению, должно быть наилучшее социально-экономическое устройство будущего, писал: «Желания вашего я никак не могу исполнить, во 1-х, потому что не знаю, не могу знать и думаю, что никто не может знать ни тех законов, по которым изменяется экономическая жизнь народов, ни той наилучшей формы экономической жизни, в какую должно сложиться современное общество, как это думают знать социалисты и их учителя, во 2-х, еще и потому, что если бы я и воображал себе, что знаю законы, как это думали и думают все социалистические реформаторы от Сен-Симона, Фурье, Оуэна до Маркса, Энгельса, Бернштейна и других, я бы никак не решился бы сказать этого... потому что все эти вымышленные законы... не только не содействуют благу людей, но составляют одну из главных причин того неустройства человеческих обществ, от которого теперь страдают люди нашего времени».
В этом рассуждении отправная точка воззрений Толстого не только на социализм, но и на любую другую предрешенную форму общества. Убеждение, что можно придумать наилучшее устройство экономической и социальной жизни людей, он называл суеверием устроительства и на протяжении многих лет не уставал предостерегать от него и указывать на его пагубность.
«Все войны, все казни, все революции, все ограбления трудящихся нетрудящимися, все общественные бедствия зиждутся только на этом суеверии». Толстой утверждал, что веру в то, что «.. одни люди, составив себе план о том, как, по их мнению, желательно и должно быть устроено общество, имеют право и возможность устраивать по этому плану жизнь других людей», он бы назвал заблуждением комическим, если бы «...последствия его не были столь ужасны».
Толстой писал: «Ведь, во-первых, излюбленное тобою устройство жизни не может быть несомненно истинным (так же уверены и другие); во-вторых, никогда не осуществляется то устройство, которое хотят установить люди, а совершается большей частью совершенно противоположное, в-третьих, всякое насилие, а потому и то, которое вы считаете себя вправе употреблять, никак не содействует, а, напротив, всегда противодействует всякому благоустройству, и, в-четвертых, главное, ваше призвание в этой жизни, которая каждую минуту может прекратиться, никак не может быть ни в том.
чтобы удержать существующее устройство, ни в том, чтобы установить то или иное общественное устройство, а может быть только в исполнении своих человеческих обязанностей перед Богом или перед своей совестью, если вы не признаете Бога». За год до своей смерти Толстой даже собирался посвятить суеверию устроительства художественное произведение - писал, думая об этом.
«Очень хорошо бы ясно, пожалуй, в образах высказать мысль о том, как вредно и тщетно устраивание жизни не только для других людей, но и самого себя... Почти все это зло мира от этого». Но толстовская критика социалистической утопии этим не ограничивалась. На протяжении многих лет в статьях, дневниковых записях, письмах, иногда и в своих художественных произведениях он не раз возвращался к этому вопросу.
Может ли нас не интересовать то, что Толстой думал и открыл, исследуя социалистическую идею задолго до того, как началось ее практическое осуществление, и в «первой стране победившего социализма» случилось все то, что происходит теперь на наших глазах?
Среди множества легенд о Толстом, создававшихся уже при его жизни, до сих пор бытует и та, будто он был чуть не невежда в вопросах политэкономии и обществоведения. Во всех без исключений биографиях и исследованиях о Толстом, написанных и опубликованных у нас после революции, на все лады превозносились ленинские статьи, в которых утверждалось, что «с одной стороны» автор «Войны и мира» был гением, но «с другой стороны» почти дурачком, выразителем идеологии патриархального мужика, который, разумеется, не понимал роли рабочего класса и не в состоянии был оценить перспективы социализма в России и уж, конечно, «передовое учение пролетариата» и предвидеть «сегодняшнюю» счастливую жизнь трудящихся масс».
Сильно доставалось Толстому и за «вредную догму» о недопустимости насилия и «его доктрины «совести» и всеобщей «любви». Но любопытнее тут другое. Среди резких, крайних самооценок Толстого встречаются и признания, что он «почти невежда» в науке. Но он никогда этого не говорил, если речь заходила о «научном социализме».
Напротив, не раз подчеркивал свое знакомство с социалистическими теориями. В Яснополянской библиотеке имеется много книг о социализме с толстовскими пометками на полях. «Я внимательно прочитал «Капитал» Маркса,- писал однажды Толстой своему другу В. А. Поссе,- и готов сдать по нему экзамен».
Другое дело, что он судил о теории Маркса «по-толстовски», его неприятно поразило уже то, что Маркс «самые простые вещи говорит запутанно, мудреным словом». Это противоречило основному принципу Толстого-мыслителя, который всегда стремился говорить просто, доходчиво и «не о том, о чем все говорят, и что никому не нужно, а о том, о чем никто не говорит, и что всем важно и нужно».
Размышляя о социализме, Толстой думал прежде всего о человеке и его природе: «...При социалистическом устройстве необходимы распорядители. Откуда возьмут таких людей, которые без злоупотреблений устроят посредством насилия социалистический справедливый строй?». Могла ли замена собственников, капиталистов управляющими и распределяющими решить социальный вопрос?
Вот несколько примеров толстовских рассуждений на эту тему. 16 августа 1893 года он записал в своем дневнике: «Разговор с социал-демократами (юноши и девицы). Они говорят: «Капиталистическое устройство перейдет в руки рабочих и тогда не будет уже угнетения рабочих и несправедливого распределения заработка».- «Да кто же будет учреждать работы, управлять ими?» - спрашиваю я.
«Само собой будет идти, сами рабочие будут распоряжаться»,- «Да ведь капиталистическое устройство установилось только потому, что нужны для этого практического дела распорядители с властью. А будет власть, будет злоупотребление ею. то же самое, с чем вы боретесь». В другой раз уточнил: «Если бы и случилось то, что предсказывает Маркс, то случилось бы только то, что деспотизм переместился бы, то властвовали капиталисты, а то будут властвовать распорядители рабочих».
«Смешное» пророчество? Многое можно о нем сказать сегодня, однако смешным его, пожалуй, не назовешь. Десятки раз и в разные годы Толстой возвращался к простейшему здравому смыслу при оценке стройных схем построения нового, обязательно счастливого общества. «Прекрасно было бы, если бы правительство организовало труд: но для этого оно должно быть бескорыстным, святым.
Где же они эти святые?»... «Но положим, что вы достигнете того, что желаете: свергнете теперешнее правительство и учредите новое, овладеете всеми фабриками, заводами, землею. Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, землею... не найдут средств точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным, смирным только необходимое...
Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своем личном благосостоянии». Вот еще одна пространная запись - 7 сентября 1889 года - на ту же тему: «Думал все о том же, почему осуществление Царства Божьего на земле никак не может совершиться ни путем того правительственного насилия, которое теперь существует, ни путем революции и правительственного социализма...
И вот некоторые люди говорят, что надо уничтожить этих правителей и основать другого рода правительство, ведающее преимущественно экономические дела, которое, признав все капиталы и землю общим достоянием, управляло бы работой людей и распределяло бы их блага мирские соответственно их работе, или потребностям, как говорят другие...
И без испытания такого устройства можно смело сказать, что при стремлении людей к личному благу, устройство такое не может осуществиться, потому что те люди, очень много людей, которые будут заведовать экономическими распорядками, будут люди в стремлении к личному благу и будут иметь дело с такими же людьми и потому неизбежно в устройстве и поддержании нового экономического склада будут преследовать свои личные выгоды так же, как и прежние правители, и тем будут нарушать смысл самого того дела, к которому они призваны.
Скажут: выбрать таких людей - мудрых и святых. Но выбрать мудрых и святых могут только мудрые и святые. Если бы все люди были мудрые и святые, то не нужно бы было никакого устройства».
Свою основополагающую статью о толстовских сочинениях Ленин назвал «Лев Толстой, как зеркало русской революции». В ней ничего не говорилось об одном из самых чудесных свойств этого «зеркала»: оно отразило не только русскую жизнь того времени, но и будущее. В творениях Толстого отразилась душа человеческая, которая жила и будет жить в разных людях в разные времена.
В годы, когда Толстой писал свои книги, в них, конечно, можно было увидеть и «противоречивые условия, в которые поставлена была историческая деятельность крестьянства в нашей революции», и многое другое, что интересовало тогда деятелей революции. Ну, а что волнует и потрясает читателей Толстого сегодня, сто лет спустя?
«Идеология восточного строя, азиатского строя»? Толстой очень точно предугадал, к чему может привести русская революция. Как он предсказал, так и вышло. И это несмотря на то, что он никогда не стремился заглянуть в будущее и много раз говорил, повторял: «Знать, что было и будет, и даже то, что есть, мы не можем знать, но знать, что мы должны делать, это мы не только можем, но всегда знаем, и это одно нам нужно».
Ленин же думал нечто прямо противоположное. в его статьях и речах почти всегда шла речь о будущем. Он утверждал: «Чудесное пророчество есть сказка. Но научное пророчество есть факт». Будущее, о котором столь часто говорил Ленин, давно перешло для нас в прошлое. Нужно ли еще и сегодня цитировать ленинские научные пророчества типа: «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы»?
Или: «...Советская власть есть новый тип государства без бюрократии, без полиции, без постоянной армии...»? И можно ли забыть предостережение, сделанное Толстым в письме революционеру Мунтьянову? «...Ни вы, ни я, ни правительство, ни революционеры, никто на свете не призван к тому, чтобы устраивать по-своему жизнь человеческую и отплачивать тем, кто, по их мнению, дурно поступил.
То, что мы не призваны к этому, видно из того, что мы совершенно не властны в этом - хотим сделать одно, а выходит совсем другое».
Это было сказано меньше чем за десять лет до Октября семнадцатого, начала того периода русской истории, когда с особенной наглядностью подтвердилось, сколь часто мы «хотим сделать одно, а выходит совсем другое». Был ли Толстой противником революции?
Толстой был принципиальным противником насилия, видел в нем того же царя Мидаса: с какой бы целью насилие ни применялось, оно сразу же уничтожает самое цель. Как бы справедливы ни были требования революции, как только инструментом их достижения становится насилие, достигается нечто прямо противоположное.
Толстой писал, что Французская революция провозгласила очень верные принципы, но: «...все они стали ложью, как только их стали внедрять насилием...» Долго, упорно, отчаянно обличал Толстой насилие. Снова и снова подвергал рассмотрению его формы и неминуемые последствия: - Насилие соблазнительно потому, что освобождает от усилия внимания, работы разума. Надо потрудиться разобрать узел - оборвать короче.
Самая власть есть злоупотребление силой. Здесь подтверждается закон Дарвина в другом смысле. Там переживает наиболее приспособленный, а здесь из всех насильников самый бессовестный, наглый и потому, где есть насилие, всегда есть злоупотребление насилием. - Чем бы люди ни пытались освободиться от насилия, одним только нельзя освободиться от него: насилием.
Читая толстовские записи сегодня, невольно думаешь: почему столь распространено мнение, что нам не дано знать будущего? И Толстой так думал. Но вот он же писал в «Письме революционеру» почти сто лет тому назад: «...Как только дело решается насилием, насилие не может прекратиться... При решении дела насилием, победа всегда остается не за лучшими людьми, а за более эгоистичными, хитрыми, бессовестными и жестокими.
Люди же эгоистичные, бессовестные и жестокие не имеют никаких оснований для того, чтобы отказаться в пользу народа от тех выгод, которые они приобрели и которыми пользуются». В свете всей нашей, да и не только нашей, истории с начала революции кто посмеет сказать, что этот простой взгляд на будущее оказался неверным?
Толстой предугадал и логику тех, кто думал, что неучастие в революционном насилии лишь ставит человека на сторону угнетателей, заметил по этому поводу: «Так что кажущийся таким трудным вопрос о том. не ошибочно ли было бы среди всех живущих насилием злых, быть одному или немногим непротивящимися добрыми, подобен вопросу о том, как быть трезвому среди пьяных, не лучше ли напиться вместе со всеми».
Именно так и поступает множество людей. Опьянение безумием насилия едва ли не главная черта времени, наступившего после Толстого. При его жизни русские социалисты-революционеры полагали, что они имеют моральное право казнить царей и их слуг только в том случае, если жертвуют при этом своей собственной жизнью.
Организаторы «красного террора» и устроители ГУЛАГа так уже не думали. Каляев не бросил бомбу в карету великого князя, увидев, что в ней едут и его дети. Террористы наших дней уже не раз брали заложниками детей, именно детей, которые беззащитнее взрослых. Толстому еще казалось, что: «Для того, чтобы быть услышанным людьми, надо говорить с Голгофы, запечатлеть истину страданием, еще лучше смертью».
В наш век технического прогресса и господства массмедии выяснилось, что достаточно приносить в жертву других людей - кто больше убивает, того и слушают. Решительно осуждая насилие, Толстой, однако, никогда не отрицал необходимости ненасильственных революций: «Революция только та благотворна, которая разрушает старое только тем, что уже установила новое...
Не склеивать рану, не вырезать ее, а вытеснять ее живой клетчаткой». В понимании Толстого «жизнь человеческая только в том и состоит, что время дальше и дальше открывает скрытое и показывает верность или неверность пути, по которому они шли в прошлом. Но бывают времена, когда в жизни как отдельного человека, так и всего общества открывается ясно та ошибка, которая была сделана в направлении прошедшего, и выясняется та истина, которая должна исправить эту ошибку. Это время революции».
Толстой писал о нашей перестройке?
За восемьдесят лет, прошедших со дня смерти Толстого, Россия и мир неузнаваемо изменились. Но, читая его сегодня, не раз ловишь себя на впечатлении, что это было написано в наши дни. Неувядаемая свежесть толстовских художественных произведений не представляет особой загадки - ведь Толстой не единственный великий писатель, чьи творения волнуют все новые и новые поколения людей. Но вот оказалось, что и «нехудожественное», написанное Толстым, его дневники и исповеди, его мысли на каждый день отнюдь не потеряли своей актуальности.
На страницах толстовских дневников то и дело встречаются размышления на самые острые темы нашего сегодняшнего дня. Перечислить их в одной журнальной статье, конечно, невозможно. Но следует сказать о главном. Толстой писал незадолго до своей смерти: «Что делать? - спрашивают одинаково и властители, и подчиненные, и революционеры, и общественные деятели, подразумевая под вопросом «Что делать?»... всегда вопрос о том что делать с другими, но никто не спрашивает, что мне делать с самим собой».
Высшая и все разъясняющая точка в мировоззрении Толстого именно тут - в мысли, что нельзя навязывать свою волю другим людям. Еще в «Исповеди», отразившей духовный кризис, пережитый им в середине своей жизни, он с болью и иронией вспоминал свои молодые годы, когда «сделал тот странный вывод, что для того, чтобы мне было жить хорошо, надо исправить жизнь других...»
Толстой вспоминает, что, в сущности, он уже и тогда понимал, что самый простой и истинный вывод должен быть другой: надо улучшать свою жизнь и жить лучше. «Нельзя жить и считать себя правым, когда каждый день ешь хотя бы сухую корку, а есть люди, старики и дети, которым нечего положить себе в рот».
Это то, с чем никак не могла согласиться графиня Толстая, которая судила о жизни и о своем муже трезвым практическим умом матери семейства, озабоченной будущим своих детей Она не могла не осуждать склонности Льва Николаевича считать лично себя виноватым за все. что он видел плохого, испытывать стыд и боль за свою хоть и не роскошную, как думали многие, но все же материально вполне благополучную жизнь.
Стремление Толстого вечно каяться, самоисправляться, «оплакивать все погосты», говорить о себе, как о чуть ли не баснословном злодее, не могла понять не только Софья Андреевна. которая уверяла, что «Левочку никто не знает, знаю только я - он больной и ненормальный человек», и даже советовала ему: «Тебе полечиться надо!»
Царский министр полиции Плеве был совершенно с этим согласен и собирался посадить Толстого в сумасшедший дом, но Александр III на это не решился. Но толстовские выводы не могли понравиться и борцам за социальную справедливость. Не только Ленин высмеял нравственную проповедь Толстого.
Вот и Плеханов, цитируя Толстого, написавшего однажды, что он «виноват и гадок и достоин презрения» за то, что не идет до конца по пути, который указывает. комментирует эти слова так: «Это настоящая трагедия, много пострадал человек, из-под пера которого вышли эти строки. Но в чем заключается «пафос» трагедии (как выразился бы Белинский)?»
По мнению Плеханова, виноват не сам Толстой, а «именно тот путь, по которому он шел, вернее пытался идти». Тургенев, влюбленный в художественный дар Толстого, полагал «ерундой» его религиозные поиски и моральную проповедь. А марксист Плеханов считает эту «ерунду» опасной и вредной благодаря известности Толстого и влиянию его имени на людей.
Ведь он, Толстой, предлагает каждому «исправлять своего преступника» й, «прежде, чем заниматься политикой, каждому человеку надо заниматься своей жизнью». С точки зрения марксиста Плеханова, нужно было прежде всего заниматься исправлением общества. У революционеров, занятых «борьбой за благо народа», не было личных трагедий, во всяком случае, их пафос не был «толстовским».
Революционеры не изобличали свои собственные слабости и пороки, они считали нескромным заниматься собой и были заняты только другими людьми, главным образом устранением тех. кто думал иначе, чем они сами. Толстой первый усомнился в искренности профессиональных борцов «за светлое будущее», не говоря уже о царских политиках и чиновниках.
Рассуждая о политиках и политиканах, он иногда употреблял в дневнике тон, редко встречающийся в его высказываниях: «Люди от царя до товарища рабочего, уверяют себя и других, что они заняты благом народа, а они заняты им сколько курица построением храма, а движимы только грубым эгоизмом».
Тут нельзя не сказать о том, как много неверного нагромоздили вокруг «толстовца» из Ясной Поляны толкователи, не могущие примириться с его неприятием насилия и проповедью «неделания». Толстой, однако, никогда этого не проповедовал. Говоря о непротивлении злу насилием, он утверждал: - Человеку свойственно делать - и даже никогда не переставая делать - усилия... - Все хорошее, все настоящее, всякий истинный акт жизни совершается усилием: не делай усилий, живи по течению и ты не живешь... - Будем, друг мой, делателями по мере сил наших. Только в этом жизнь. Другой нет...
Стоит взглянуть на жизнь самого Толстого: сколько успел он сделать! В каком великом «делании» провел свои дни этот человек, которому приписывают проповедь неделания. Другой разговор, что и как предлагал Толстой делать. После того как мы почти весь двадцатый век потратили на делание того, чего не надо было делать, небесполезно вспомнить, что говорил Толстой накануне нашего страшного века: «И как это не неприятно революционерам и социалистам, истинная христианская и самая плодотворная в мире деятельность состоит в отрицательных поступках - не делать того, что противно Богу и совести...»
«Все несомненные заповеди, как заповедь: не убий, не укради, не лги, не прелюбодействуй, всегда отрицательны. Положительные заповеди могут относиться только к духовной, всегда свободной деятельности: люби, желай другому. чего себе...» Удивительно точно понимал Толстой, кому не понравятся его мысли.
Вот, например, что писал о них Горький: «Писатель национальный в самом истинном и всеобъемлющем значении этого понятия. Толстой воплотил в огромной душе своей все недостатки нации, все увечья, нанесенные нам пытками истории нашей: его туманная проповедь «неделания», «непротивления злу» - проповедь пассивизма, это все - нездоровое брожение старой русской крови, отравленной монгольским фатализмом и, так сказать, химически враждебной Западу...
В нем - все национально, и вся проповедь его - реакция прошлого, атавизм, который мы уже начали было изживать, одолевать». Сегодня уже нет нужды спорить с Горьким хотя бы потому, что этих его слов не найти больше ни в одном издании его сочинений. Недостатки нации уже «изжиты», их прочно «одолели» в эпоху «позднего Сталина», когда стали вымарывать из книг «прогрессивные» мысли Горького с той же беззастенчивостью, что и «реакционную проповедь» Толстого.
Теперь, когда под влиянием перестройки уже пересмотрено множество догм и отменено множество запретов, сковывавших нашу духовную жизнь, нельзя не удивляться тому, как мало изменилось то отношение к Толстому, которое приобрело после революции официальный и обязательный характер.
До сих пор самой популярной биографией Толстого у нас считается книга Виктора Шкловского, в которой то и дело читаешь: «Лев Николаевич мечтал о прошлом, верил в прошлое». «Его непризнание истории, представление мира неподвижным делало его несчастливым». «Лев Николаевич утверждал, что завтра будет - вчера». Откуда все это?
Виктор Шкловский, повторяя мысли, казавшиеся верными русским революционным интеллигентам накануне Октябрьской революции, делает вид, что в последующие годы ничего в России не произошло. Не пора ли наконец знатокам Толстого обозреть его биографию и миропонимание именно в свете того, что произошло после его смерти?
Впрочем, было бы ошибочным думать, будто взгляды В. Шкловского и других советских исследователей объясняются только казенными требованиями исходить в оценках Толстого из тезисов ленинских статей И на Западе, где биографы Толстого не подверглись никакой цензуре, отношение к нему, точнее, к самой сущности его личности и философии, немногим рознится с тем, которое все еще в ходу у нас.
Вот передо мной последняя появившаяся на Западе серьезная работа о Толстом, написанная итальянцем Пьетро Читати. Его книга «Толстой» получила в Италии престижную премию и была переведена и на другие языки. Итальянский писатель влюблен в художественный талант Толстого. Однако о его духовном пути и нравственной проповеди Читати думает почти то же самое, что думала Софья Андреевна сто лет тому назад, с той лишь разницей, что итальянец знаком с Фрейдом и современной психиатрией.
Говоря о духовных исканиях Толстого, проявившихся с особой силой после написания «Анны Карениной», Читати пишет: «Каждый современный психиатр мог бы диагностировать в этих приступах страха острую форму депрессии, которая с годами стабилизируется». Читати уверен, что «Записки сумасшедшего».
«Смерть Ивана Ильича». «Дьявол», «Крейцерова соната» - это «история одной одержимости, одержимости психологической болезнью, смертью. эросом, ненавистью». Может, и не стоило бы воспроизводить такие высказывания - образец, наивной самоуверенности некоторых европейских интеллектуалов, убежденных в правильности своего «научного» понимания «восточных варваров», если бы мнение цитированного выше итальянца не совпадало с сентенциями наших отечественных обывателей, принадлежащих иногда к самым образованным кругам.
Когда заходит речь о философии Толстого и его нравственном «максимализме», то и дело приходится выслушивать невежественные и кощунственные высказывания о великом грешнике или даже сладострастнике, который не мог примириться с потерей потенции в старости и потому-де написал «Крейцерову сонату».
Толстой не был бы Толстым, если бы не понимал причины того раздражения, переходящего нередко в ненависть, которое вызывает его моральная требовательность у очень многих и очень разных людей. Однажды он высказался об этом так: - Мне дают всякого рода лестные эпитеты: реформатора, великого человека и т. д.
И в то же время не признают за мной самого простого здравого смысла... Я не реформатор, не философ. не апостол, но самое меньшее из достоинств, которое я могу приписать и приписываю, это - логичность и последовательность. - Ты говоришь человеку ясное, простое, казалось бы нужное и обязательное для каждого человека, он ждет только, скоро ли ты кончишь. . ты удивляешься, откуда такое непонимание..
Отчего это? А оттого, что он чует, что твоя мысль, признавая неправильным его положение, разрушает то положение, которым он дорожит больше, чем правдивость мысли. И оттого он не понимает, не хочет понять то. что ты говоришь. В этом одном объяснение всех царствующих нелепых, называемых науками, рассуждений. Все оттого, что люди все разделяются на два рода: для одних мысль управляет жизнью, для других - наоборот.
В этом одном ключ к объяснению безумия мира. В этом ключ и к пониманию неприятия Толстого столь разными людьми, как царские чиновники и революционеры - марксисты, служители церкви и эстеты типа итальянца Пьетро Читати. Оттого что мысль Толстого разрушает самую основу многих теорий, идеологий, догм, их служители приписывают ему гениальность каждый раз. когда его сочинение не подвергает прямой критике то, во что они веруют, но как только выводы, к которым он приходит, противоречат их собственным, они пускаются в рассуждения о толстовском «недомыслии», точнее говоря, глупости или о его «ненормальности», точнее говоря, сумасшествии.
Вопрос «Кто я?» сам Толстой задавал себе множество раз. он слышал его в себе с детских лет и до самой последней минуты своей. Об этом свидетельствует множество записей, которые он сделал в своих дневниках. Сам Толстой ответил на этот вопрос всей долгой и удивительной жизнью и еще более удивительными сочинениями.
Но литература о Толстом, хотя уже составляет целую библиотеку книг, на вопрос этот пока не ответила. Академическое собрание толстовских сочинений содержит огромный, как теперь принято говорить, банк сведений о нем, установлена история писания почти всех толстовских сочинений вместе с их вариантами, установлено даже, какими чернилами и на какой бумаге была написана каждая вещь.
Однако еще не все, что написал Толстой, опубликовано. Даже этот огромный коллективный труд - девяностотомное собрание сочинений - не был доведен до конца. И это издание подвергалось цензуре, не говоря уже о том, что очень разными получились тома, подготовленные под наблюдением В. Г. Черткова, друга и единомышленника Толстого, и те, которые издавались после его смерти.
Что было вымарано из рукописей Толстого цензорами сталинской «эпохи», какие толстовские мысли они посчитали «неправильными» и потому недостойными печати, мы до сих пор не знаем. Вот уже стали у нас печатать Н. Бердяева, И. Федорова, С. Булгакова. В. Розанова. Идет быстрый процесс реабилитации русской философской и религиозной мысли, запрещенной после революции. Не пора ли «реабилитировать» и Толстого?
Ведь почти все. что он написал в последние тридцать лет своей жизни, было у нас под запретом. После революции никто и не помышлял о переиздании «Исповеди» или религиозных трактатов «В чем моя вера». Ни разу не издавались толстовские «Дневники» - а ведь это едва ли не главная книга жизни Толстого, которую он создавал сам день за днем, на протяжении почти всей своей жизни, уникальная стенограмма мыслей и чувств человека, к которому вполне подходят слова Экклезиаста: решился я в сердце своем исследовать и испытать разумом все, что делается под солнцем, это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они мучили себя...
Давно пора создать на родине Толстого его научную биографию, установить точно, беспристрастно и полно главные его черты, отмести окончательно ходячие представления о «великом грешнике», «моральном максималисте», «толстовце», который якобы звал к «упрощению» и «неделанию». Толстой не был «толстовцем», сам не раз говорил: - Учения у меня никакого нет и не было.
Я ничего не знаю такого, чего бы не знали все люди. Толстой, конечно же. не был святым или пророком. Но мог ли он быть этаким странным гением, проявившим в своих художественных сочинениях глубочайшее понимание человеческой жизни (этого никто не отрицает), проникшим как никто другой, в тайны человеческой психологии (с этим тоже все согласны), обладавшим огромным воображением (и против этого не спорят), но при всем том предлагавшим людям «маловразумительную», «туманную» философию, человеком, не способным понять то, что отлично понимают политэкономы, социологи и реформаторы современного общества?
- Искать, все время искать... Толстой искал, в сущности, то, что всегда ищут люди: смысл и цель жизни, твердую веру, Бога. Толстой искал именно то, что мы ищем теперь все, что ищут миллионы людей, усомнившихся в правильности той жизни, которую они вели до сих пор. Толстой, как, пожалуй, никто другой из великих русских писателей, мог бы участвовать в наших нынешних тревожных, порой даже отчаянных поисках, при условии, конечно, что будет покончено с концепцией «двух Толстых» - художника и мыслителя, которые якобы не совпадают и не представляют одинаковый интерес, и будут возвращены читателю все толстовские сочинения, без всяких купюр, сокращений и оговорок. Сегодня, в восьмидесятую годовщину со дня смерти Толстого, этого, к сожалению, еще не произошло.
Илья Константиновский. Огонёк №45 ноябрь 1990