Жена бедняка
Пилар Дефильо де Казальс (Амигет). 11 ноября 1853 - 11 марта 1931
Не однажды я брался за перо, пытаясь написать о своей матери. Мне хотелось запечатлеть на бумаге, какая она была. Но что бы я ни писал, все получалось не то. Я глядел в слова, написанные мною, и говорил: нет, это не годится, я не умею о ней рассказывать. Я повидал на своем веку немало людей, среди них были личности замечательные, исключительные - мужчины и женщины редкостных дарований и способностей. Знавал я художников и государственных мужей, эрудитов, ученых, королей. Но такой человек, как моя матушка, не встречался мне никогда.
Ею освещены воспоминания детства и юности, на протяжении стольких лет ее образ не по- кидал меня. При всех и всяческих обстоятельствах, в трудные минуты, когда нужно было принимать серьезные решения, я спрашивал себя, как в подобном случае поступила бы она, и действовал соответственно. Сорок лет прошло с тех пор. как ее не стало. но она продолжает указывать мне путь. Она и по сей день со мною. Родилась матушка в городе Маягуэс, на Пуэрто-Рико. Ее отец и мать были уроженцы Каталонии и принадлежали к именитым каталонским фамилиям.
Молоденькой девушкой - ей тогда едва минуло восемнадцать - моя бабка привезла ее в Испанию, в гости к родственникам, которые жили в Вендреле. Там-то, в Вендреле, матушка и встретилась с отцом. Ему тогда было двадцать с небольшим. Он был церковным органистом и давал уроки игры на рояле. Матушка стала его ученицей, они полюбили друг друга. Когда они поженились, матушка раздала свои нарядные платья и стала носить простые, недорогие вещи. Этим она как бы говорила, что отныне она жена бедного человека.
Много лет спустя, когда отца не стало, а я уже добился на своем поприще определенного успеха, я как-то пришел к ней и сказал: - Мамочка, ты такая красивая, тебе так пристало бы носить драгоценности. Позволь, я тебе подарю что-нибудь, ну, хотя бы маленькую жемчужную брошку. Она сказала: - Пабло, ты теперь зарабатываешь деньги, пройдет время, и ты станешь богаче. Я же всегда останусь женой бедняка. И ни разу не согласилась надеть ни одной драгоценности. Такова была моя мать.
В те дни, когда матушка выходила замуж, врачебной помощи в Вендреле, можно сказать, не существовало. Когда подходили сроки рождаться ребенку, роль повитухи брала на себя жена городского угольщика. Нет сомнений, что угольщик знал толк в своем ремесле, но жена его мало смыслила в том, как принимать новорожденных. Младенцы умирали от инфекции, от всевозможных осложнений. У моей матери из одиннадцати детей семеро погибли при родах.
Я и сам непонятно как выжил. Когда я появился на свет, оказалось, что вокруг шеи у меня обвилась пуповина. Мое лицо почернело - еще немного, и я задохнулся бы. У матушки было нежное сердце, однако никто не слыхал, чтобы она когда-нибудь заговорила о своей скорби по умершим детям. Выше всех законов моя мать ставила человеческую совесть. Закон сам по себе не внушает мне почтения, - не раз говорила она: Один закон, возможно, чего-то стоит, другой - ровным счетом ничего; человеку, по ее словам, следовало самому решать, что хорошо, а что плохо.
Она знала, что есть законы, которые кому-то приносят пользу, а кому-то вред, как в нынешней Испании, где закон в целом служит интересам немногих в ущерб большинству. Понимание истин такого рода шло от чего-то заложенного в ней самой. В своих поступках она всегда руководствовалась собственными убеждениями - не тем, что говорят другие, а тем, что считала правильным сама. Когда моему брату Энрике исполнилось девятнадцать лет, его по закону того времени призвали на военную службу в испанскую армию. С этой вестью он пришел к матушке. Я был при том, и все происходящее накрепко врезалось мне в память.
- Сын мой, - сказала она Энрике, - ты никого не должен убивать и никто не должен убивать тебя. Не затем ты родился на свет, чтобы убивать или быть убитым. Уезжай. Покинь эту страну.
И Энрике бежал из Испании. Он уехал в Аргентину. Он занимал в материнском сердце особое место - ведь он был самый младший их нас, но целых одиннадцать лет после этого она не виделась с ним. Он вернулся, только когда нарушителям закона воинской повинности объявили амнистию. Я думаю, если бы каждая мать наземные сказала сыновьям «Не ходите воевать. Вы не затем родились, чтобы убивать или быть убитыми», в мире не стало бы войн. Когда матушка велела моему брату Энрике уехать, речь шла для нее не только том, чтобы спасти жизнь сыну. Речь шла о том, чтобы поступить как надлежит.
Помню, в наших местах разразилась эпидемия холеры. Это было страшное бедствие. Человек у вас на глазах ходил, разговаривал, как ни чем не бывало, а через час его уже не было в живых. Люди кругом умирали тысячами, много жертв насчитывалось и в Вендреле. Болезнь унесла почти всех врачей. Мы тогда как раз жили в Сан-Сальвадоре. Мой брат Луис, которому было неполных восемнадцать, каждый день уходил в Вендрель. Он обходил дома, где за день кто-то умер от холеры, и под покровом ночи переносил трупы на кладбище. Должен ведь кто-то это делать, - говорил он. Опасность заразиться была чрезвычайно велика.
Конечно же, матушка знала, что он каждый день рискует жизнью, и, однако, ни словом, ни намеком не помешала ему исполнять то, что ему подсказывало чувство долга. Моей матери несвойственно было кривить душой и хитрить. Она была цельным человеком, прямым и честным всегда и во всем. Как в большом, так и в малом. Мелочные формальности не имели глазах никакой цены. В молодости, когда я много выступал с концертами, я завел себе счета в нескольких банках. Один находился в Барселоне, и квитанции оттуда я обычно отдавал моей матери.
Она их куда-то убирала и хранила для меня. Как-то раз в этом банке у меня попросили прошлогоднюю квитанцию. Я обратился к матушке - она поискала, но квитанции не нашла.
Я сказал: - Мама, голубушка, но как же - ведь с меня требуют.
- А зачем, Пабло ? - сказала она.
- Да уж так полагается.
- Полагается? Там что - не знают, что эти деньги твои?
- Нет, знают.
- Ну, тогда квитанцию предъявлять незачем. Раз и без того известно, что это твои деньги. Ты им так и скажи.
Я уведомил банк, что не могу найти квитанцию, и мне ответили, чтобы я не беспокоился, это не страшно.
- Что я тебе говорила? - сказала матушка. - Видишь ты, что не было никакой надобности предъявлять эту квитанцию?
Строгости ради проформы ей представлялись вздором. И во всем она оставалась верна себе.
Радости и печали. Размышления Пабло Казальса, поведанные им Альберту Кану