Мариупольские землянки
Оригинал взят у stariy_voin в Мариупольские землянки
Это было вовсе не в Мариуполе, не на Азовском море и вообще не в теплых краях. И зимой эти землянки заносило так, что их обитатели откапывали свои жилища лопатами, а летом казалось, что землянки тонут в пылевом мареве, плывущем над булыжниками плохо мощенной улицы, соединяющей Омск-город с Омском-вокзалом. Эти землянки, жилища наполовину подземные, глинисто морщились, как некая зыбь земная, и казалось, что их можно если не перешагнуть, то перескочить с маху. Мариупольскими они звались потому, что были сооружены поблизости от пивоваренного завода, принадлежавшего раньше предпринимателю по фамилии Мариупольский,- весь Омск когда-то пил мариупольское пиво.
Фото: Леонид Мартынов. 1920-е годы.
Я интересовался этими землянками не больше, чем другими окраинами старого Омска, например Волчьим хвостом, Нахаловкой, Сахалином, Порт-Артуром. Даже соседние с землянками хладобойни интересовали меня больше потому, что туда поступал скот из степей, в которые я выезжал для раскрепощения казахских женщин и на строительство совхозов зернотреста, чьи усадьбы, кстати сказать, сооружались под техническим руководством моего отца. Да и в городе было у меня множество всяких неотложных дел, связанных с вопросами строительства и проблемами культуры и науки. И в курс всего этого я был готов ввести Марию Михайловну Шкапскую, с которой меня однажды познакомил редактор газеты «Рабочий путь».
Фото: Мария Шкапская. 1920 - е годы.
Я понимал, что передо мной не просто обыкновенная газетчица, но путешествующая по Сибири в качестве журналистки ленинградская поэтесса. Я знал ее взволнованные стихи о радостях и муках материнства «Mater dolorosa» и, кажется, еще какие-то другие маленькие, беленькие, типично ленинградские книжки. Конечно, я не представлял себе ясно облика этой незаурядной женщины, я ничего еще не знал тогда о ее сложном творческом жизненном пути, пути русской революционной интеллигентки, о ее скитаниях с отцом по ссылкам, о годах ученья в Петербургском психоневрологическом институте, а затем - в предреволюционной эмиграции - на филологическом факультете в Тулузе и в школе восточных языков в Париже, о ее послереволюционных контактах с Горьким и Блоком и, наоборот, неладах с Гумилевым. Я просто-напросто знал, что передо мной в качестве ленинградской журналистки сидит Мария Шкапская, та самая, которая написала о том, как горько, «познав любви пленительный Эдем, родить дитя неведомо зачем». И вот этой лирической поэтессе я и должен показать достопримечательности города Омска. Крепость? Музеи? Завод «Красный пахарь»? Сибака - Сибирская сельскохозяйственная академия с ее достославными учеными?
Но, мягко, улыбнувшись, Мария Михайловна сказала, что ей в настоящий момент хотелось бы больше всего познакомиться с бытом самых что ни на есть простых людей.
- Хорошо, Мария Михайловна,- сказал я,- попробуем в мариупольские землянки.
Это было ближе всего - минут пятнадцать ходьбы от центра города. Тем более что там, за зданием Сибопса, на бывшем пивном заводе Мариупольского жил мой приятель студент-медик по имени Серафим, которого я и хотел взять проводником по полуподземному царству. Но Серафима мы не застали дома и отправились в соседние землянки вдвоем. И это меня, сознаюсь, огорчило. Хотя Мария Михайловна была женщина решительная и одета была чрезвычайно просто, гордая голова ее была повязана скромной косынкой, я все-таки не был уверен, как нас встретят. Дело в том, что я никогда до тех пор не вступал в личный и тесный контакт с обитателями этих землянок. Я знал об этих людях главным образом из сводок происшествий, как газетчик. Но мы пришли среди белого дня. Меж землянок бегали дети, женщины стирали и развешивали белье, какой-то молодец чипил крышу своего жилища, сидя на ней верхом.
К нему-то я и обратился с деланно-небрежным приветствием:
- Здравствуйте! Как живете? - И, услышав ответное: «Здоров!» - я не придумал ничего более умного, как спросить: - А что, у вас соседи хорошие?
Но в ответ услышал именно то, за чем мы и шли.
- Соседи? - воскликнул он.- Да уж до того хороши, что лучше не надо! Васька Пупсик. Известный шулер! - И, приглядевшись к нам внимательно, он добавил: - Как вы с обследованием, так и загляните к нему, он дома.
И, спрыгнув с крыши, он крикнул чуть ли не прямо в дымовую трубу соседней землянки:
- Эй, Васька, к тебе гости, встречай!
И выкрикнул это так убедительно, что мы с Марией Михайловной и в самом деле смело сошли по глинистым ступеням внутрь Васькиного жилища.
Васька Пупсик, круглолицый и аккуратный паренек, встретил нас безмятежной улыбкой.
- Сам он шулер! - сказал он.- А я честно играю. Разве виноват, что он мне проиграл? Не соображаешь, так и не играй! А вы что? Из санитарной инспекции, что ли? Да вы садитесь, если не брезгуете.
Конечно, он подметил точно: мы постеснялись усесться на тряпичное ложе, на котором восседал он сам, отвечая в дальнейшем па мягкие, обдуманные вопросы Марии Михайловны. И его ответы были столь же деликатны и разумны, как и вопросы корреспондентки-поэтессы. Этот Васька Пупсик довольно картинно обрисовал нам сложное бытие если не всех, то многих земляночных обитателей. В непринужденной беседе с нами он как бы шутя, к примеру, сумел рассказать и о скупом своем соседе, неудачливом тамбовском переселенце, удачливо отбившемся от сельского хозяйства и прибившемся к рабочему классу, и о другом мариупольце, беженце из голодавшего Недавно Поволжья, разжиревшем на сибирских хлебах до того, что стал похожим на кулака, какого в газетах рисуют, и из-за толщины в свою землянку влезть не может, дети вталкивают...
В его речах чувствовалось если не мудрое, то хитрое желание под видом независимой насмешки выразить свою благонамеренность, уважительное отношение к советской власти, представителями которой, как он полагал, являлись мы, я и Мария Михайловна, какие-то обследователи, что ли. Я думаю, что и Мария Михайловна так его понимала, ибо слушала его рассуждения, снисходительно улыбаясь.
Один из новейших биографов Марии Шкапской в предисловии к ее книжке, вышедшей в конце шестидесятых годов, пишет, что в те времена, когда она совершала свои поездки по Сибири, «экзотика во всех ее проявлениях на первых порах еще слишком влекла к себе очеркистку, и только несколько позднее к ней пришло убеждение, что по-настоящему яркие впечатления следует искать в другом». То есть, другими словами, Мария Михайловна лишь в поисках экзотики снизошла в глубь мариупольских землянок, «обитатели которых - осадок мутной переселенческой толпы». Оставляя на совести молодого биографа все эти рассуждения, включая и высокомерный сверху вниз взгляд на «мутную переселенческую толпу», я позволю себе заметить лишь одно: если и рассматривать Шкапскую как некую только что вернувшуюся из «бегства в лирику» эстетку, впервые начинавшую прислушиваться к «звукам той симфонии жизни, которую несли с собой первые революционные годы», если видеть тогдашнюю Шкапскую в свете той символической поэзии, на которой, по существу, воспитаны все мы, ровесники двадцатого века, то и в этом аспекте она представляется мне в те дни не искательницей экзотики, а скорее одной из тех артюррембических дев Марий, которые светлыми стопами своими стремились умять бушующий оскал человеческого прибоя, чьи волны шли наподобие бешеных быков, вырывающихся из истерического хлева стихии. Этот довольно сложный образ пришел мне на ум и потому, что беседа наша с Васькой Пупсиком в глубине мариупольских землянок происходила как раз под рев стад, загоняемых в ворота соседней с землянками мясохладо-бойни.
Между тем Васька Пупсик, обрисовав нам облики взрослых обитателей землянок, перешел к молодому поколению. Вернее, Мария Михайловна начала разговор о детях. Материнство и дети, как я уже сказал выше, являлись главной темой ее стихов, но Васька Пупсик, отвечая насчет детей, незаметно перешел к тому, что получается, когда они вырастают. Вот, например, девки! Конечно, одни уходят в поломойки, в больничные санитарки, а другие сами попадают в больницы после того, как, погуляв в кабаках с кавалерами, заполучают что-нибудь такое. Но иные устраиваются даже очень выгодно: хотя бы вот тут поблизости у вокзала в балаганчиках восседают в виде китайских хозяйственных жен. Да, есть, конечно, и такие ловкачки! Однако рано радуются!
Я слушал это повествование в общем без волнения. То, о чем толковал Васька, не было для меня новостью. Наша старая знакомая, прачка Августа, вдова пьянчуги-столяра Старкова, еще совсем недавно горько плакалась, что ее племянница, толстая, глупая Грушка, спуталась с китайцем, который наобещал ей горы шелка, а потом скрылся. А все сулил взять в Шанхай. Впрочем, говорили, что часто китайцы оказывались примерными, заботливыми мужьями.
Китайцы эти были мелкими торговцами, содержателями кабачков, где в мутное, отнюдь не мариупольское пиво бросались для красоты какие-то самораспускающиеся фокусные цветочки и звездочки Из-за внутренних стенок этих лавочек, особенпо в темных кварталах Мокринского форштадта, порой доносился сладкий запах таяна, опиума. Эти китайцы однажды ввели меня в такое заблуждение, что мне пришлось миого потрудиться для разрешения загадки: однажды я поймал на сирени цикаду, самую настоящую цикаду, а затем еще и еще одну, о чем и дал сообщение в газету, сопроводив изложение факта догадками насчет потепления климата, изменения направления господствующих ветров и какими-то другими. Местные натуралисты поставили все эти мои догадки под сомнение, но цикаду признали цикадой, и я долго бы еще гадал, откуда она взялась, если бы наконец не разъяснилось, что некий предприимчивый китаец привез из Китая на продажу своим компатриотам некоторое количество Цикад в клеточках из слоновой кости. И несколько этих Цикад кто-то и упустил из клеточек. И я решил прервать повествование Васьки о глупости связывающихся с китайцами девок, чтоб рассказать о цикадах Марии Михайловне, и даже, кажется, уже начал свой рассказ, но она, почему-то взволновавшись, вдруг сказала:
- Ну, что ж! Пожалуй, нам пора. Пойдемте! - И, кивнув Ваське Пупсику, добавила: - До свидания, дорогой мой, желаю вам всякого счастья в жизни!
Фото: Мария Шкапская. 1920 - е годы.
Теперь я, пожалуй, догадываюсь, почему она так мрачнела и поспешила прервать разглагольствования Васьки о глупости девок и коварстве китайцев. Может быть, я и ошибаюсь, но все-таки мне приходит в голову вот что: Мария Михайловна в сборнике своем «Ца-ца-ца» написала между прочим и следующее: «Она была русская, он китаец. Оба они жили в Париже... Домой им обоим было нельзя вернуться. С горя она рассказывала ему русские сказки, а он декламировал ей китайские стихи. Что запомнил он из русских сказок - надо спросить у него, а то, что запомнила она из китайских стихов,- записано здесь». Может быть, именно все это вспомнилось и как-то смутило Марию Михайловну, когда опа услышала ципические речи Васьки Пупсика...
Может быть, так. А может быть, все это я и придумал теперь, бросая ретроспективный взгляд на события, участниками которых мы были пятьдесят лет тому назад, когда Мария Михайловна, подобно деве Марии, шла по глиняной зыби мариупольских землянок, как по тернистому пути жизни человеческой. И недаром Максим Горький еще в 1923 году написал ей, Марии Шкапской: «Вы... на новом и очень широком пути. До вас женщина еще не говорила так громко и верно о своей значительности». Современным историкам литературы очень просто теперь писать лапидарные строки о том, что-де сперва «наивными и беспомощными выглядели попытки поэтессы дать свое толковапие действительности» «и будто бы прежде чем к ней пришло убеждение, что по-настоящему яркие впечатления следует искать в другом» - она искала экзотику.
Нет, не экзотику искала, конечно, поэтесса и тогда. И прежде чем начать после сотрудничества у Чагина в «Красной вечерке» систематически печататься в «Правде» и писать для серии «История фабрик и заводов» свой, как говорит биограф, капитальный труд «Леснеровцы», Мария Шкапская искала не экзотику, а диалектическую явь, в Томске, например: «...Ведя читателя сразу из физиотерапевтического института в цыганский табор, а в Омске путешествуя по мариупольским землянкам». И всюду она оставалась не столько газетчицей-журналисткой, сколько женщиной, скорбящей, страдающей женщиной - матерью! Отсюда и название книги. Не «Mater familias» - матрона, мать семейства, не «Mater gloriosa» - божья матерь во славе, а именно - «Mater dolorosa» - скорбящая, страдающая мать, столь близкая Герцену, Огареву, Достоевскому, верной ученицей и продолжательницей которых была Мария Шкапская.
Вот что мне пришло в голову при чтении вышедшей в 1968 году книги М. Шкапской «Пути и поиски», вернее, предисловия к ней. Быть может, какому-нибудь историку литературы и пригодятся эти подробности путешествия Марии Шкапской по мариупольским землянкам, куда провожал ее, как она отметила в одном из своих очерков, «сибирский поэт и бродяга Леонид Мартынов».
Источник: Леонид Мартынов. Собрание сочинений в 3 томах. Изд. Художественная литература.Москва.1976 г.
Фото: pastvu.com.
П.С. Почему в своём блоге я пишу про Мартынова? Есть в его биографии такие строки:
"В 1942 году благодаря хлопотам писателя А. Калинченко был принят в Союз писателей СССР. В 1943 году К. М. Симонов предложил своё место фронтового корреспондента в «Красной Звезде». Мартынов вернулся в Омск «за вещами», но был тут же призван в армию, в Омское пехотное училище. По состоянию здоровья был освобождён от военной службы, и служил как литератор - писал историю училища."
Это было вовсе не в Мариуполе, не на Азовском море и вообще не в теплых краях. И зимой эти землянки заносило так, что их обитатели откапывали свои жилища лопатами, а летом казалось, что землянки тонут в пылевом мареве, плывущем над булыжниками плохо мощенной улицы, соединяющей Омск-город с Омском-вокзалом. Эти землянки, жилища наполовину подземные, глинисто морщились, как некая зыбь земная, и казалось, что их можно если не перешагнуть, то перескочить с маху. Мариупольскими они звались потому, что были сооружены поблизости от пивоваренного завода, принадлежавшего раньше предпринимателю по фамилии Мариупольский,- весь Омск когда-то пил мариупольское пиво.
Фото: Леонид Мартынов. 1920-е годы.
Я интересовался этими землянками не больше, чем другими окраинами старого Омска, например Волчьим хвостом, Нахаловкой, Сахалином, Порт-Артуром. Даже соседние с землянками хладобойни интересовали меня больше потому, что туда поступал скот из степей, в которые я выезжал для раскрепощения казахских женщин и на строительство совхозов зернотреста, чьи усадьбы, кстати сказать, сооружались под техническим руководством моего отца. Да и в городе было у меня множество всяких неотложных дел, связанных с вопросами строительства и проблемами культуры и науки. И в курс всего этого я был готов ввести Марию Михайловну Шкапскую, с которой меня однажды познакомил редактор газеты «Рабочий путь».
Фото: Мария Шкапская. 1920 - е годы.
Я понимал, что передо мной не просто обыкновенная газетчица, но путешествующая по Сибири в качестве журналистки ленинградская поэтесса. Я знал ее взволнованные стихи о радостях и муках материнства «Mater dolorosa» и, кажется, еще какие-то другие маленькие, беленькие, типично ленинградские книжки. Конечно, я не представлял себе ясно облика этой незаурядной женщины, я ничего еще не знал тогда о ее сложном творческом жизненном пути, пути русской революционной интеллигентки, о ее скитаниях с отцом по ссылкам, о годах ученья в Петербургском психоневрологическом институте, а затем - в предреволюционной эмиграции - на филологическом факультете в Тулузе и в школе восточных языков в Париже, о ее послереволюционных контактах с Горьким и Блоком и, наоборот, неладах с Гумилевым. Я просто-напросто знал, что передо мной в качестве ленинградской журналистки сидит Мария Шкапская, та самая, которая написала о том, как горько, «познав любви пленительный Эдем, родить дитя неведомо зачем». И вот этой лирической поэтессе я и должен показать достопримечательности города Омска. Крепость? Музеи? Завод «Красный пахарь»? Сибака - Сибирская сельскохозяйственная академия с ее достославными учеными?
Но, мягко, улыбнувшись, Мария Михайловна сказала, что ей в настоящий момент хотелось бы больше всего познакомиться с бытом самых что ни на есть простых людей.
- Хорошо, Мария Михайловна,- сказал я,- попробуем в мариупольские землянки.
Это было ближе всего - минут пятнадцать ходьбы от центра города. Тем более что там, за зданием Сибопса, на бывшем пивном заводе Мариупольского жил мой приятель студент-медик по имени Серафим, которого я и хотел взять проводником по полуподземному царству. Но Серафима мы не застали дома и отправились в соседние землянки вдвоем. И это меня, сознаюсь, огорчило. Хотя Мария Михайловна была женщина решительная и одета была чрезвычайно просто, гордая голова ее была повязана скромной косынкой, я все-таки не был уверен, как нас встретят. Дело в том, что я никогда до тех пор не вступал в личный и тесный контакт с обитателями этих землянок. Я знал об этих людях главным образом из сводок происшествий, как газетчик. Но мы пришли среди белого дня. Меж землянок бегали дети, женщины стирали и развешивали белье, какой-то молодец чипил крышу своего жилища, сидя на ней верхом.
К нему-то я и обратился с деланно-небрежным приветствием:
- Здравствуйте! Как живете? - И, услышав ответное: «Здоров!» - я не придумал ничего более умного, как спросить: - А что, у вас соседи хорошие?
Но в ответ услышал именно то, за чем мы и шли.
- Соседи? - воскликнул он.- Да уж до того хороши, что лучше не надо! Васька Пупсик. Известный шулер! - И, приглядевшись к нам внимательно, он добавил: - Как вы с обследованием, так и загляните к нему, он дома.
И, спрыгнув с крыши, он крикнул чуть ли не прямо в дымовую трубу соседней землянки:
- Эй, Васька, к тебе гости, встречай!
И выкрикнул это так убедительно, что мы с Марией Михайловной и в самом деле смело сошли по глинистым ступеням внутрь Васькиного жилища.
Васька Пупсик, круглолицый и аккуратный паренек, встретил нас безмятежной улыбкой.
- Сам он шулер! - сказал он.- А я честно играю. Разве виноват, что он мне проиграл? Не соображаешь, так и не играй! А вы что? Из санитарной инспекции, что ли? Да вы садитесь, если не брезгуете.
Конечно, он подметил точно: мы постеснялись усесться на тряпичное ложе, на котором восседал он сам, отвечая в дальнейшем па мягкие, обдуманные вопросы Марии Михайловны. И его ответы были столь же деликатны и разумны, как и вопросы корреспондентки-поэтессы. Этот Васька Пупсик довольно картинно обрисовал нам сложное бытие если не всех, то многих земляночных обитателей. В непринужденной беседе с нами он как бы шутя, к примеру, сумел рассказать и о скупом своем соседе, неудачливом тамбовском переселенце, удачливо отбившемся от сельского хозяйства и прибившемся к рабочему классу, и о другом мариупольце, беженце из голодавшего Недавно Поволжья, разжиревшем на сибирских хлебах до того, что стал похожим на кулака, какого в газетах рисуют, и из-за толщины в свою землянку влезть не может, дети вталкивают...
В его речах чувствовалось если не мудрое, то хитрое желание под видом независимой насмешки выразить свою благонамеренность, уважительное отношение к советской власти, представителями которой, как он полагал, являлись мы, я и Мария Михайловна, какие-то обследователи, что ли. Я думаю, что и Мария Михайловна так его понимала, ибо слушала его рассуждения, снисходительно улыбаясь.
Один из новейших биографов Марии Шкапской в предисловии к ее книжке, вышедшей в конце шестидесятых годов, пишет, что в те времена, когда она совершала свои поездки по Сибири, «экзотика во всех ее проявлениях на первых порах еще слишком влекла к себе очеркистку, и только несколько позднее к ней пришло убеждение, что по-настоящему яркие впечатления следует искать в другом». То есть, другими словами, Мария Михайловна лишь в поисках экзотики снизошла в глубь мариупольских землянок, «обитатели которых - осадок мутной переселенческой толпы». Оставляя на совести молодого биографа все эти рассуждения, включая и высокомерный сверху вниз взгляд на «мутную переселенческую толпу», я позволю себе заметить лишь одно: если и рассматривать Шкапскую как некую только что вернувшуюся из «бегства в лирику» эстетку, впервые начинавшую прислушиваться к «звукам той симфонии жизни, которую несли с собой первые революционные годы», если видеть тогдашнюю Шкапскую в свете той символической поэзии, на которой, по существу, воспитаны все мы, ровесники двадцатого века, то и в этом аспекте она представляется мне в те дни не искательницей экзотики, а скорее одной из тех артюррембических дев Марий, которые светлыми стопами своими стремились умять бушующий оскал человеческого прибоя, чьи волны шли наподобие бешеных быков, вырывающихся из истерического хлева стихии. Этот довольно сложный образ пришел мне на ум и потому, что беседа наша с Васькой Пупсиком в глубине мариупольских землянок происходила как раз под рев стад, загоняемых в ворота соседней с землянками мясохладо-бойни.
Между тем Васька Пупсик, обрисовав нам облики взрослых обитателей землянок, перешел к молодому поколению. Вернее, Мария Михайловна начала разговор о детях. Материнство и дети, как я уже сказал выше, являлись главной темой ее стихов, но Васька Пупсик, отвечая насчет детей, незаметно перешел к тому, что получается, когда они вырастают. Вот, например, девки! Конечно, одни уходят в поломойки, в больничные санитарки, а другие сами попадают в больницы после того, как, погуляв в кабаках с кавалерами, заполучают что-нибудь такое. Но иные устраиваются даже очень выгодно: хотя бы вот тут поблизости у вокзала в балаганчиках восседают в виде китайских хозяйственных жен. Да, есть, конечно, и такие ловкачки! Однако рано радуются!
Я слушал это повествование в общем без волнения. То, о чем толковал Васька, не было для меня новостью. Наша старая знакомая, прачка Августа, вдова пьянчуги-столяра Старкова, еще совсем недавно горько плакалась, что ее племянница, толстая, глупая Грушка, спуталась с китайцем, который наобещал ей горы шелка, а потом скрылся. А все сулил взять в Шанхай. Впрочем, говорили, что часто китайцы оказывались примерными, заботливыми мужьями.
Китайцы эти были мелкими торговцами, содержателями кабачков, где в мутное, отнюдь не мариупольское пиво бросались для красоты какие-то самораспускающиеся фокусные цветочки и звездочки Из-за внутренних стенок этих лавочек, особенпо в темных кварталах Мокринского форштадта, порой доносился сладкий запах таяна, опиума. Эти китайцы однажды ввели меня в такое заблуждение, что мне пришлось миого потрудиться для разрешения загадки: однажды я поймал на сирени цикаду, самую настоящую цикаду, а затем еще и еще одну, о чем и дал сообщение в газету, сопроводив изложение факта догадками насчет потепления климата, изменения направления господствующих ветров и какими-то другими. Местные натуралисты поставили все эти мои догадки под сомнение, но цикаду признали цикадой, и я долго бы еще гадал, откуда она взялась, если бы наконец не разъяснилось, что некий предприимчивый китаец привез из Китая на продажу своим компатриотам некоторое количество Цикад в клеточках из слоновой кости. И несколько этих Цикад кто-то и упустил из клеточек. И я решил прервать повествование Васьки о глупости связывающихся с китайцами девок, чтоб рассказать о цикадах Марии Михайловне, и даже, кажется, уже начал свой рассказ, но она, почему-то взволновавшись, вдруг сказала:
- Ну, что ж! Пожалуй, нам пора. Пойдемте! - И, кивнув Ваське Пупсику, добавила: - До свидания, дорогой мой, желаю вам всякого счастья в жизни!
Фото: Мария Шкапская. 1920 - е годы.
Теперь я, пожалуй, догадываюсь, почему она так мрачнела и поспешила прервать разглагольствования Васьки о глупости девок и коварстве китайцев. Может быть, я и ошибаюсь, но все-таки мне приходит в голову вот что: Мария Михайловна в сборнике своем «Ца-ца-ца» написала между прочим и следующее: «Она была русская, он китаец. Оба они жили в Париже... Домой им обоим было нельзя вернуться. С горя она рассказывала ему русские сказки, а он декламировал ей китайские стихи. Что запомнил он из русских сказок - надо спросить у него, а то, что запомнила она из китайских стихов,- записано здесь». Может быть, именно все это вспомнилось и как-то смутило Марию Михайловну, когда опа услышала ципические речи Васьки Пупсика...
Может быть, так. А может быть, все это я и придумал теперь, бросая ретроспективный взгляд на события, участниками которых мы были пятьдесят лет тому назад, когда Мария Михайловна, подобно деве Марии, шла по глиняной зыби мариупольских землянок, как по тернистому пути жизни человеческой. И недаром Максим Горький еще в 1923 году написал ей, Марии Шкапской: «Вы... на новом и очень широком пути. До вас женщина еще не говорила так громко и верно о своей значительности». Современным историкам литературы очень просто теперь писать лапидарные строки о том, что-де сперва «наивными и беспомощными выглядели попытки поэтессы дать свое толковапие действительности» «и будто бы прежде чем к ней пришло убеждение, что по-настоящему яркие впечатления следует искать в другом» - она искала экзотику.
Нет, не экзотику искала, конечно, поэтесса и тогда. И прежде чем начать после сотрудничества у Чагина в «Красной вечерке» систематически печататься в «Правде» и писать для серии «История фабрик и заводов» свой, как говорит биограф, капитальный труд «Леснеровцы», Мария Шкапская искала не экзотику, а диалектическую явь, в Томске, например: «...Ведя читателя сразу из физиотерапевтического института в цыганский табор, а в Омске путешествуя по мариупольским землянкам». И всюду она оставалась не столько газетчицей-журналисткой, сколько женщиной, скорбящей, страдающей женщиной - матерью! Отсюда и название книги. Не «Mater familias» - матрона, мать семейства, не «Mater gloriosa» - божья матерь во славе, а именно - «Mater dolorosa» - скорбящая, страдающая мать, столь близкая Герцену, Огареву, Достоевскому, верной ученицей и продолжательницей которых была Мария Шкапская.
Вот что мне пришло в голову при чтении вышедшей в 1968 году книги М. Шкапской «Пути и поиски», вернее, предисловия к ней. Быть может, какому-нибудь историку литературы и пригодятся эти подробности путешествия Марии Шкапской по мариупольским землянкам, куда провожал ее, как она отметила в одном из своих очерков, «сибирский поэт и бродяга Леонид Мартынов».
Источник: Леонид Мартынов. Собрание сочинений в 3 томах. Изд. Художественная литература.Москва.1976 г.
Фото: pastvu.com.
П.С. Почему в своём блоге я пишу про Мартынова? Есть в его биографии такие строки:
"В 1942 году благодаря хлопотам писателя А. Калинченко был принят в Союз писателей СССР. В 1943 году К. М. Симонов предложил своё место фронтового корреспондента в «Красной Звезде». Мартынов вернулся в Омск «за вещами», но был тут же призван в армию, в Омское пехотное училище. По состоянию здоровья был освобождён от военной службы, и служил как литератор - писал историю училища."