распахнутое окно
Дождливое утро. Тучи хмуро нависают над небоскребами, царапаясь брюхом об их вытянутые мачты. Вот-вот польет дождь, и влажность в воздухе уже становится такой вязкой, что рискуешь подавиться каждым следующим вдохом. Я не тороплюсь. Дорога до работы занимает у меня в среднем около часа. Около 40 минут из них - в подземке. Около двадцати, те, которыми я особенно дорожу - по улицам и переулкам. Не люблю метро, там совершенно невозможно что-нибудь услышать. Вернее сказать, подслушать. Только шум бегущего по туннелю поезда, стук колес и объявления следующих станций. В моем случае - 40 минут белого шума. Бесполезного, лишенного информации. 40 минут для того, чтобы вспомнить с чего началась моя любовь к оставшимся двадцати.
Ручка.
Мужчина в костюме, пытаясь приспособить портфель под жесткую подложку для листа бумаги, располагая его на согнутом колене, прижимающий трубку мобильника к уху плечом, вдруг обращается ко мне, прервав свой телефонный разговор: «простите, у вас нет случайно ручки?» После короткой паузы он без всякой надежды добавляет: «…или карандаша». Слово «карандаш», сочится мольбой, брызжет ей во все стороны. Прохожих на улице у вестибюля метро практически нет в это время. Он об этом знает, и я для него - единственный шанс. Один из, предположим, сотни. Шанс, который не срабатывает. Я развожу руками, отстраняясь от его согнутой и удерживающей хрупкое равновесие фигуры, то ли боясь опрокинуть его шаткую геометрию, неловко задев за выставленный локоть, то ли брезгуя слюной его просьбы. Ручки или карандаша. Совершенно случайно.
Началось это с похорон чьей-то матери. Конечно, это звучит как-то странно: «чьей-то матери». Но сейчас я могу вспомнить только пожилую женщину, лежащую в гробу, мрачные лица суетившихся вокруг людей, кого-то из своих знакомых в траурной процессии и то, что я надел красный галстук. Выглядело все это как-то странно и вместе с тем неприятно, в чем-то даже нелогично. Суета с мрачными минами. Как будто оттого, как сильно ты наморщишь лоб и как громко выстрелишь потекшей тушью из-под черной вуали, тем быстрее завертится все вокруг. Все это черно-белое кино, в котором все всерьез переигрывают, превратится в калейдоскоп с ярким неуместным пятном в самом центре. Мой галстук. Бельмо у всех на глазу.
В конце концов, у меня было оправдание: не каждый день думаешь о том, что завтра потребуется присутствовать на похоронах. Чьей-то матери. Тем более, в такой дождь. Даже сейчас, вспоминая об этом, поеживаюсь от холодных струек воды, сбежавших по шее за воротник. Белый. Но с красным галстуком. Черный я давно оставил в редакции, постепенно забыв о том, что он лежит в одном из ящиков стола. Забыл о нем, как об атавизме. И в итоге, оставшись один на один с телефонными всхлипами кого-то из своих знакомых, понял, что безоружен. Без пропуска в черно-белый мир, с его организованной рассадкой, поломанными голосами речей и вянущими на глазах цветами.
В таких случаях никто не предупредит вас о том, что красный станет мишенью для косых взглядов, приглашая вас на похороны, полагая, что вам не безразлично, никто не упомянет о том, что ваш галстук станет темой для десятков разговоров. Никто не учитывает таких мелочей, когда в соседней комнате труп. Мелочи, которые угрожают стать первой полосой.
Шея.
После сеанса мутизма в вагонах метро, каждый новый звук, отличающийся от бесконечно железного лязга и ухающего воя поезда ныряющего в тоннель, рвется в уши. Стучится в барабанные перепонки. Когда-то я читал книгу, автор которой утверждал, что человеческое внимание работает в нескольких разных режимах. Пользуясь банальными метафорами, которые скрипят на зубах, автор назвал один из режимов «коктейльной вечеринкой». Представьте, вы стоите с бокалом в руке в эпицентре шумной вечеринки. Вокруг вас множество людей, разделенных на небольшие группы по интересам. Все ведут непринужденные беседы. О погоде, волатильности курсов валют, приобретенных в кредит автомобилях, последних заголовках новостей или светских сплетнях. Ваше внимание, обычно сосредоточенное и сконцентрированное в одном направлении, рассеивается между десятком ваших одновременно говорящих потенциальных собеседников. Но объем внимания не безграничен, оттого-то уловить вы сможете только некоторые фразы и даже слова. Эхолокация. Сонар. Закинув свой невод, вы надеетесь на удачу. Возможно, вам повезет, и вы достанете в нем хоть одну зацепку, хоть одну тему, способную быть интересной лично для вас. Что вы сделаете потом? Направите все свое внимание в этот разговор, одновременно перестав слушать все остальные. Переключите режим.
Теперь представьте, что вы не на вечеринке в смокинге, а на выходе из метро, закутавшись в плащ, в нерешительности стоите у стеклянных дверей, за которыми дождь, слякоть и пятнадцать минут пешком до рабочего места. Рядом с вами, также как и вы, решая побежать под дождем или переждать ливень, стоит толпа людей. Кто-то разговаривает по телефону с начальником, заранее информируя его о сегодняшнем опоздании из-за дождя, кто-то сетует об отсутствии так нужного сейчас зонта, а кто-то говорит о другом. Закидывая невод, нельзя быть до конца уверенным в том, что из улова покажется по-настоящему интересным. Совершенно точно, не рассчитываешь на то, что роясь в набитых мусором сетях, обратишь внимание на слова, типа «у меня после сна страшно затекла шея», сказанные полущепотом даже не тебе, а в ухо подруге. Странно, но из всего многоголосия слышишь теперь только их эхом, разносящим эту крупицу плохо спрятанной интимности в твоей голове. Затекшая шея. Совершенно случайно.
Помню тогда, на похоронах, я ходил среди всех этих людей, отчаянно пытаясь увидеть знакомое лицо и спрятаться от осуждающих взглядов в убежище случайного разговора. О проклятом дожде, о вымокшей насквозь шерсти пиджака, который уже никогда не надеть, об общих воспоминаниях. Но только не о красном галстуке, так раздражающем всех вокруг. Чьи-то лица мелькали тут и там, как огоньки непотушенных сигарет в темноте. Но либо вдруг скрываются за ладонями, наброшенными на голову, как холщевый мешок на висельника, либо растворяются в дверных проемах, как наспех затушенные в пепельнице окурки. Все, что мне остается - это обрывки фраз, выдернутых из случайных подслушанных диалогов, брошенные мне в спину. Мне и моему красному галстуку. Из этих обрывков, лоскутов я смог бы сшить себе отражение в зеркале. Я, собственно, так и поступил.
Вернувшись домой, я написал колонку. Одиннадцать тысяч знаков. На треть полосы. О чем она была? Разумеется, о галстуках. Без всяких усилий, умственных напряжений, я выплеснул на бумагу ровно столько знаков, сколько от меня ждал редактор. В течение двух недель. Лишая меня сна и заставляя меня избегать встреч с ним в коридорах редакции. Тем вечером, легко и непринужденно, как повязанный простым крестовым узлом шелковый галстук, я наконец сдал ее от первой заглавной буквы до последней точки. Ирония заключалась в том, что ни одно из написанных мною слов, по большому счету, мне не принадлежало. Все они, как жетоны из одноруких бандитов, вывалились на меня из ртов скорбящих вместе со мной гостей на тех похоронах. Джекпот. От меня потребовалось просто сложить их в одно. Нажать на рычаг, и вот оно - три семерки и звон монет. Все это вышло как-то совершенно случайно. Само собой.
Убить.
Я меряю время несколько иначе, не так как все остальные люди. Принятое разбиение суток на 24 часа не совсем меня устраивает. По одной простой причине: я знаю, что меня хватает только на 36-ю часть всего этого времени. Всего на 40 минут. Ровно столько длится мой день. Моя активность, деятельность, жизнь - называйте как угодно. Только в течение этого отрезка я могу сосредоточиться. Все остальное время - время подготовки, разбега перед прыжком в длину на расстояние в сорок минут. Я понял это тогда, когда написал ту колонку, после тех похорон. Чьей-то матери.
Все оказалось очень просто. У культуристов или тех, кто профессионально занимается фитнесом, есть понятие - «белковое окно». Уловка метаболизма. Спустя пятнадцать минут или час после упорной тренировки организм спортсмена выделяет огромный объем ферментов, расщепляющих белок. Протеин. Растренированные в течение мучительных упражнений мышцы начинают голодать, высосав из крови все питательные вещества. Метаболизм реагирует на это впрыском ферментов в желудочный сок. Любой белок, который попадет в это время желудок, будет в мгновение ока растворен, разорван на куски ферментом и растворится без остатка в голодающих клетках мышечной ткани. Все 100%. Все без остатка. Все съеденное пойдет на рост мышц, а не отложится в рыхлых боках. Этот период, когда потребляемый белок приносит исключительно пользу, длится около часа. Белковое окно. Тренировка - Щелчок - Окно. Все происходит само собой.
Когда я писал ту свою колонку, я подумал, что с мыслями происходит та же самая штука. Ходишь, слушаешь, читаешь, думаешь - впитываешь информацию. Тренируешься. А потом - щелк. И открывается это окно. Не белковое - мысленное. И за час все то, что ты видел, слышал, читал - преобразуется в чистую энергию. В необходимый продукт будь то колонка в газете, рассказ, фельетон, доказательство теоремы или научное изобретение. Говорят, так случилось с Эйнштейном и Менделеевым. Их окно раскрылось во сне. Изнуренные размышлениями, анализом информации и всем этим бесконечным потоком информации они просто заснули. И вот окно - озарение произошло. Готово: теория относительности и периодическая таблица химических элементов. Никто не знает как точно это произошло. Само собой.
Потом я где-то читал, что во сне рассоединяются и соединяются снова нейронные сети. Где-то в фазах глубоко сна. Элементы, хранящиеся в памяти, разбиваются и складываются вновь, но в других конфигурациях. Механика процесса не так важна. Главное последовательность: тренировка - щелчок - окно. Что будет этой тренировкой: физическое упражнение или анализ информации, что будет этим щелчком: сон или отдых, что будет окном: производство мышечной массы или производство новой идеи. Ерунда. Никакой разницы. Главное уловить смысл. А дальше все произойдет само собой.
Мое окно длится 40 минут. Не успеешь уложиться - не закончишь работу. Я понял это, когда стал замечать, что минутная стрелка на моих часах успевает совершить только две трети оборота, пока я не закончу свое дело, когда на вопрос «сколько у меня ушло времени на это, а сколько на то» - я стал давать один и тот же ответ - сорок минут.
Я думаю об этом сейчас, проходя мимо лифтера, ремонтирующего давно не работающий лифт в нашем здании. Почувствовав мое приближение и смекнув, что у его реплик наконец-то появится слушатель, лифтер тут же повернулся ко мне и, цедя сквозь зубы, выплюнул: «Убить таких мало. Жмут на все кнопки и удивляются потом почему застряли». Удивительно, как могут люди настолько ненавидеть совершенно незнакомого человека. Только - за неимением других. Вот так мне, нечаянно попавшемуся лифтеру на глаза, он говорит: «убить таких». Совершенно случайно.
Толстуха.
После тех похорон и того момента, когда я понял, как устроена моя жизненная активность, прошло много времени. Я даже не помню чью мать тогда хоронили. Я научился подчинять этому правилу всю свою остальную жизнь: поздно приходить в редакцию, чтобы не просиживать там зря штаны, болтаться без дела, ожидая «окна», реже говорить и больше слушать. Я стал много читать того, что раньше бы и в руки не взял. В одной прочитанной мною книге, я обнаружил забавный, как мне тогда показалось, пассаж про чревовещателя, который научил разговаривать свою задницу. Анальное отверстие, научившись разговаривать, стало болтать без умолку, уже не нуждаясь в хозяине. Затем задница «поняла», что голова ей не просто не нужна в качестве собеседника, но и просто мешает. В результате: она отвоевала тело у головы. Заперла мозг в теле.
Что-то похожее, я думаю, произошло и со мной. Это как с сигаретами - постепенно становишься рабом своей привычки. Уже не можешь и шагу без нее ступить. Я уже даже сомневаюсь знаю ли я какой я по-настоящему. Без этой привычки. Без этого бесконечного ожидания очередного «окна». Даже повязывая галстук перед зеркалом, я собираю свое отражение из крупиц подслушанных, прочитанных фраз. Как тогда, на похоронах. Выходит я смотрю не в зеркало, а в окно.
Я думаю об этом, выкуривая очередную сигарету в нашей курилке. В прокуренной комнатушке с закопченными изнутри стеклами со мной еще две девушки. Секретарши. Болтают без умолку, когда я жду своего окна. По-видимому обсуждают кого-то из коллег. Судя по тому, как брезгливо кривится их рот - кого-то, кто им не очень приятен. Их по-девичьи визгливые голоса режут мой слух, зазубренные юношеской злостью слова как будто оставляют мелкие порезы на моих ушных раковинах. Вот так, например: «и знаешь, что мне сказала эта толстуха? Ты себе даже не представляешь». Я прикидываю, кто бы из моих коллег мог удостоиться такого прозвища - толстуха? Вот так, совершенно случайно узнаешь, что кого-то между собой называют «толстухой». Совершенно случайно. Само собой.
После перекура я возвращаюсь за свой стол. Перебираю бумаги, раздумывая над тем, что еще я мог бы прочесть, пока не раскрылось окно. Когда оно откроется, от стола уже не отойти. Нельзя будет терять ни минуты драгоценного времени. Сорок минут минус одна - уже слишком мало. я роюсь в ящиках стола. Нахожу тот галстук. Черный. Который когда-то тут оставил. Галстук, которому я благодарен за свое открытие. Галстук, который я проклинаю за свой новый распорядок жизни. Окно вот-вот откроется. Я уже научился чувствовать приближение этого момента. Как, наверное, подопытные обезьянки вдруг понимают, что для того чтобы достать банан подвешенный под потолком, надо использовать лежащую рядом палку.
Она подходит к моему месту как-то беззвучно, почти на цыпочках, грозной тенью нависая надо мной, роющимся в ящиках стола.
- Ручка есть? - ее внезапный резкий и громкий вопрос застает меня врасплох.
Мешкаю, не зная что ответить или где найти ручку на моем, засыпанном бумагами, столе. Я перевожу взгляд с ее грузной фигуры на стол и обратно. Все еще не знаю, что делать. Мне нужно мое «окно».
- Простите, У вас нет случайно ручки? - звучит в моей голове мужской голос.
- Страшно затекла шея, - вторит ей другой, женский.
- Убить таких мало, - эхом раздается третий.
- Сказала эта толстуха, - пищит четвертый.
- Ручка!
- Шея!
- Убить!
- Толстуха!
Щелчок.
Мое окно.
Я взглядом нахожу перьевую ручку на столе, беру ее в левую руку. Поднимаюсь с кресла. Зажатой в руке ручкой бью ее, стоящую передо мной, в шею. Справа. Ручка входит до самого колпачка. До половины. Сантиметров на десять. Артериальная кровь бьет фонтаном из ровного отверстия, из которого я достаю перо. Артериальная более светлая, по сравнению с венозной. Ах вот кого те девушки в курилке называли «толстухой».
Как все это произошло?
Само собой.
Ручка.
Мужчина в костюме, пытаясь приспособить портфель под жесткую подложку для листа бумаги, располагая его на согнутом колене, прижимающий трубку мобильника к уху плечом, вдруг обращается ко мне, прервав свой телефонный разговор: «простите, у вас нет случайно ручки?» После короткой паузы он без всякой надежды добавляет: «…или карандаша». Слово «карандаш», сочится мольбой, брызжет ей во все стороны. Прохожих на улице у вестибюля метро практически нет в это время. Он об этом знает, и я для него - единственный шанс. Один из, предположим, сотни. Шанс, который не срабатывает. Я развожу руками, отстраняясь от его согнутой и удерживающей хрупкое равновесие фигуры, то ли боясь опрокинуть его шаткую геометрию, неловко задев за выставленный локоть, то ли брезгуя слюной его просьбы. Ручки или карандаша. Совершенно случайно.
Началось это с похорон чьей-то матери. Конечно, это звучит как-то странно: «чьей-то матери». Но сейчас я могу вспомнить только пожилую женщину, лежащую в гробу, мрачные лица суетившихся вокруг людей, кого-то из своих знакомых в траурной процессии и то, что я надел красный галстук. Выглядело все это как-то странно и вместе с тем неприятно, в чем-то даже нелогично. Суета с мрачными минами. Как будто оттого, как сильно ты наморщишь лоб и как громко выстрелишь потекшей тушью из-под черной вуали, тем быстрее завертится все вокруг. Все это черно-белое кино, в котором все всерьез переигрывают, превратится в калейдоскоп с ярким неуместным пятном в самом центре. Мой галстук. Бельмо у всех на глазу.
В конце концов, у меня было оправдание: не каждый день думаешь о том, что завтра потребуется присутствовать на похоронах. Чьей-то матери. Тем более, в такой дождь. Даже сейчас, вспоминая об этом, поеживаюсь от холодных струек воды, сбежавших по шее за воротник. Белый. Но с красным галстуком. Черный я давно оставил в редакции, постепенно забыв о том, что он лежит в одном из ящиков стола. Забыл о нем, как об атавизме. И в итоге, оставшись один на один с телефонными всхлипами кого-то из своих знакомых, понял, что безоружен. Без пропуска в черно-белый мир, с его организованной рассадкой, поломанными голосами речей и вянущими на глазах цветами.
В таких случаях никто не предупредит вас о том, что красный станет мишенью для косых взглядов, приглашая вас на похороны, полагая, что вам не безразлично, никто не упомянет о том, что ваш галстук станет темой для десятков разговоров. Никто не учитывает таких мелочей, когда в соседней комнате труп. Мелочи, которые угрожают стать первой полосой.
Шея.
После сеанса мутизма в вагонах метро, каждый новый звук, отличающийся от бесконечно железного лязга и ухающего воя поезда ныряющего в тоннель, рвется в уши. Стучится в барабанные перепонки. Когда-то я читал книгу, автор которой утверждал, что человеческое внимание работает в нескольких разных режимах. Пользуясь банальными метафорами, которые скрипят на зубах, автор назвал один из режимов «коктейльной вечеринкой». Представьте, вы стоите с бокалом в руке в эпицентре шумной вечеринки. Вокруг вас множество людей, разделенных на небольшие группы по интересам. Все ведут непринужденные беседы. О погоде, волатильности курсов валют, приобретенных в кредит автомобилях, последних заголовках новостей или светских сплетнях. Ваше внимание, обычно сосредоточенное и сконцентрированное в одном направлении, рассеивается между десятком ваших одновременно говорящих потенциальных собеседников. Но объем внимания не безграничен, оттого-то уловить вы сможете только некоторые фразы и даже слова. Эхолокация. Сонар. Закинув свой невод, вы надеетесь на удачу. Возможно, вам повезет, и вы достанете в нем хоть одну зацепку, хоть одну тему, способную быть интересной лично для вас. Что вы сделаете потом? Направите все свое внимание в этот разговор, одновременно перестав слушать все остальные. Переключите режим.
Теперь представьте, что вы не на вечеринке в смокинге, а на выходе из метро, закутавшись в плащ, в нерешительности стоите у стеклянных дверей, за которыми дождь, слякоть и пятнадцать минут пешком до рабочего места. Рядом с вами, также как и вы, решая побежать под дождем или переждать ливень, стоит толпа людей. Кто-то разговаривает по телефону с начальником, заранее информируя его о сегодняшнем опоздании из-за дождя, кто-то сетует об отсутствии так нужного сейчас зонта, а кто-то говорит о другом. Закидывая невод, нельзя быть до конца уверенным в том, что из улова покажется по-настоящему интересным. Совершенно точно, не рассчитываешь на то, что роясь в набитых мусором сетях, обратишь внимание на слова, типа «у меня после сна страшно затекла шея», сказанные полущепотом даже не тебе, а в ухо подруге. Странно, но из всего многоголосия слышишь теперь только их эхом, разносящим эту крупицу плохо спрятанной интимности в твоей голове. Затекшая шея. Совершенно случайно.
Помню тогда, на похоронах, я ходил среди всех этих людей, отчаянно пытаясь увидеть знакомое лицо и спрятаться от осуждающих взглядов в убежище случайного разговора. О проклятом дожде, о вымокшей насквозь шерсти пиджака, который уже никогда не надеть, об общих воспоминаниях. Но только не о красном галстуке, так раздражающем всех вокруг. Чьи-то лица мелькали тут и там, как огоньки непотушенных сигарет в темноте. Но либо вдруг скрываются за ладонями, наброшенными на голову, как холщевый мешок на висельника, либо растворяются в дверных проемах, как наспех затушенные в пепельнице окурки. Все, что мне остается - это обрывки фраз, выдернутых из случайных подслушанных диалогов, брошенные мне в спину. Мне и моему красному галстуку. Из этих обрывков, лоскутов я смог бы сшить себе отражение в зеркале. Я, собственно, так и поступил.
Вернувшись домой, я написал колонку. Одиннадцать тысяч знаков. На треть полосы. О чем она была? Разумеется, о галстуках. Без всяких усилий, умственных напряжений, я выплеснул на бумагу ровно столько знаков, сколько от меня ждал редактор. В течение двух недель. Лишая меня сна и заставляя меня избегать встреч с ним в коридорах редакции. Тем вечером, легко и непринужденно, как повязанный простым крестовым узлом шелковый галстук, я наконец сдал ее от первой заглавной буквы до последней точки. Ирония заключалась в том, что ни одно из написанных мною слов, по большому счету, мне не принадлежало. Все они, как жетоны из одноруких бандитов, вывалились на меня из ртов скорбящих вместе со мной гостей на тех похоронах. Джекпот. От меня потребовалось просто сложить их в одно. Нажать на рычаг, и вот оно - три семерки и звон монет. Все это вышло как-то совершенно случайно. Само собой.
Убить.
Я меряю время несколько иначе, не так как все остальные люди. Принятое разбиение суток на 24 часа не совсем меня устраивает. По одной простой причине: я знаю, что меня хватает только на 36-ю часть всего этого времени. Всего на 40 минут. Ровно столько длится мой день. Моя активность, деятельность, жизнь - называйте как угодно. Только в течение этого отрезка я могу сосредоточиться. Все остальное время - время подготовки, разбега перед прыжком в длину на расстояние в сорок минут. Я понял это тогда, когда написал ту колонку, после тех похорон. Чьей-то матери.
Все оказалось очень просто. У культуристов или тех, кто профессионально занимается фитнесом, есть понятие - «белковое окно». Уловка метаболизма. Спустя пятнадцать минут или час после упорной тренировки организм спортсмена выделяет огромный объем ферментов, расщепляющих белок. Протеин. Растренированные в течение мучительных упражнений мышцы начинают голодать, высосав из крови все питательные вещества. Метаболизм реагирует на это впрыском ферментов в желудочный сок. Любой белок, который попадет в это время желудок, будет в мгновение ока растворен, разорван на куски ферментом и растворится без остатка в голодающих клетках мышечной ткани. Все 100%. Все без остатка. Все съеденное пойдет на рост мышц, а не отложится в рыхлых боках. Этот период, когда потребляемый белок приносит исключительно пользу, длится около часа. Белковое окно. Тренировка - Щелчок - Окно. Все происходит само собой.
Когда я писал ту свою колонку, я подумал, что с мыслями происходит та же самая штука. Ходишь, слушаешь, читаешь, думаешь - впитываешь информацию. Тренируешься. А потом - щелк. И открывается это окно. Не белковое - мысленное. И за час все то, что ты видел, слышал, читал - преобразуется в чистую энергию. В необходимый продукт будь то колонка в газете, рассказ, фельетон, доказательство теоремы или научное изобретение. Говорят, так случилось с Эйнштейном и Менделеевым. Их окно раскрылось во сне. Изнуренные размышлениями, анализом информации и всем этим бесконечным потоком информации они просто заснули. И вот окно - озарение произошло. Готово: теория относительности и периодическая таблица химических элементов. Никто не знает как точно это произошло. Само собой.
Потом я где-то читал, что во сне рассоединяются и соединяются снова нейронные сети. Где-то в фазах глубоко сна. Элементы, хранящиеся в памяти, разбиваются и складываются вновь, но в других конфигурациях. Механика процесса не так важна. Главное последовательность: тренировка - щелчок - окно. Что будет этой тренировкой: физическое упражнение или анализ информации, что будет этим щелчком: сон или отдых, что будет окном: производство мышечной массы или производство новой идеи. Ерунда. Никакой разницы. Главное уловить смысл. А дальше все произойдет само собой.
Мое окно длится 40 минут. Не успеешь уложиться - не закончишь работу. Я понял это, когда стал замечать, что минутная стрелка на моих часах успевает совершить только две трети оборота, пока я не закончу свое дело, когда на вопрос «сколько у меня ушло времени на это, а сколько на то» - я стал давать один и тот же ответ - сорок минут.
Я думаю об этом сейчас, проходя мимо лифтера, ремонтирующего давно не работающий лифт в нашем здании. Почувствовав мое приближение и смекнув, что у его реплик наконец-то появится слушатель, лифтер тут же повернулся ко мне и, цедя сквозь зубы, выплюнул: «Убить таких мало. Жмут на все кнопки и удивляются потом почему застряли». Удивительно, как могут люди настолько ненавидеть совершенно незнакомого человека. Только - за неимением других. Вот так мне, нечаянно попавшемуся лифтеру на глаза, он говорит: «убить таких». Совершенно случайно.
Толстуха.
После тех похорон и того момента, когда я понял, как устроена моя жизненная активность, прошло много времени. Я даже не помню чью мать тогда хоронили. Я научился подчинять этому правилу всю свою остальную жизнь: поздно приходить в редакцию, чтобы не просиживать там зря штаны, болтаться без дела, ожидая «окна», реже говорить и больше слушать. Я стал много читать того, что раньше бы и в руки не взял. В одной прочитанной мною книге, я обнаружил забавный, как мне тогда показалось, пассаж про чревовещателя, который научил разговаривать свою задницу. Анальное отверстие, научившись разговаривать, стало болтать без умолку, уже не нуждаясь в хозяине. Затем задница «поняла», что голова ей не просто не нужна в качестве собеседника, но и просто мешает. В результате: она отвоевала тело у головы. Заперла мозг в теле.
Что-то похожее, я думаю, произошло и со мной. Это как с сигаретами - постепенно становишься рабом своей привычки. Уже не можешь и шагу без нее ступить. Я уже даже сомневаюсь знаю ли я какой я по-настоящему. Без этой привычки. Без этого бесконечного ожидания очередного «окна». Даже повязывая галстук перед зеркалом, я собираю свое отражение из крупиц подслушанных, прочитанных фраз. Как тогда, на похоронах. Выходит я смотрю не в зеркало, а в окно.
Я думаю об этом, выкуривая очередную сигарету в нашей курилке. В прокуренной комнатушке с закопченными изнутри стеклами со мной еще две девушки. Секретарши. Болтают без умолку, когда я жду своего окна. По-видимому обсуждают кого-то из коллег. Судя по тому, как брезгливо кривится их рот - кого-то, кто им не очень приятен. Их по-девичьи визгливые голоса режут мой слух, зазубренные юношеской злостью слова как будто оставляют мелкие порезы на моих ушных раковинах. Вот так, например: «и знаешь, что мне сказала эта толстуха? Ты себе даже не представляешь». Я прикидываю, кто бы из моих коллег мог удостоиться такого прозвища - толстуха? Вот так, совершенно случайно узнаешь, что кого-то между собой называют «толстухой». Совершенно случайно. Само собой.
После перекура я возвращаюсь за свой стол. Перебираю бумаги, раздумывая над тем, что еще я мог бы прочесть, пока не раскрылось окно. Когда оно откроется, от стола уже не отойти. Нельзя будет терять ни минуты драгоценного времени. Сорок минут минус одна - уже слишком мало. я роюсь в ящиках стола. Нахожу тот галстук. Черный. Который когда-то тут оставил. Галстук, которому я благодарен за свое открытие. Галстук, который я проклинаю за свой новый распорядок жизни. Окно вот-вот откроется. Я уже научился чувствовать приближение этого момента. Как, наверное, подопытные обезьянки вдруг понимают, что для того чтобы достать банан подвешенный под потолком, надо использовать лежащую рядом палку.
Она подходит к моему месту как-то беззвучно, почти на цыпочках, грозной тенью нависая надо мной, роющимся в ящиках стола.
- Ручка есть? - ее внезапный резкий и громкий вопрос застает меня врасплох.
Мешкаю, не зная что ответить или где найти ручку на моем, засыпанном бумагами, столе. Я перевожу взгляд с ее грузной фигуры на стол и обратно. Все еще не знаю, что делать. Мне нужно мое «окно».
- Простите, У вас нет случайно ручки? - звучит в моей голове мужской голос.
- Страшно затекла шея, - вторит ей другой, женский.
- Убить таких мало, - эхом раздается третий.
- Сказала эта толстуха, - пищит четвертый.
- Ручка!
- Шея!
- Убить!
- Толстуха!
Щелчок.
Мое окно.
Я взглядом нахожу перьевую ручку на столе, беру ее в левую руку. Поднимаюсь с кресла. Зажатой в руке ручкой бью ее, стоящую передо мной, в шею. Справа. Ручка входит до самого колпачка. До половины. Сантиметров на десять. Артериальная кровь бьет фонтаном из ровного отверстия, из которого я достаю перо. Артериальная более светлая, по сравнению с венозной. Ах вот кого те девушки в курилке называли «толстухой».
Как все это произошло?
Само собой.