967. Дмитрий Быков: "Десять лет пребыванья во сне"
http://www.novayagazeta.ru/data/2009/086/33.html
(http://rekvavik.livejournal.com/18438.html)
Я невесел с утра по какой-то причине - назовём её левой ногой. И пока все кричат об одной годовщине, я хочу говорить о другой. Я и рад бы чего сочинить веселее, а не в духе элегий Массне, но хочу говорить о другом юбилее - «Десять лет пребыванья во сне».
После долгих интриг, катаклизмов подземных и скандалов у всех на виду - в августовские дни утвердился преемник в девяносто девятом году. Он кого-то пугал, он тревожил кого-то, а иных осчастливил сполна… Только мною на миг овладела зевота: я решил, что от нервов она. И покуда чеченцам грозил его палец под корректное «браво» Семьи - почему-то глаза мои плотно слипались, и боюсь, что не только мои. И покуда мы дружно во сне увязали - ни на миг не бросая труда, он вс` время мелькал пред моими глазами: то туда полетит, то сюда… Всем гипнологам практики эти знакомы, хоть для свежего взгляда странны. Это было подобье лекарственной комы для больной, истомлённой страны - ей казалось, её состоянье такое, что лечение пытке сродни, что она заслужила немного покоя и долечится в лучшие дни. И заснула, как голубь средь вони и гула, убирая башку под крыло… Помню, что-то горело, а что-то тонуло - но я спал, я спала, я спало. В этом сне перепуталось лево и право, ложь и истина, благо и зло - а когда началась нефтяная халява, так меня и совсем развезло.
Что мне снилось? Что здесь завелись хунвейбины (не за совесть, а так, за бабло); что кого-то сажали, кого-то убили, но почти никого не скребло; тухловатый уют в сырьевой сверхдержаве расползался, халява росла, много врали, я помню, и сами же ржали - но ведь это нормально для сна! И начальник - как Оле-Лукойе из сказки, но с сапожным ножом под полой - создавал ощущение твёрдой повязки на трофической ране гнилой. И от знойного Дона до устья Амура всё гнила она в эти года - под слоями бетона, под слоем гламура, под коростою грязи и льда, и пока нам мерещились слава и сила, вширь и вглубь расползалось гнилье, и я чувствовал это, но все это было, как обычно во сне, не мое. Позабылись давнишние споры и плачи - вспоминались они как кино. Я не верил уже, что бывает иначе. Если так, то не все ли равно? Я не верил уже, что на этом пространстве, где застыла природа сама, - задавали вопросы, не боялись острастки, сочиняли, сходили с ума; все наследники белых и красных империй в густо-серый окрасились цвет; я не верил уже, что бывает критерий, и привык, что критерия нет. Так мы спали, забыв о ненужных химерах, обрастая приставками лже-… Между тем он работал, как раб на галерах, - или нам это снилось уже?
Иногда, просыпаясь на самую малость, - полузверь, полутруп, андрогин - я во сне шевелился, и мне представлялось, что когда-то я был и другим; видно, так вспоминают осенние листья, что шумели на майском ветру, - но за десять-то лет я отвык шевелиться, так что сам говорил себе: «Тпру!» Я не верю, что дело в одном человеке, но теперь его отсвет на всём: я смотрю на него, и опять мои веки залепляет спасительный сон.
Словно старая плёнка, темна и зерниста, словно старая кофта, тесна, - длилась ночь, и росла моя дочь-озорница, и тоска моя тоже росла; рос мой сын - и ему уже, кажется, тесно в этой душной всеобщей горсти; рос мой сон, и росло отвращенье, как тесто, но никак не могло дорасти, не могло дотянуть до чего-нибудь, кроме обречённой дремоты ума, потому что достаточно пролито крови, а других вариантов нема.
Десять лет я проспал. И все чаще я слышу отдаленный, томительный гром - то ли яблоки в августе бьются о крышу, то ли все-таки дело в другом. Десять лет всенародное Оле-Лукойе крутит зонт, не жалея труда…
А когда я проснусь, то увижу такое, что уже не засну никогда.
Дмитрий Быков
10.08.2009
(http://rekvavik.livejournal.com/18438.html)
Я невесел с утра по какой-то причине - назовём её левой ногой. И пока все кричат об одной годовщине, я хочу говорить о другой. Я и рад бы чего сочинить веселее, а не в духе элегий Массне, но хочу говорить о другом юбилее - «Десять лет пребыванья во сне».
После долгих интриг, катаклизмов подземных и скандалов у всех на виду - в августовские дни утвердился преемник в девяносто девятом году. Он кого-то пугал, он тревожил кого-то, а иных осчастливил сполна… Только мною на миг овладела зевота: я решил, что от нервов она. И покуда чеченцам грозил его палец под корректное «браво» Семьи - почему-то глаза мои плотно слипались, и боюсь, что не только мои. И покуда мы дружно во сне увязали - ни на миг не бросая труда, он вс` время мелькал пред моими глазами: то туда полетит, то сюда… Всем гипнологам практики эти знакомы, хоть для свежего взгляда странны. Это было подобье лекарственной комы для больной, истомлённой страны - ей казалось, её состоянье такое, что лечение пытке сродни, что она заслужила немного покоя и долечится в лучшие дни. И заснула, как голубь средь вони и гула, убирая башку под крыло… Помню, что-то горело, а что-то тонуло - но я спал, я спала, я спало. В этом сне перепуталось лево и право, ложь и истина, благо и зло - а когда началась нефтяная халява, так меня и совсем развезло.
Что мне снилось? Что здесь завелись хунвейбины (не за совесть, а так, за бабло); что кого-то сажали, кого-то убили, но почти никого не скребло; тухловатый уют в сырьевой сверхдержаве расползался, халява росла, много врали, я помню, и сами же ржали - но ведь это нормально для сна! И начальник - как Оле-Лукойе из сказки, но с сапожным ножом под полой - создавал ощущение твёрдой повязки на трофической ране гнилой. И от знойного Дона до устья Амура всё гнила она в эти года - под слоями бетона, под слоем гламура, под коростою грязи и льда, и пока нам мерещились слава и сила, вширь и вглубь расползалось гнилье, и я чувствовал это, но все это было, как обычно во сне, не мое. Позабылись давнишние споры и плачи - вспоминались они как кино. Я не верил уже, что бывает иначе. Если так, то не все ли равно? Я не верил уже, что на этом пространстве, где застыла природа сама, - задавали вопросы, не боялись острастки, сочиняли, сходили с ума; все наследники белых и красных империй в густо-серый окрасились цвет; я не верил уже, что бывает критерий, и привык, что критерия нет. Так мы спали, забыв о ненужных химерах, обрастая приставками лже-… Между тем он работал, как раб на галерах, - или нам это снилось уже?
Иногда, просыпаясь на самую малость, - полузверь, полутруп, андрогин - я во сне шевелился, и мне представлялось, что когда-то я был и другим; видно, так вспоминают осенние листья, что шумели на майском ветру, - но за десять-то лет я отвык шевелиться, так что сам говорил себе: «Тпру!» Я не верю, что дело в одном человеке, но теперь его отсвет на всём: я смотрю на него, и опять мои веки залепляет спасительный сон.
Словно старая плёнка, темна и зерниста, словно старая кофта, тесна, - длилась ночь, и росла моя дочь-озорница, и тоска моя тоже росла; рос мой сын - и ему уже, кажется, тесно в этой душной всеобщей горсти; рос мой сон, и росло отвращенье, как тесто, но никак не могло дорасти, не могло дотянуть до чего-нибудь, кроме обречённой дремоты ума, потому что достаточно пролито крови, а других вариантов нема.
Десять лет я проспал. И все чаще я слышу отдаленный, томительный гром - то ли яблоки в августе бьются о крышу, то ли все-таки дело в другом. Десять лет всенародное Оле-Лукойе крутит зонт, не жалея труда…
А когда я проснусь, то увижу такое, что уже не засну никогда.
Дмитрий Быков
10.08.2009