Вот вам и Хулио
Я помню тебя три тысячи раз, и от этого так больно временами.
Нет, молчи и слушай, раньше всё время ты говорила, теперь наоборот.
Я тебя помню танцующей на булыжниках. И я не знаю, кто горячее, солнце или ты, мне нестерпимо смотреть, до черноты в глазах, до утраты себя, но я держусь из последних сил, потому, что так танцуешь только ты.
И этот чернявый засранец, то ли Педро, то ли какое-то непередаваемое Хулио, пялится на тебя, и я сейчас же достану свой нож и прирежу его, потому что Хулионсмотрит.
Нет, я сказал молчи, это приказ, я всегда был такой интеллигент, ты слова от меня не слышала никакого нужного иногда, терпи за все мои три тысячи лет, терпи, потому что так невозможно тебя люблю, что я все-таки достаю этот чертов нож, и этот Педро оседает на нем, как масло доны Бониты, а ты кричишь, ты бежишь, и из тебя хлещет солнце, хлещет меня по щекам, и я не могу дышать от этого, хотя должен бы уже, должен.
Педро или, Хулио его знает, как на самом деле, я помню только острый профиль и очень белую рубашку, ну какой мужчина в нашей жаркой пустоте носит такие белые рубашки? А он да, и вот на ней пятно, такое прекрасное, такое красное, а ты уже не кричишь, ты белая как солнце в зените, и твой жар меня прожигает, твой свет меня низвергает. И я точно стою на коленях, кто-то вяжет мне руки за спину, и мне больно и смешно, и что это, зубы в крови? Кто-то дал мне в челюсть, чтобы только снять с ножа этого Хулио, этого Педро, этих всех, которые могли смотреть на тебя и носить свои чертовы белые рубашки. И ты глядишь на меня так, что я умираю прямо тут, в последнем луче солнца, когда на площади уже миллион огней, фонарных огней, таких горячих, и что же, меня повезут куда-то на суд? На какой-то ваш человеческий суд? Какие вы странные и смешные, мне же три тысячи лет, я уже всеми был, и уже столько раз умирал, что мне смешно, и я вскакиваю с колен, расталкиваю мгновенным броском всю толпу и ныряю в горящий факел, втравливаю в него свое лицо, оно горит, я горю, ты снова кричишь, а мне смешно, я смеюсь, хотя это похоже на крик, но мне не больно, что ты, я бессмертный, хотя умирал три тысячи раз, но вот я здесь. С тобой. И опять безбожно люблю тебя до самых черных пустот моей души.
Ты не должна ничего говорить, это мой сольный выход, или ты слушаешь, или я тебя просто свяжу и заставлю вспоминать, потому что знаешь, потому что никаких моих нет больше сил каждый раз проходить по новой. И ты не узнаешь меня ни разу, а я тебя - всегда.
И ты говоришь, что чертова жара вообще не про тебя, тебе холод, тебе лед, тебе северное море и такие же горы, а я же знаю, что ты горела так сильно, тогда, на черном холме, когда ты снова меня не знала, когда тебя тащили за руки к тем столбам, а я лежал полуживой с раненным брюхом, я видел сквозь бред, как эти твари человеческие собирают ветки и уже зажигают огонь, и тот, что в рясе, всегда оказывается прав, и именно он запаляет первый факел, чтобы потом я слушал, как ты горишь, молча и остервенело, до черной дыры в моей груди, и тогда я перестаю быть собой, и рана моя не болит, и этого ряженого я тащу в огонь, и никто не может меня остановить, мы будем гореть тут все вместе, втроем.
И знаешь, не я ведь придумал эту игру, а ты, нечеловеческая моя любовь, ты.
Вот почему ты не выносишь жары.
И ты решила другие игры, ты приходишь ко мне ребенком, ты смотришь, и я чувствую, как земля катится из-под ног, подо мной конь, на коне броня, и я несу свой крест и крест всех живых для других живых, и тут ты, неверная, маленькая, детская. Смотришь на меня чумазым зареванным дикарем, и я беру тебя за волосы, но ты не плачешь, а смотришь так, что я вспоминаю тот огонь, и вот ты уже у меня на коне, ты под моим крестом. Да что говорить, ты и есть - мой крест.
И любить тебя меньше не получается. Во славу Бога, почему ты всегда появляешься так?
Твоим именем, а не его, я режу головы и сношу берега, я травлю мерзость безбожности и темноты, я караю своим мечом всех, кто не видит огня в тебе, потому что ты снова во мне, и я опять не могу без тебя жить.
И вот я стою посредине реки, не видно берега, не видно дна, только туман. Я бел, я сед, я один на все времена, я не верю людям, и здесь меня оберегает сама тишина, и здесь я помню, как много веков подряд я был орудием в чьих-то руках, а хотелось бы просто в твоих, но, черт возьми, был же этот Педро, а сколько до него?
Из белой молочной пены расходятся воды, открывается дно, и я вижу, как ты поднимаешься из моей памяти, и даже если ты не воплотилась в этот раз - то неужели думаешь, что я меньше буду любить тебя?
Молчи, пожалуйста, пока я помню, пока я еще хоть немного живой человек, потому что знаешь, как мало надо, чтобы перестать им быть за три-то тысячи лет?
Так вот, ты всегда говорила, что быть растворенным, как кофе - не твой вариант, что это не любовь, а дурь, болезнь, блажь, отсутствие хребта и поклонение. Но если даже и так, пусть даже и так, скажи мне, почему ты здесь, почему я снова здесь, возле тебя? Почему весь мой мир пылает как только я открываю глаза? И почему иногда в часы тишины и лада, я вдруг вижу эту картину - как ты танцуешь, и ты - огонь, а я держу в руках своих нож, и никогда ни одному Педро не удавалось от меня ускользнуть?
---
Говори, сколько уже можно молчать и убивать одного за другим этих моих странных дружков, что ходят, как тени, от дома до дома и шепчут моё имя по ночам потому, что не знают другой молитвы?
Говори, потому что сколько уже можно терпеть, что в самый последний момент ты становишься чем-то меньшим, чем ничего, ты умираешь, ты сгораешь, прыгнув в факел, ты тащишь за собой инквизитора, ты режешь палача, ты рубишь головы неверным, ты пленишь чужих женщин и бросаешь их, как поленья, в руки своих собратьев, но ты никогда, ты ни разу, ты за три тысячи раз не смог просто остановиться и не сойти с ума.
Говори, потому что я столько раз начинала эту сагу, эти жизни, но никакого другого финала, только сдохнуть, умереть, скончаться, а ты всё стоишь посредине и кричишь, что тебе больно, и как же я люблю тебя.
Бесконечно люблю тебя, ты знаешь.
Но когда же уже ты наконец поймешь, что мы - небольшие боги под большим Богом. И когда же ты наконец вспомнишь, что смерть - это такая игра, в которую мы начинались и заканчивались много раз, три тысячи раз, но знаешь что, теперь я не дам тебе возможности свети себя с ума и заодно меня, весь мир, всех богов.
Когда ты снова заговоришь, я сменю декорации, и всё, что тебе останется - это помнить, как я танцевала когда-то, в прошлой жизни, много веков назад, в ярком закатном солнце. И не наступит тот миг, когда ты достанешь свой нож.
---
Чёрт, или Господи, к кому мне тут возносить молитву и задавать вопрос?
Объясните мне кто-нибудь, почему я просыпаюсь посредине ночи, и мне кажется, что только что видела жар, трогала его своими руками, не могла дышать, и что-то долго-долго-долго говорила своим огненным же ртом непонятному ужасному прекрасному существу, которое так сильно люблю, что умереть. С кем мне теперь говорить о таких важных вещах, кому кричать, если только,
ну конечно
сейчас,
эй, подруга, привет, ты тут?
представляешь, мне приснилось, что мы с тобой
ой
Нет, молчи и слушай, раньше всё время ты говорила, теперь наоборот.
Я тебя помню танцующей на булыжниках. И я не знаю, кто горячее, солнце или ты, мне нестерпимо смотреть, до черноты в глазах, до утраты себя, но я держусь из последних сил, потому, что так танцуешь только ты.
И этот чернявый засранец, то ли Педро, то ли какое-то непередаваемое Хулио, пялится на тебя, и я сейчас же достану свой нож и прирежу его, потому что Хулионсмотрит.
Нет, я сказал молчи, это приказ, я всегда был такой интеллигент, ты слова от меня не слышала никакого нужного иногда, терпи за все мои три тысячи лет, терпи, потому что так невозможно тебя люблю, что я все-таки достаю этот чертов нож, и этот Педро оседает на нем, как масло доны Бониты, а ты кричишь, ты бежишь, и из тебя хлещет солнце, хлещет меня по щекам, и я не могу дышать от этого, хотя должен бы уже, должен.
Педро или, Хулио его знает, как на самом деле, я помню только острый профиль и очень белую рубашку, ну какой мужчина в нашей жаркой пустоте носит такие белые рубашки? А он да, и вот на ней пятно, такое прекрасное, такое красное, а ты уже не кричишь, ты белая как солнце в зените, и твой жар меня прожигает, твой свет меня низвергает. И я точно стою на коленях, кто-то вяжет мне руки за спину, и мне больно и смешно, и что это, зубы в крови? Кто-то дал мне в челюсть, чтобы только снять с ножа этого Хулио, этого Педро, этих всех, которые могли смотреть на тебя и носить свои чертовы белые рубашки. И ты глядишь на меня так, что я умираю прямо тут, в последнем луче солнца, когда на площади уже миллион огней, фонарных огней, таких горячих, и что же, меня повезут куда-то на суд? На какой-то ваш человеческий суд? Какие вы странные и смешные, мне же три тысячи лет, я уже всеми был, и уже столько раз умирал, что мне смешно, и я вскакиваю с колен, расталкиваю мгновенным броском всю толпу и ныряю в горящий факел, втравливаю в него свое лицо, оно горит, я горю, ты снова кричишь, а мне смешно, я смеюсь, хотя это похоже на крик, но мне не больно, что ты, я бессмертный, хотя умирал три тысячи раз, но вот я здесь. С тобой. И опять безбожно люблю тебя до самых черных пустот моей души.
Ты не должна ничего говорить, это мой сольный выход, или ты слушаешь, или я тебя просто свяжу и заставлю вспоминать, потому что знаешь, потому что никаких моих нет больше сил каждый раз проходить по новой. И ты не узнаешь меня ни разу, а я тебя - всегда.
И ты говоришь, что чертова жара вообще не про тебя, тебе холод, тебе лед, тебе северное море и такие же горы, а я же знаю, что ты горела так сильно, тогда, на черном холме, когда ты снова меня не знала, когда тебя тащили за руки к тем столбам, а я лежал полуживой с раненным брюхом, я видел сквозь бред, как эти твари человеческие собирают ветки и уже зажигают огонь, и тот, что в рясе, всегда оказывается прав, и именно он запаляет первый факел, чтобы потом я слушал, как ты горишь, молча и остервенело, до черной дыры в моей груди, и тогда я перестаю быть собой, и рана моя не болит, и этого ряженого я тащу в огонь, и никто не может меня остановить, мы будем гореть тут все вместе, втроем.
И знаешь, не я ведь придумал эту игру, а ты, нечеловеческая моя любовь, ты.
Вот почему ты не выносишь жары.
И ты решила другие игры, ты приходишь ко мне ребенком, ты смотришь, и я чувствую, как земля катится из-под ног, подо мной конь, на коне броня, и я несу свой крест и крест всех живых для других живых, и тут ты, неверная, маленькая, детская. Смотришь на меня чумазым зареванным дикарем, и я беру тебя за волосы, но ты не плачешь, а смотришь так, что я вспоминаю тот огонь, и вот ты уже у меня на коне, ты под моим крестом. Да что говорить, ты и есть - мой крест.
И любить тебя меньше не получается. Во славу Бога, почему ты всегда появляешься так?
Твоим именем, а не его, я режу головы и сношу берега, я травлю мерзость безбожности и темноты, я караю своим мечом всех, кто не видит огня в тебе, потому что ты снова во мне, и я опять не могу без тебя жить.
И вот я стою посредине реки, не видно берега, не видно дна, только туман. Я бел, я сед, я один на все времена, я не верю людям, и здесь меня оберегает сама тишина, и здесь я помню, как много веков подряд я был орудием в чьих-то руках, а хотелось бы просто в твоих, но, черт возьми, был же этот Педро, а сколько до него?
Из белой молочной пены расходятся воды, открывается дно, и я вижу, как ты поднимаешься из моей памяти, и даже если ты не воплотилась в этот раз - то неужели думаешь, что я меньше буду любить тебя?
Молчи, пожалуйста, пока я помню, пока я еще хоть немного живой человек, потому что знаешь, как мало надо, чтобы перестать им быть за три-то тысячи лет?
Так вот, ты всегда говорила, что быть растворенным, как кофе - не твой вариант, что это не любовь, а дурь, болезнь, блажь, отсутствие хребта и поклонение. Но если даже и так, пусть даже и так, скажи мне, почему ты здесь, почему я снова здесь, возле тебя? Почему весь мой мир пылает как только я открываю глаза? И почему иногда в часы тишины и лада, я вдруг вижу эту картину - как ты танцуешь, и ты - огонь, а я держу в руках своих нож, и никогда ни одному Педро не удавалось от меня ускользнуть?
---
Говори, сколько уже можно молчать и убивать одного за другим этих моих странных дружков, что ходят, как тени, от дома до дома и шепчут моё имя по ночам потому, что не знают другой молитвы?
Говори, потому что сколько уже можно терпеть, что в самый последний момент ты становишься чем-то меньшим, чем ничего, ты умираешь, ты сгораешь, прыгнув в факел, ты тащишь за собой инквизитора, ты режешь палача, ты рубишь головы неверным, ты пленишь чужих женщин и бросаешь их, как поленья, в руки своих собратьев, но ты никогда, ты ни разу, ты за три тысячи раз не смог просто остановиться и не сойти с ума.
Говори, потому что я столько раз начинала эту сагу, эти жизни, но никакого другого финала, только сдохнуть, умереть, скончаться, а ты всё стоишь посредине и кричишь, что тебе больно, и как же я люблю тебя.
Бесконечно люблю тебя, ты знаешь.
Но когда же уже ты наконец поймешь, что мы - небольшие боги под большим Богом. И когда же ты наконец вспомнишь, что смерть - это такая игра, в которую мы начинались и заканчивались много раз, три тысячи раз, но знаешь что, теперь я не дам тебе возможности свети себя с ума и заодно меня, весь мир, всех богов.
Когда ты снова заговоришь, я сменю декорации, и всё, что тебе останется - это помнить, как я танцевала когда-то, в прошлой жизни, много веков назад, в ярком закатном солнце. И не наступит тот миг, когда ты достанешь свой нож.
---
Чёрт, или Господи, к кому мне тут возносить молитву и задавать вопрос?
Объясните мне кто-нибудь, почему я просыпаюсь посредине ночи, и мне кажется, что только что видела жар, трогала его своими руками, не могла дышать, и что-то долго-долго-долго говорила своим огненным же ртом непонятному ужасному прекрасному существу, которое так сильно люблю, что умереть. С кем мне теперь говорить о таких важных вещах, кому кричать, если только,
ну конечно
сейчас,
эй, подруга, привет, ты тут?
представляешь, мне приснилось, что мы с тобой
ой