(no subject)
Он шел по пустынной улице. Горели фонари, падал несвежий снег.
Холодный Питер, ветер, тишина вокруг и снежинки пархают в воздухе. В руках полу-пустая бутылка с виски. Порваны перчатки, расшнурованы ботинки, волосы вылизаны.
Щека в крови. Заступился. Защитил. Подставил себя и левую щеку. Хотя скорее только думал так. Утрата глубокая, рваная рана глубокая. А так любил, он так любил. Ее. Глупую, дерзкую, не от природы сильную.
Он думал как вернуть тот день назад. Он думал как вернуться в будущее. Те яркие, солнечные, совсем не Питерские дни. Чувства невинные, прикосновения чуткие, а в мыслях только вечность, бесконечность и эйфория. Но он шел по пустынной улице. Горели фонари. Падал поздний питерский декабрьский снег. Холодный город, ветер, тишина вокруг. И снежинки пархают в воздухе. А его и нет. Его совершено нет. И только полу-пустая бутылка виски, сугроб и снег.
Или его ждут дома. Мать. Или отец. Хотя нет, скорее мать. Библиотекарь по призванию. 50 лет на службе. А дома пыльная скрипка и ноты на полках. Еще столько всего в его жизни будет. И было. И есть. Столько любви в этом доме. Столько нежности. Столько понимания. И пускай холодный снег идет на холодной питерской улице. А он вернется домой. Пускай он пьян и щека рассечена. И он придет, тихо, чтобы не разбудить мать, разденется. Или прям в пальто уляжется спать в свою комнату. Включит трек. Поставит на рипит. И уснет. Чтобы утром проснуться не в сугробе. Пускай и с перегаром. Выпьет театрально первую чашку кофе. А потом не театрально вторую. И может даже закурит на кухне, приоткрыв форточку. И откроет ежедневник. И испишет заляпанную бутербродом страницу. Буквами, словами и предложениями. Пускай он просто это все запомнит. Не забудет. И прижмет к худой груди. Пускай так и будет.
Холодный Питер, ветер, тишина вокруг и снежинки пархают в воздухе. В руках полу-пустая бутылка с виски. Порваны перчатки, расшнурованы ботинки, волосы вылизаны.
Щека в крови. Заступился. Защитил. Подставил себя и левую щеку. Хотя скорее только думал так. Утрата глубокая, рваная рана глубокая. А так любил, он так любил. Ее. Глупую, дерзкую, не от природы сильную.
Он думал как вернуть тот день назад. Он думал как вернуться в будущее. Те яркие, солнечные, совсем не Питерские дни. Чувства невинные, прикосновения чуткие, а в мыслях только вечность, бесконечность и эйфория. Но он шел по пустынной улице. Горели фонари. Падал поздний питерский декабрьский снег. Холодный город, ветер, тишина вокруг. И снежинки пархают в воздухе. А его и нет. Его совершено нет. И только полу-пустая бутылка виски, сугроб и снег.
Или его ждут дома. Мать. Или отец. Хотя нет, скорее мать. Библиотекарь по призванию. 50 лет на службе. А дома пыльная скрипка и ноты на полках. Еще столько всего в его жизни будет. И было. И есть. Столько любви в этом доме. Столько нежности. Столько понимания. И пускай холодный снег идет на холодной питерской улице. А он вернется домой. Пускай он пьян и щека рассечена. И он придет, тихо, чтобы не разбудить мать, разденется. Или прям в пальто уляжется спать в свою комнату. Включит трек. Поставит на рипит. И уснет. Чтобы утром проснуться не в сугробе. Пускай и с перегаром. Выпьет театрально первую чашку кофе. А потом не театрально вторую. И может даже закурит на кухне, приоткрыв форточку. И откроет ежедневник. И испишет заляпанную бутербродом страницу. Буквами, словами и предложениями. Пускай он просто это все запомнит. Не забудет. И прижмет к худой груди. Пускай так и будет.