Фильм Остров и механизмы самобичевания
Понравилась эта рецензия
1) Хороший пример вдумчивого анализа. Когда фильм только вышел (2006), я относился к главному герою как к безусловному образцу духовной силы - и, мне кажется, многие так относились. Фильм наградили, много хвалили за обращение к теме "загадочной русской души". Потом мои взгляды на духовность несколько раз менялись и по поводу фильма не было никакой ясности. Ну я его и не пересматривал. А сейчас , после прочтения статьи, удивился, насколько был тогда слеп и догматичен.
2) Эта рецензия внесла ясность в понимание механизма самобичевания, почему так выгодно оставаться "грешным", омраченным, постоянно признаваться в этом и ничего с этим не делать.
3) Добавила ясности в механизм Жертва - Тиран. (Только Вечная Самобичующаяся Жертва по настоящему умеет и "имеет право" тиранить других)
Я выдрал самый интересный кусок из текста. Полностью можно прочесть здесь: http://veip.oedipus.ru/node/82
"Психотический язык как объект наслаждения Бога"
Рецензия Дмитрия Ольшанского на фильм П.Лунгина "Остров"
...И отец Анатолий создал для себя идеальное прошлое, к которому можно возвращаться всегда и которое останется неизменным, то прошлое, в канву которого не может быть вплетен ни какой инородный элемент, ни один исторический факт, поэтому никто и не может пошатнуть его представления, в котором он видит себя великим грешником, терзаемым чувством вины. Прошлое, отмеченное печатью греха, возвращённое в форме навязчивого вопроса, адресованный мёртвому капитану: «Не знаю, простил ты меня или нет - без этого ни жить, ни умереть не могу», - идеального вопроса, потому что на него не может быть ответа - всё это и составляет миф отца Анатолия.
Фигура убитого Тихона прекрасно подходит и для идентификации: он сам принимает смерть так же бесстрашно и почти цинично, как делал это его начальник. Отцу Анатолию необходим мёртвый, то есть молчащий, капитан, который становится и образцом для подражания, и адресатом нескончаемых требований и «протезом», поддерживающим душевную структуру отца Анатолия: «Ты ж меня слышишь, Тихон, - говорит он, - ты ж всё жизнь мою знаешь, ты ж знаешь, как замучался я. Не могу я больше, мне жить нельзя и умереть не могу. Братец, да ты ж моя надежда последняя». Если принимать в расчёт, что человека этого больше нет в живых, то желание отца Анатолия становится понятно: он ищет не ответа, но нуждается в том пустом месте, с которым можно разговаривать и постоянно длить своё страдание. Его страдание оборачивается в некую бесконечную перспективу, в которой может продолжаться разговор с мёртвым. Однако именно эта безысходность и востребована, отец Анатолий ищет отсутствующего собеседника, того, который не даст ему ответ и не избавит его от чувства вины. Потом что отец Анатолий желает оставаться виновным вовек, ему это жизненно необходимо (ПОЧЕМУ? - Ну, об этом дальше). Поэтому следует задать вопросом о том, для чего отцу Анатолию нужна эта фантазия греховности? Что она удовлетворяет?
Можно допустить, отец Анатолия ищет признания себя в качестве господина (откуда это вытекает?), признания от другого, и делает это так откровенно, что отец Иова уличает его в гордыне: «почтенных оптинских старцев и тех в гробах хоронили». Тем не менее, он оказывается в полной зависимости от желания отца Анатолия, признаёт в нём нового Авеля, себя же отождествляет с завистником Каином: «Я ведь тоже хотел, как и ты - людям помогать. Да не принимает моих жертв господь». Отец Иов - образ вечного раба, который на протяжении всего фильма ищет себе господина: если в начале он «ради Филарета старается», то в финале картины находит идеал в лице отца Анатолия. Он признаёт в отце Анатолии святого человека, обладателя истины: хотя он корит его за гордыню, но, тем не менее, ни мало не сомневается в словах отца Анатолия, что тот умрёт в среду. В глазах отца Иова, Анатолий становится обладателем полноты бытия, тем господином, которому он отчуждает желание и от которого делается зависимым, он готов исполнить любое повеление своего господина: «Ты мне скажи, что ты хочешь? Я всё для тебя сделаю, отец Анатолий», - говорит отец Иов. И он действительно, стремится угадать его желания и угодить любому пожеланию старца: отец Анатолий спрашивает его: «Когда умру, плакать будешь?», - отец Иов ничего не отвечает, но воспринимает этот вопрос в качестве приказа, и, выходя на улицу, открывает ящик с рыболовецкими снастями и начинает плакать, как пожелал того его господин, отец Анатолий. И отец Иов несколько раз на разные лады повторяет это признание: «А мне как же жить?», как жить без тебя? - спрашивает он так, словно отец Анатолий был единственной опорой его существования. Но конфликтная ситуация, которую переживают отец Анатолий и отец Иов, завершается классической эдипальной развязкой - желание господина остаётся неизвестным, в прямом смысле, ложится вместе с ним в гроб, поэтому отец Иов остаётся с неразрешённым вопросом, как же следует жить, чтобы быть угодным Господу. С большим старанием отец Иов делает для него гроб, однако, отец Анатолий хочет не этого; хотя желание господина и остаётся неведомым, но это не мешает ему переходить по наследству и становиться крестом отца Иова, который он должен будет нести, так же как он тащит крест на могилу отца Анатолия, крест, на котором нет надписей. Отсутствие ответа рождает ту пустоту, которая лежит в основе сомнения и является причиной поиска, столь необходимый в динамике субъекта от позиции эксперта (которую занимает отец Иов в начале фильма) к субъекту расщеплённому; подобно тому, как вопрос Тихону: «Простил ты меня или нет», вопрос, - на который не существовало ответа, составлял каркас душевной жизни отца Анатолия.
Ту же диалектику господина и раба мы видим в отношениях отца Анатолия с отцом Филаретом, который хотя и занимает место формального начальника, при том оказывается в позиции подчинённого и незнающего. «Я человек простой, - обращается он к отцу Анатолию,- мне твои знаки непонятны». Как и отец Иов, он идентифицирует себя со святым старцем Анатолием: отец Филарет «всю жизнь хотел жить в пустыне, подвиг отшельничества на себя принять», и в каптёрку он приходит именно с желанием «келью его разделить… вместе спасаться и молиться и мысли предаваться о боге и вечной жизни». Отшельник является его идеалом, именно отцу Анатолию он вручает бразды своего желания, с его образом связывает он истинную жизнь верующего и именно ему он готов вторить и подражать, катая тачку с углём вдоль по бревенчатой пристани. Со своей стороны отец Анатолий отвечает на его запрос и занимает уготованное ему место блаженного, который «человек не учёный и ничего не считает», однако обладающего истинным знанием, которое для всех прочих звучит как «непонятки», даром прорицания, когда он предсказывает пожар в келье настоятеля, он даже разыгрывает роль педагога, который имеет право указывать другим на их грехи и слабости, на привязанность ко «всему лишнем и наносному». Отец Анатолий занимает место господина, того господина, который должен постоянно доказывать свой авторитет: отнимать ценность (каковыми являются или ортопедические сапоги для отца Филарета, или хряк для бедной вдовы, или хромоногий сын для своей матери), обесценивать все ценности, присваивать желание и внушать страх. Он обращается к отцу Филарету с требованием признания: «Что смотришь - страшен я. Такой и есть». Это звучит скорее как приказ, смотри и бойся, как если бы он желал внушать страх и казаться тем властелином, который имеет право на любой способ наслаждения. Борьба за признание своего права на наслаждение составляет смысл жизни субъекта, а в конфликте отца Филарета и отца Анатолия она в прямом смысле становится борьбой за жизнь: отец Филарет должен или задохнуться в каптёрке или признать в отце Анатолии своего господина. Вероятнее всего, отец Анатолий сам поджигает келью отца Филарета, а затем устраивает пытку угарным газом, которая в последствии оказывается тонким педагогическим ходом и изощрённой проверкой, экспериментом над совестью отца Филарета, подобным тому эксперименту, что поставил над ним фашист много лет назад, заставив расстрелять своего командира.
Происхождение этого сценария следовало бы видеть в идентификации с агрессором: нацист некогда заставил его выполнить свою волю и застрелить капитала Тихона, так и сам отец Анатолий - усвоив этот сценарий - заставляет других людей подчиняться своей воле. Однажды сам оказавшись на месте объекта, отец Анатолий попадает в зависимость от этой краеугольной фантазии о наслаждении другого, делается его насладником. Как велико было то наслаждение нациста, как избыточно оказалось оно в глазах отца Анатолия, что оно по прошествии многих лет так сильно манит его, внушает ему такую зависть и отец Анатолий хочет получить хоть малую толику, подобие того наслаждения, которое имел немецкий офицер. И отныне он сам ставит себя на место господина, которому другие - лишённые субъективности - отданы в подчинение. Поэтому он вообще не задаётся вопросом о желании другого, а подчиняет и властвует, программируя молодую девушку на то, что, её «и так никто за муж не возьмёт, вон на роду написано», или принуждает вдову, тридцать лет ждавшей мужа, поверить в его выдуманные реконструкции и отправиться во Францию к своему якобы выжившему супругу: «Что смотришь - исполняй… Если мужа любишь - исполняй предначертанное», - приказывает он, как бы вторя фашистскому «Сделай это!».
Тот же самый сценарий наслаждения мы видим в диалоге с молодой девушкой, намеревающейся сделать аборт. Отец Анатолий говорит, что сам совершил убийство и одно это даёт ему право вершить её судьбу, является достаточным основанием для того, чтобы занимать место господина и внушать ей свою волю. Как и нацист из его прошлого, он стремится отнять у другого самую большую его ценность, ту ценность, которую для него самого составляла жизнь друга, для матери составляет её хромой сын, для страдающего ревматизмом - матрас и мягкие сапоги, - всякий раз верша свою волю безапеляционно и с полным небрежением по отношению к другому человеку. Другие люди для него суть только объекты наслаждения, которыми он может манипулировать, как заблагорассудится: или заставить продать всё имущество и отправить во Францию или травить угарным газом или разлучать ребёнка с матерью - он практикует разнообразные и всё более изощрённые способы утверждения своей абсолютной власти в попытке реконструировать сцену убийства Тихона, столь травматично-насыщенную для отца Анатолия. Место нациста, наслаждающегося господина - именно в зависти к нему пребывает отец Анатолий, проецируя эту зависть на неких воображаемых «завистников» - становится объектом его притязаний, именно борьбу за него он ведёт с другими людьми.
Но зачем он постоянно поддерживает в себе чувство греховности, чувство, как можно видеть, отрицающее всякие исторические факты? Что отец Анатолий получает от своего несовершённого преступления (какого вымысла?) и постоянного терзания чувством вины? Воспоминания необходимы ему как поддержка его субъективной структуры, поэтому не удивительно, что жизнь его заканчивается именно тогда, когда историческая истина лишает его этого протеза. Отец Анатолий поддерживает в себе чувство греха, поэтому он кокетливо может настаивать на том, что «его добродетели смердят перед господом, воняют», «грехи всю душу сожгли», «страшно будет перед Богом стоять, грехи давят». Он может занимать место всеобщего идеала, святого старца, кающегося грешника, только если будет виноват перед Богом. «Грехи жгут», - многократно повторяет отец Анатолий символ своей веры, ту формулу, которая связывает его с Богом, свидетельствует о признанности. Если его жгут грехи - значит он замечен Богом, следовательно, чтобы он стремится быть греховным, чтобы удерживать себя поле восприятия Господа. Та навязчивость, с которой он напоминает себе о своём преступлении - отец Анатолий спит на углях, тех самых углях, которые перевозила баржа, на которой он служил в войну - свидетельствует о том, как необходимо ему чувство вины, ведь именно грех является основным условием, алиби его существования в мире, тем достаточным оправданием за то наслаждение, которое он получает.
Во-вторых, не похоже, чтобы отец Анатолий сильно мучился чувством вины, он не избегает этой болезненной темы (как было бы в случае серьёзных страданий), а напротив, с первых же кадров фильма настаивает на нём, он постоянно повторяет: «Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня грешного»,- как некое заклинание или пароль, обеспечивающий гомеостаз и устойчивость его душевной структуре, и единственно возможное алиби своего существования. Отец Анатолий вряд ли является субъектом вины, это субъект зависти. И целью его навязчивого возвращения к прошлому является не желание изменить ход событий и переиграть прошлое или вовсе отказаться от него, к чему часто стремится человек действительно страдающий от болезненных воспоминаний, отец Анатолий же напротив, совершает попытку реконструировать в точности ту первосцену, которая связана в его представлении с абсолютным наслаждением господина. Вероятнее всего, именно это представление о своём неискупимом грехе возвращает отца Анатолия к тому мертвящему наслаждению, которое является смыслом всей его жизни и одновременно несёт угрозу распада его душевной структуры. Эта-то тревога и вынуждает его при помощи ритуалов навязчивости отдалять приближение смертоносного наслаждения, но те же самые ритуалы выполняют и другую функцию, они синхронизируют его жизнь и избавляют его от свободы выбора, которая просто невозможна в душевном мире отца Анатолия.
Наконец, можно допустить кляйнианское предположение, что вина отца Анатолия имеет весьма специфическую природу: он винит себя не за убийство Тихона - который в финале картины оказывается выжившим, однако этот факт не вписывается в историю отца Анатолия, а значит, ровным счётом ничего не меняет в его жизни - а за ту зависть перед наслаждением, которая овладела им всецело, зависть к месту господина, в борьбе за которое он пребывает. Чувство вины его происходит из зависти к Господу Богу, который в представлении отца Анатолия всегда выступает абсолютным господином, субъектом наивысшего наслаждения, Богом, дарующим смерть. Следовательно вина необходима ему, потому что она поддерживает от распада его душевную структуру, он «носит её с собой, ни на минуту не отпуская» потому, что только будучи греховен, он может быть признан Богом. Только винясь в своих грехах, он может вновь занять пассивную позицию по отношению к наслаждению другого, которым в данном случае оказывается не нацистский офицер, а Господь Бог. Подобно отшельникам, собственную жизнь отец Анатолий жертвует Богу, посвящает её обслуживанию наслаждения Бога. Оставаться объектом его наслаждения - такова жизненная задача, которую реализует отец Анатолий....
Дмитрий Ольшанский
Психоаналитик, г. Санкт-Петербург
olshansky@hotmail.com
1) Хороший пример вдумчивого анализа. Когда фильм только вышел (2006), я относился к главному герою как к безусловному образцу духовной силы - и, мне кажется, многие так относились. Фильм наградили, много хвалили за обращение к теме "загадочной русской души". Потом мои взгляды на духовность несколько раз менялись и по поводу фильма не было никакой ясности. Ну я его и не пересматривал. А сейчас , после прочтения статьи, удивился, насколько был тогда слеп и догматичен.
2) Эта рецензия внесла ясность в понимание механизма самобичевания, почему так выгодно оставаться "грешным", омраченным, постоянно признаваться в этом и ничего с этим не делать.
3) Добавила ясности в механизм Жертва - Тиран. (Только Вечная Самобичующаяся Жертва по настоящему умеет и "имеет право" тиранить других)
Я выдрал самый интересный кусок из текста. Полностью можно прочесть здесь: http://veip.oedipus.ru/node/82
"Психотический язык как объект наслаждения Бога"
Рецензия Дмитрия Ольшанского на фильм П.Лунгина "Остров"
...И отец Анатолий создал для себя идеальное прошлое, к которому можно возвращаться всегда и которое останется неизменным, то прошлое, в канву которого не может быть вплетен ни какой инородный элемент, ни один исторический факт, поэтому никто и не может пошатнуть его представления, в котором он видит себя великим грешником, терзаемым чувством вины. Прошлое, отмеченное печатью греха, возвращённое в форме навязчивого вопроса, адресованный мёртвому капитану: «Не знаю, простил ты меня или нет - без этого ни жить, ни умереть не могу», - идеального вопроса, потому что на него не может быть ответа - всё это и составляет миф отца Анатолия.
Фигура убитого Тихона прекрасно подходит и для идентификации: он сам принимает смерть так же бесстрашно и почти цинично, как делал это его начальник. Отцу Анатолию необходим мёртвый, то есть молчащий, капитан, который становится и образцом для подражания, и адресатом нескончаемых требований и «протезом», поддерживающим душевную структуру отца Анатолия: «Ты ж меня слышишь, Тихон, - говорит он, - ты ж всё жизнь мою знаешь, ты ж знаешь, как замучался я. Не могу я больше, мне жить нельзя и умереть не могу. Братец, да ты ж моя надежда последняя». Если принимать в расчёт, что человека этого больше нет в живых, то желание отца Анатолия становится понятно: он ищет не ответа, но нуждается в том пустом месте, с которым можно разговаривать и постоянно длить своё страдание. Его страдание оборачивается в некую бесконечную перспективу, в которой может продолжаться разговор с мёртвым. Однако именно эта безысходность и востребована, отец Анатолий ищет отсутствующего собеседника, того, который не даст ему ответ и не избавит его от чувства вины. Потом что отец Анатолий желает оставаться виновным вовек, ему это жизненно необходимо (ПОЧЕМУ? - Ну, об этом дальше). Поэтому следует задать вопросом о том, для чего отцу Анатолию нужна эта фантазия греховности? Что она удовлетворяет?
Можно допустить, отец Анатолия ищет признания себя в качестве господина (откуда это вытекает?), признания от другого, и делает это так откровенно, что отец Иова уличает его в гордыне: «почтенных оптинских старцев и тех в гробах хоронили». Тем не менее, он оказывается в полной зависимости от желания отца Анатолия, признаёт в нём нового Авеля, себя же отождествляет с завистником Каином: «Я ведь тоже хотел, как и ты - людям помогать. Да не принимает моих жертв господь». Отец Иов - образ вечного раба, который на протяжении всего фильма ищет себе господина: если в начале он «ради Филарета старается», то в финале картины находит идеал в лице отца Анатолия. Он признаёт в отце Анатолии святого человека, обладателя истины: хотя он корит его за гордыню, но, тем не менее, ни мало не сомневается в словах отца Анатолия, что тот умрёт в среду. В глазах отца Иова, Анатолий становится обладателем полноты бытия, тем господином, которому он отчуждает желание и от которого делается зависимым, он готов исполнить любое повеление своего господина: «Ты мне скажи, что ты хочешь? Я всё для тебя сделаю, отец Анатолий», - говорит отец Иов. И он действительно, стремится угадать его желания и угодить любому пожеланию старца: отец Анатолий спрашивает его: «Когда умру, плакать будешь?», - отец Иов ничего не отвечает, но воспринимает этот вопрос в качестве приказа, и, выходя на улицу, открывает ящик с рыболовецкими снастями и начинает плакать, как пожелал того его господин, отец Анатолий. И отец Иов несколько раз на разные лады повторяет это признание: «А мне как же жить?», как жить без тебя? - спрашивает он так, словно отец Анатолий был единственной опорой его существования. Но конфликтная ситуация, которую переживают отец Анатолий и отец Иов, завершается классической эдипальной развязкой - желание господина остаётся неизвестным, в прямом смысле, ложится вместе с ним в гроб, поэтому отец Иов остаётся с неразрешённым вопросом, как же следует жить, чтобы быть угодным Господу. С большим старанием отец Иов делает для него гроб, однако, отец Анатолий хочет не этого; хотя желание господина и остаётся неведомым, но это не мешает ему переходить по наследству и становиться крестом отца Иова, который он должен будет нести, так же как он тащит крест на могилу отца Анатолия, крест, на котором нет надписей. Отсутствие ответа рождает ту пустоту, которая лежит в основе сомнения и является причиной поиска, столь необходимый в динамике субъекта от позиции эксперта (которую занимает отец Иов в начале фильма) к субъекту расщеплённому; подобно тому, как вопрос Тихону: «Простил ты меня или нет», вопрос, - на который не существовало ответа, составлял каркас душевной жизни отца Анатолия.
Ту же диалектику господина и раба мы видим в отношениях отца Анатолия с отцом Филаретом, который хотя и занимает место формального начальника, при том оказывается в позиции подчинённого и незнающего. «Я человек простой, - обращается он к отцу Анатолию,- мне твои знаки непонятны». Как и отец Иов, он идентифицирует себя со святым старцем Анатолием: отец Филарет «всю жизнь хотел жить в пустыне, подвиг отшельничества на себя принять», и в каптёрку он приходит именно с желанием «келью его разделить… вместе спасаться и молиться и мысли предаваться о боге и вечной жизни». Отшельник является его идеалом, именно отцу Анатолию он вручает бразды своего желания, с его образом связывает он истинную жизнь верующего и именно ему он готов вторить и подражать, катая тачку с углём вдоль по бревенчатой пристани. Со своей стороны отец Анатолий отвечает на его запрос и занимает уготованное ему место блаженного, который «человек не учёный и ничего не считает», однако обладающего истинным знанием, которое для всех прочих звучит как «непонятки», даром прорицания, когда он предсказывает пожар в келье настоятеля, он даже разыгрывает роль педагога, который имеет право указывать другим на их грехи и слабости, на привязанность ко «всему лишнем и наносному». Отец Анатолий занимает место господина, того господина, который должен постоянно доказывать свой авторитет: отнимать ценность (каковыми являются или ортопедические сапоги для отца Филарета, или хряк для бедной вдовы, или хромоногий сын для своей матери), обесценивать все ценности, присваивать желание и внушать страх. Он обращается к отцу Филарету с требованием признания: «Что смотришь - страшен я. Такой и есть». Это звучит скорее как приказ, смотри и бойся, как если бы он желал внушать страх и казаться тем властелином, который имеет право на любой способ наслаждения. Борьба за признание своего права на наслаждение составляет смысл жизни субъекта, а в конфликте отца Филарета и отца Анатолия она в прямом смысле становится борьбой за жизнь: отец Филарет должен или задохнуться в каптёрке или признать в отце Анатолии своего господина. Вероятнее всего, отец Анатолий сам поджигает келью отца Филарета, а затем устраивает пытку угарным газом, которая в последствии оказывается тонким педагогическим ходом и изощрённой проверкой, экспериментом над совестью отца Филарета, подобным тому эксперименту, что поставил над ним фашист много лет назад, заставив расстрелять своего командира.
Происхождение этого сценария следовало бы видеть в идентификации с агрессором: нацист некогда заставил его выполнить свою волю и застрелить капитала Тихона, так и сам отец Анатолий - усвоив этот сценарий - заставляет других людей подчиняться своей воле. Однажды сам оказавшись на месте объекта, отец Анатолий попадает в зависимость от этой краеугольной фантазии о наслаждении другого, делается его насладником. Как велико было то наслаждение нациста, как избыточно оказалось оно в глазах отца Анатолия, что оно по прошествии многих лет так сильно манит его, внушает ему такую зависть и отец Анатолий хочет получить хоть малую толику, подобие того наслаждения, которое имел немецкий офицер. И отныне он сам ставит себя на место господина, которому другие - лишённые субъективности - отданы в подчинение. Поэтому он вообще не задаётся вопросом о желании другого, а подчиняет и властвует, программируя молодую девушку на то, что, её «и так никто за муж не возьмёт, вон на роду написано», или принуждает вдову, тридцать лет ждавшей мужа, поверить в его выдуманные реконструкции и отправиться во Францию к своему якобы выжившему супругу: «Что смотришь - исполняй… Если мужа любишь - исполняй предначертанное», - приказывает он, как бы вторя фашистскому «Сделай это!».
Тот же самый сценарий наслаждения мы видим в диалоге с молодой девушкой, намеревающейся сделать аборт. Отец Анатолий говорит, что сам совершил убийство и одно это даёт ему право вершить её судьбу, является достаточным основанием для того, чтобы занимать место господина и внушать ей свою волю. Как и нацист из его прошлого, он стремится отнять у другого самую большую его ценность, ту ценность, которую для него самого составляла жизнь друга, для матери составляет её хромой сын, для страдающего ревматизмом - матрас и мягкие сапоги, - всякий раз верша свою волю безапеляционно и с полным небрежением по отношению к другому человеку. Другие люди для него суть только объекты наслаждения, которыми он может манипулировать, как заблагорассудится: или заставить продать всё имущество и отправить во Францию или травить угарным газом или разлучать ребёнка с матерью - он практикует разнообразные и всё более изощрённые способы утверждения своей абсолютной власти в попытке реконструировать сцену убийства Тихона, столь травматично-насыщенную для отца Анатолия. Место нациста, наслаждающегося господина - именно в зависти к нему пребывает отец Анатолий, проецируя эту зависть на неких воображаемых «завистников» - становится объектом его притязаний, именно борьбу за него он ведёт с другими людьми.
Но зачем он постоянно поддерживает в себе чувство греховности, чувство, как можно видеть, отрицающее всякие исторические факты? Что отец Анатолий получает от своего несовершённого преступления (какого вымысла?) и постоянного терзания чувством вины? Воспоминания необходимы ему как поддержка его субъективной структуры, поэтому не удивительно, что жизнь его заканчивается именно тогда, когда историческая истина лишает его этого протеза. Отец Анатолий поддерживает в себе чувство греха, поэтому он кокетливо может настаивать на том, что «его добродетели смердят перед господом, воняют», «грехи всю душу сожгли», «страшно будет перед Богом стоять, грехи давят». Он может занимать место всеобщего идеала, святого старца, кающегося грешника, только если будет виноват перед Богом. «Грехи жгут», - многократно повторяет отец Анатолий символ своей веры, ту формулу, которая связывает его с Богом, свидетельствует о признанности. Если его жгут грехи - значит он замечен Богом, следовательно, чтобы он стремится быть греховным, чтобы удерживать себя поле восприятия Господа. Та навязчивость, с которой он напоминает себе о своём преступлении - отец Анатолий спит на углях, тех самых углях, которые перевозила баржа, на которой он служил в войну - свидетельствует о том, как необходимо ему чувство вины, ведь именно грех является основным условием, алиби его существования в мире, тем достаточным оправданием за то наслаждение, которое он получает.
Во-вторых, не похоже, чтобы отец Анатолий сильно мучился чувством вины, он не избегает этой болезненной темы (как было бы в случае серьёзных страданий), а напротив, с первых же кадров фильма настаивает на нём, он постоянно повторяет: «Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня грешного»,- как некое заклинание или пароль, обеспечивающий гомеостаз и устойчивость его душевной структуре, и единственно возможное алиби своего существования. Отец Анатолий вряд ли является субъектом вины, это субъект зависти. И целью его навязчивого возвращения к прошлому является не желание изменить ход событий и переиграть прошлое или вовсе отказаться от него, к чему часто стремится человек действительно страдающий от болезненных воспоминаний, отец Анатолий же напротив, совершает попытку реконструировать в точности ту первосцену, которая связана в его представлении с абсолютным наслаждением господина. Вероятнее всего, именно это представление о своём неискупимом грехе возвращает отца Анатолия к тому мертвящему наслаждению, которое является смыслом всей его жизни и одновременно несёт угрозу распада его душевной структуры. Эта-то тревога и вынуждает его при помощи ритуалов навязчивости отдалять приближение смертоносного наслаждения, но те же самые ритуалы выполняют и другую функцию, они синхронизируют его жизнь и избавляют его от свободы выбора, которая просто невозможна в душевном мире отца Анатолия.
Наконец, можно допустить кляйнианское предположение, что вина отца Анатолия имеет весьма специфическую природу: он винит себя не за убийство Тихона - который в финале картины оказывается выжившим, однако этот факт не вписывается в историю отца Анатолия, а значит, ровным счётом ничего не меняет в его жизни - а за ту зависть перед наслаждением, которая овладела им всецело, зависть к месту господина, в борьбе за которое он пребывает. Чувство вины его происходит из зависти к Господу Богу, который в представлении отца Анатолия всегда выступает абсолютным господином, субъектом наивысшего наслаждения, Богом, дарующим смерть. Следовательно вина необходима ему, потому что она поддерживает от распада его душевную структуру, он «носит её с собой, ни на минуту не отпуская» потому, что только будучи греховен, он может быть признан Богом. Только винясь в своих грехах, он может вновь занять пассивную позицию по отношению к наслаждению другого, которым в данном случае оказывается не нацистский офицер, а Господь Бог. Подобно отшельникам, собственную жизнь отец Анатолий жертвует Богу, посвящает её обслуживанию наслаждения Бога. Оставаться объектом его наслаждения - такова жизненная задача, которую реализует отец Анатолий....
Дмитрий Ольшанский
Психоаналитик, г. Санкт-Петербург
olshansky@hotmail.com