Любимая работа
(непричёсанный абсурд, в стиле стендап)
Бывает, что любимой картиной художника становится не та, которая нравится всем. Я сейчас не говорю про милые сердцу автора почеркушки, отягощённые личными воспоминаниями, потому-как и эта хрень может умилять публику в пятничный вечер. Между тем, публика совсем не убеждена, что хрень от Микеланджело, может стоять выше акра живописи Караваджо.
Не помогут никакие оправдания, в смысле не дошедших до зрителя параметров: масштаба, колорита, и прочих печалек сетевой передачи художественных имажей. Мнение о картине, у всех дисплеев разное, что уж говорить о людях.
Так что, остаётся утереться, и довольствоваться созерцанием собственного шедевра, запивая его коньяком, поднесённым сердобольными тараканами, которых художник не успел всех потравить, боясь одиночества. И опять страдания Ерёмы, и сказка про «белого бычка»: возьмите айфон, и суньте себе… в ухо, в реале смотреть надобно! Для виртуалов - что Рэлмел, что Pall Mall, всё едино, лишь бы курилось. Но в реальности, приходит озадаченный неизбежностью покупки клиент: "Бл@ть! Это же совсем другая картина!» Слова одни, а смыслы разные, и точно не те, что ожидал художник. Творца охватывает неловкость за клиента, а после, презумпция собственной виновности. Он впадает в депрессняк, обвиняет себя за бездарности, и начинает извиняться перед потомками за ведро художественных помоев, которое на них будет выплеснуто.
Критик "в себе" - должен быть безжалостным и беспощадным. Только он знает, что художнику нужно. Все внешние "критики" - есть случайный коктейль эрзац мнений, как и любые похвалы, которые ни к чему пить бокалами. Право, достаточно рюмки. А вот когда, твой безжалостный и беспощадный "критик в себе" вдруг воскликнет: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!" Можно минут пять покупаться в нирване и позволить себе забыть, что путь не закончен.
Публика умеет разглядывать то, что ей понятно. Остальное нужно смотреть по слогам, если конечно, буквы знакомые. Что быстро утомляет, и аккуратно раскрашенный дембельский альбом, может иметь больше шансов на внимание, чем холсты Поллака. Прямодушный софизм реалистов: "хотите ли вы есть абстрактное яблоко вместо настоящего?", приобретает очевидную значимость. Хотя, кушать их «реалистические» яблоки, так же физически невозможно, несмотря на внешнее сходство с прототипом.
Существующее мнение, что картина должна «говорить» сама за себя, базируется на равенстве восприятия художника и зрителя. Такое равенство, является всего лишь оптимистично авансированным пожеланием, при чём, для обеих сторон. Если стороны, конечно, готовы общаться друг с другом.
Человек на сцене знает три аккорда, а зрители - не более двух. Близок, понятен, и круче на один аккорд. Овации! Если музыкант знает больше аккордов, овации переходят в аплодисменты. В своём совершенствовании можно доиграться до жидких хлопков, полного молчания зала, а возможно и до блюющих смайликов. Встаёт вопрос, неужели так уж плох Бочелли, что в сочинском кабаке не захотел спеть "владимирский централ"?
Ван Гога поминать - стало совсем пошлым. Найду другой рыжий пример из соседней области, где я могу легко выступить тем самым одиозным зрителем, начиная с того, что стихи - давно не искусство, и все последние мои восторги по этому предмету, датированы серебряным веком. А потому, колченогие формы этого примера, для меня - ни разу не поэзия. Спотыкаться об каждую рифму, занятие равное езде по раздолбанному асфальту.
Далее, следует притча, которая, возможно, кому-то покажется неуместной:
Сутулый молодой человек, с независимым видом, сидел за перилами судебного обезьянника.
- Кем вы работаете, подсудимый? - задал вопрос народный судья.
- Я поэт, - человек гордо расправил плечи.
- И у вас есть соответствующее образование?
- Я поэт, - повторил человек, в некотором замешательстве.
- А по какому праву, вы считаете себя поэтом, подсудимый?
Продолжать дальше оказалось не нужным. Подсудимый человек сник, сгорбился, и зашуршал сомнениями: «А вдруг я, правда, не поэт? А как же мои стихи? А как же Аннушка? Или врала, чтобы позабавится?» Так просто, одной фразой, его лишали всего, чем жил и гордился. Забирали любимую игрушку, всемогущего идола, в которого он верил и которому поклонялся. От Поэта оставался только один вопросительный знак.
Презирать судью у него уже не получалось, а апеллировать к сидящей в зале биомассе, которая, кроме Пушкина, ни чего о поэтах не слышала, не посмел. Да и что он мог предъявить, ссылку на бога? А вдруг, эта мифическая сущность заявится сюда, и подтвердит, что подсудимый - самозванец, и поэтом никогда не был. Человек попытался привстать, но две фуражки, которые стояли у него за спиной, заткнули его обратно в табуретку. Он совсем растерялся, и даже не почувствовал, как фуражки взяли его под крылья, и вывели из зала суда, после вынесения приговора.
- Распяли, как по сценарию, - усмехнулась Аннушка, подливая масло в огонь, - этот рыжий, далеко пойдёт.
И Рыжий пошёл, и, как известно - в гору. Полученный Нобель по литературе, окончательно должен был оставить всякие сомнения в его состоятельности. Возможно, так и случилось. А, может быть, его, до конца дней грызли сомнения в своём поэтическом даре. Но по-другому, жить совсем не хотелось.
Или, не моглось по привычке. Жажда привычки толкала уже немощного Ренуара к холсту, Суворов играл в солдатики до самого смертного одра. И без разницы, кто ты, Эйнштейн, Чикатило, или офисный планктон, привычка решает всё. И гению привычно быть таковым, и страдать от социума, подобно Кассандре.
Скажи художнику, что он гений - ухом не поведёт, и возражать не будет. Самообман - основа веры, и двигатель творчества. Гений - это диагноз, который щедро ставится при жизни, но редко подтверждается патологоанатомами. Всё решает людская молва. Был ли Герострат, который воплотил кратчайший путь к вечной славе, гением? Или он заурядный перформанси́ст, замешанный в случайном скандале с последующим грамотным менеджментом?