Учительская.
Раз уж начал вспоминать учителей, перейду в самое начало, в начальную школу, первый класс, первое сентября.
Школа представляла собой большую бревенчатую избу, разделённую на две классные комнаты и коридор-холл между ними. В этом коридоре были две скамьи, оцинкованный бак с краником для питьевой воды и шкаф для инвентаря уборщицы. На стенах укреплены крючки для нашей одежды. Инвентарём заведовала тётя Оля, добрая старушка, жившая в соседнем доме. Она же носила с родника питьевую воду. И печку зимой топила. И, случалось, за шкоду от неё могло попасть тряпкой по попе. Но это только в крайнем случае, если уж злостное хулиганство.
Конечно, за сорок лет многое забылось. Например, я совершенно не помню, кто был воспитателем на продлёнке. На продлёнку я не ходил. Я даже не знал, что такое бывает, поэтому, когда после окончания уроков Екатерина Сергеевна объявила, что теперь начнётся «продлённый день», я перепугался и расплакался: какой такой день? Я домой хочу! Это что же, родители меня бросили тут ещё на какой-то день? И ревел, пока за мной не пришёл папа, и потом ещё ревел по дороге от обиды, что меня не предупредили о таком безобразии. Папа ещё долго водил меня в школу, а мама обратно. Кажется, только весной, к концу учебного года, я упросил их отпускать меня одного. Ну что я как маменькин-папенькин сыночек, ей-Богу! В конце концов, школа не так уж и далеко.
Но я об учителях. В начальной школе я помню четырёх учительниц. Первой и главной была Екатерина Сергеевна. Она учила все три класса одновременно, благо нас было общим счётом человек двадцать пять и все помещались в одном классе. Сейчас я не представляю себе, как можно было так организовать учебный процесс, но тогда никакой сложности не было. Даже было интересно послушать что-то для третьего класса, благо читать и считать я уже умел хорошо, и даже с дробями был знаком (потому меня и отдали в школу в шесть лет: задолбал я родителей своими знаниями).
Екатерина Сергеевна была пожилая женщина, такая основательно-массивная, излучавшая уверенность и авторитет. В принципе она была обычная деревенская баба, жена кузнеца, принявшая на себя обязанности интеллигенции, но интеллигенцией не ставшая. Она была с нами в общем добра и ласкова, могла по головке погладить в качестве одобрения или утешения, обращалась к нам только по именам, в общем была какая-то степень близости. И вместе с тем она могла прилюдно высмеять, обидно и несправедливо. Ну и уж конечно каждый из нас побывал оболтусом и дубиной стоеросовой (до сих пор не знаю, что означает это выражение). Высокую развитую не по годам девочку Надю, плохо способную к учёбе она прозвала дылдой, и так Надька дылдой и пробыла до окончания школы. В общем, противоречивое чувство оставило у меня знакомство с первой учительницей. И хоть учился я хорошо и не хулиганил, но всё равно не любил её, как положено бы любить первую учительницу. Потом, когда мы перешли в восьмилетку в соседнем селе, я видел Екатерину Сергеевну несколько раз. Она жила в первом доме от магазина, и это был участок моей мамы (она устроилась на почту когда я перешёл во второй класс), я, бывало, носил там газеты и встречал Екатерину Сергеевну у калитки её двора. Она улыбалась мне и спрашивала об успехах. Я отвечал односложно. Она снова улыбалась и желала успеха. Искренне желала, благословляла. Наверное, она меня любила по-своему, по-учительски.
Но однажды Екатерина Сергеевна заболела. И её подменяла Ираида Фёдоровна, женщина уже очень и очень пожилая, к восьмидесяти годам, а может быть и за восемьдесят, сухая и строгая, в очках с тонкой золочёной оправой и со сложной причёской, придававшей ей ещё более строгий и внушительный вид. Стоило ей войти в класс и сверкнуть очками, как мы сразу неслышно расползались по местам и становились по стойке смирно. Она была строгая, фамильярности не допускала, но и не оскорбляла нас. Это была уже другая преподавательская модель. Кажется, она была настоящей интеллигенткой, ещё дореволюционного воспитания, с педагогическим стажем больше полувека (это со времён «республики ШКИД»!). Педагогическому мастерству она училась не абы у кого, а у Марии Ильиничны, родной сестры упыря, лежащего в стеклянном гробу на главной площади, которая в двадцатые годы была директором школы в деревне Липитино. Удивительно, как деревня после такого сохранила своё уникальное историческое название. Впрочем, наше лесничество, в котором тогда работал папа, было Ульяновским, это точно в её честь, поскольку ничего другого ульяновского в местной топонимике не было. Ираида Фёдоровна обратила внимание на Надьку и занималась с ней, пытаясь дотянуть хотя бы до уровня крепкой двойки. Но её начинание было загублено на корню: нам прислали новую учительницу. И Ираида Фёдоровна вернулась на своё пенсионное существование. Кажется, Надька к ней потом некоторое время ходила, благо было недалеко: через овраг перейти - и вот он, её маленький аккуратный домик, жёлтый, с голубыми резными наличниками. Скоро она умерла, домик стал дачей её детей, живших в Москве.
Новая учительница была весьма примечательна. Во-первых, молодая, наверное только-только из училища. Во-вторых, выглядела уж очень не по-деревенски. Даже Ираида Сергеевна в своих очках и с причёской выглядела именно сельской интеллигенцией. Эта же была горожанка до мозга костей. Попробую её описать. Люди моего поколения и старше всё поймут, если я скажу, что она была очень похожа на актрису, игравшую Настю в вышедшем тогда на экраны сериале «Цыган» с Михаем Волонтиром. Лицо южного типа, с высокими скулами, пухлыми губами сердечком, густыми бровями и очень заметным тёмным пушком на верхней губе. Смуглая кожа, чёрные волосы, очень курчавые, но гладко убранные в пучок на макушке, что подчёркивало длину и изящество шеи и аккуратность маленьких ушек, в которых болтались тяжёлые серьги. Только глаза были светлые, и это придавало лицу хищное выражение. Она была вся тонкая и грациозная, как гепард. Завораживали её руки: тонкие и гибкие, будто лишённые костей, с узкими изящными ладонями, длинными пальцами, каждый из которых заканчивался узким и длинным заострённым ногтем, густо покрытым тёмно-красным лаком. На эти ногти можно было смотреть бесконечно. Да, она была не худая а именно тонкая, с фигурой Барби: талию, казалось, можно двумя ладонями обхватить, но при этом - высокая крепкая грудь. Тонкости фигуры подчёркивались водолазкой - тогда этот предмет гардероба был на пике моды. И ей шло! Дальше шла длинная складчатая юбка, как носят цыганки (а она, кстати, и была цыганкой), только просто чёрная, и под ней - невероятные по уродству и тоже модные в ту пору сапоги: с длинными, до колена, голенищами, тупыми широкими носами и толстыми массивными очень высокими каблуками. Сделаны они были из чего-то очень чёрного и блестящего, но при этом будто сильно измятого и даже пожёванного. На ней это дорогое дефицитное убожество выглядело особенно мерзко, потому что каблуки были нелепо отклячены назад и вбок, и поэтому она частенько спотыкалась: не приспособлена эта обувь к резким порывистым движениям. Но чего не вытерпишь ради красоты. А ещё зимой она ходила в красном приталеном по фигуре пальто (совершенно невероятная вещь для середины семидесятых), а осенью и весной - в чёрном кожаном плаще. В общем, демоническая фигура. И звали её необычно: Вера Иеронимовна. Совершенно непростительное имя для учительницы начальной школы: никто из нас не мог его выговорить, кроме меня и моего друга Сашки. Звали по-всякому: Вера Геранимовна, Вера Ранимовна, Вера Нимовна, даже Вера Гераневна. Иеронимовна (по-хорошему-то между нами она была просто Верочкой, и если б её можно было так называть - глядишь, были бы другие отношения между нами) злилась на нас, неспособных перевернуть язык через два «р», ругала, высмеивала и передразнивала обидными дразнилками. Унизить она могла покруче бесхитростной Екатерины Сергеевны, но вот, в отличие от той, не умела приласкать и приободрить. Была холодна и презрительна. В общем, если начистоту - профнепригодна. Продержалась она у нас зиму и часть весны. Расстались мы с ней без сожаления, ибо всё, что нажили - несколько дразнилок.
На смену ей пришла Нина Михайловна. Она была просто добрая. Когда-то работала вместе с моим папой в Хатунской школе, вела в старших классах то ли физику, то ли алгебру, в общем, не для начальной школы человек. Вдобавок, жила далеко, в деревеньке, откуда не ходил никакой транспорт, ходила пешком и уставала. При ней мы, разозлённые Гераневной, окончательно расслабились и расхулиганились. Но в мае вернулась Екатерина Сергеевна и последний месяц учебного года приводила нас в чувство. Нину Михайловну я после этого видел уже когда сам работал на почте и носил ей пенсию. Она жила одна в маленьком стареньком домике, видела уже плохо, но по хозяйству худо-бедно управлялась. Меня она помнила (она всех своих учеников помнила), но в общие воспоминания мы не пускались (да и что было вспоминать?), просто улыбались друг дружке, и я вручал ей деньги, а она расписывалась твёрдой тренированой рукой. Потом сын забрал её в Москву, где она умерла. Но это всё другая жизнь и другие истории, рассказывать которые - не мне.
Запись транслирована с http://firecutter.dreamwidth.org/283452.html. Там же можно и комментировать.
Школа представляла собой большую бревенчатую избу, разделённую на две классные комнаты и коридор-холл между ними. В этом коридоре были две скамьи, оцинкованный бак с краником для питьевой воды и шкаф для инвентаря уборщицы. На стенах укреплены крючки для нашей одежды. Инвентарём заведовала тётя Оля, добрая старушка, жившая в соседнем доме. Она же носила с родника питьевую воду. И печку зимой топила. И, случалось, за шкоду от неё могло попасть тряпкой по попе. Но это только в крайнем случае, если уж злостное хулиганство.
Конечно, за сорок лет многое забылось. Например, я совершенно не помню, кто был воспитателем на продлёнке. На продлёнку я не ходил. Я даже не знал, что такое бывает, поэтому, когда после окончания уроков Екатерина Сергеевна объявила, что теперь начнётся «продлённый день», я перепугался и расплакался: какой такой день? Я домой хочу! Это что же, родители меня бросили тут ещё на какой-то день? И ревел, пока за мной не пришёл папа, и потом ещё ревел по дороге от обиды, что меня не предупредили о таком безобразии. Папа ещё долго водил меня в школу, а мама обратно. Кажется, только весной, к концу учебного года, я упросил их отпускать меня одного. Ну что я как маменькин-папенькин сыночек, ей-Богу! В конце концов, школа не так уж и далеко.
Но я об учителях. В начальной школе я помню четырёх учительниц. Первой и главной была Екатерина Сергеевна. Она учила все три класса одновременно, благо нас было общим счётом человек двадцать пять и все помещались в одном классе. Сейчас я не представляю себе, как можно было так организовать учебный процесс, но тогда никакой сложности не было. Даже было интересно послушать что-то для третьего класса, благо читать и считать я уже умел хорошо, и даже с дробями был знаком (потому меня и отдали в школу в шесть лет: задолбал я родителей своими знаниями).
Екатерина Сергеевна была пожилая женщина, такая основательно-массивная, излучавшая уверенность и авторитет. В принципе она была обычная деревенская баба, жена кузнеца, принявшая на себя обязанности интеллигенции, но интеллигенцией не ставшая. Она была с нами в общем добра и ласкова, могла по головке погладить в качестве одобрения или утешения, обращалась к нам только по именам, в общем была какая-то степень близости. И вместе с тем она могла прилюдно высмеять, обидно и несправедливо. Ну и уж конечно каждый из нас побывал оболтусом и дубиной стоеросовой (до сих пор не знаю, что означает это выражение). Высокую развитую не по годам девочку Надю, плохо способную к учёбе она прозвала дылдой, и так Надька дылдой и пробыла до окончания школы. В общем, противоречивое чувство оставило у меня знакомство с первой учительницей. И хоть учился я хорошо и не хулиганил, но всё равно не любил её, как положено бы любить первую учительницу. Потом, когда мы перешли в восьмилетку в соседнем селе, я видел Екатерину Сергеевну несколько раз. Она жила в первом доме от магазина, и это был участок моей мамы (она устроилась на почту когда я перешёл во второй класс), я, бывало, носил там газеты и встречал Екатерину Сергеевну у калитки её двора. Она улыбалась мне и спрашивала об успехах. Я отвечал односложно. Она снова улыбалась и желала успеха. Искренне желала, благословляла. Наверное, она меня любила по-своему, по-учительски.
Но однажды Екатерина Сергеевна заболела. И её подменяла Ираида Фёдоровна, женщина уже очень и очень пожилая, к восьмидесяти годам, а может быть и за восемьдесят, сухая и строгая, в очках с тонкой золочёной оправой и со сложной причёской, придававшей ей ещё более строгий и внушительный вид. Стоило ей войти в класс и сверкнуть очками, как мы сразу неслышно расползались по местам и становились по стойке смирно. Она была строгая, фамильярности не допускала, но и не оскорбляла нас. Это была уже другая преподавательская модель. Кажется, она была настоящей интеллигенткой, ещё дореволюционного воспитания, с педагогическим стажем больше полувека (это со времён «республики ШКИД»!). Педагогическому мастерству она училась не абы у кого, а у Марии Ильиничны, родной сестры упыря, лежащего в стеклянном гробу на главной площади, которая в двадцатые годы была директором школы в деревне Липитино. Удивительно, как деревня после такого сохранила своё уникальное историческое название. Впрочем, наше лесничество, в котором тогда работал папа, было Ульяновским, это точно в её честь, поскольку ничего другого ульяновского в местной топонимике не было. Ираида Фёдоровна обратила внимание на Надьку и занималась с ней, пытаясь дотянуть хотя бы до уровня крепкой двойки. Но её начинание было загублено на корню: нам прислали новую учительницу. И Ираида Фёдоровна вернулась на своё пенсионное существование. Кажется, Надька к ней потом некоторое время ходила, благо было недалеко: через овраг перейти - и вот он, её маленький аккуратный домик, жёлтый, с голубыми резными наличниками. Скоро она умерла, домик стал дачей её детей, живших в Москве.
Новая учительница была весьма примечательна. Во-первых, молодая, наверное только-только из училища. Во-вторых, выглядела уж очень не по-деревенски. Даже Ираида Сергеевна в своих очках и с причёской выглядела именно сельской интеллигенцией. Эта же была горожанка до мозга костей. Попробую её описать. Люди моего поколения и старше всё поймут, если я скажу, что она была очень похожа на актрису, игравшую Настю в вышедшем тогда на экраны сериале «Цыган» с Михаем Волонтиром. Лицо южного типа, с высокими скулами, пухлыми губами сердечком, густыми бровями и очень заметным тёмным пушком на верхней губе. Смуглая кожа, чёрные волосы, очень курчавые, но гладко убранные в пучок на макушке, что подчёркивало длину и изящество шеи и аккуратность маленьких ушек, в которых болтались тяжёлые серьги. Только глаза были светлые, и это придавало лицу хищное выражение. Она была вся тонкая и грациозная, как гепард. Завораживали её руки: тонкие и гибкие, будто лишённые костей, с узкими изящными ладонями, длинными пальцами, каждый из которых заканчивался узким и длинным заострённым ногтем, густо покрытым тёмно-красным лаком. На эти ногти можно было смотреть бесконечно. Да, она была не худая а именно тонкая, с фигурой Барби: талию, казалось, можно двумя ладонями обхватить, но при этом - высокая крепкая грудь. Тонкости фигуры подчёркивались водолазкой - тогда этот предмет гардероба был на пике моды. И ей шло! Дальше шла длинная складчатая юбка, как носят цыганки (а она, кстати, и была цыганкой), только просто чёрная, и под ней - невероятные по уродству и тоже модные в ту пору сапоги: с длинными, до колена, голенищами, тупыми широкими носами и толстыми массивными очень высокими каблуками. Сделаны они были из чего-то очень чёрного и блестящего, но при этом будто сильно измятого и даже пожёванного. На ней это дорогое дефицитное убожество выглядело особенно мерзко, потому что каблуки были нелепо отклячены назад и вбок, и поэтому она частенько спотыкалась: не приспособлена эта обувь к резким порывистым движениям. Но чего не вытерпишь ради красоты. А ещё зимой она ходила в красном приталеном по фигуре пальто (совершенно невероятная вещь для середины семидесятых), а осенью и весной - в чёрном кожаном плаще. В общем, демоническая фигура. И звали её необычно: Вера Иеронимовна. Совершенно непростительное имя для учительницы начальной школы: никто из нас не мог его выговорить, кроме меня и моего друга Сашки. Звали по-всякому: Вера Геранимовна, Вера Ранимовна, Вера Нимовна, даже Вера Гераневна. Иеронимовна (по-хорошему-то между нами она была просто Верочкой, и если б её можно было так называть - глядишь, были бы другие отношения между нами) злилась на нас, неспособных перевернуть язык через два «р», ругала, высмеивала и передразнивала обидными дразнилками. Унизить она могла покруче бесхитростной Екатерины Сергеевны, но вот, в отличие от той, не умела приласкать и приободрить. Была холодна и презрительна. В общем, если начистоту - профнепригодна. Продержалась она у нас зиму и часть весны. Расстались мы с ней без сожаления, ибо всё, что нажили - несколько дразнилок.
На смену ей пришла Нина Михайловна. Она была просто добрая. Когда-то работала вместе с моим папой в Хатунской школе, вела в старших классах то ли физику, то ли алгебру, в общем, не для начальной школы человек. Вдобавок, жила далеко, в деревеньке, откуда не ходил никакой транспорт, ходила пешком и уставала. При ней мы, разозлённые Гераневной, окончательно расслабились и расхулиганились. Но в мае вернулась Екатерина Сергеевна и последний месяц учебного года приводила нас в чувство. Нину Михайловну я после этого видел уже когда сам работал на почте и носил ей пенсию. Она жила одна в маленьком стареньком домике, видела уже плохо, но по хозяйству худо-бедно управлялась. Меня она помнила (она всех своих учеников помнила), но в общие воспоминания мы не пускались (да и что было вспоминать?), просто улыбались друг дружке, и я вручал ей деньги, а она расписывалась твёрдой тренированой рукой. Потом сын забрал её в Москву, где она умерла. Но это всё другая жизнь и другие истории, рассказывать которые - не мне.
Запись транслирована с http://firecutter.dreamwidth.org/283452.html. Там же можно и комментировать.