А. Б. Иошуа: Боль писателя. Заметки об израильской литературе
* "Время и мы" 1978 №28, С. 120-133.
ИСТОКИ
Многие, не знакомые с израильской литературой, считают ее чем-то возвышенным и романтическим. Своего рода "Эксодус" в бесчисленных томах. Возможно, это произошло потому, что за последнее десятилетие сама тема Израиль стала неким бестселлером: Шин-Бет, террористы, нефть, политические интриги… Однако никто при этом не задумывается, что подобная литература не имеет ничего общего с самими израильскими писателями.
"Знатоки" иного толка заявляют, что израильская литература это конгломерат литератур, культур, традиций.
Разумеется, было бы наивным полагать, что за тридцать лет существования государства может быть создана своя самобытная литература. Я думаю, гораздо правильнее называть современную израильскую литературу литературой ивритской, и является она интегральной частью мировой еврейской культуры.
В еврейской культуре ивритская литература стоит особняком. Она не может похвастаться древней историей и явно выглядит младенцем по сравнению с литературой русской, с ее Кантемиром, Державиным, Пушкиным, Толстым. И все же, несмотря на молодость, традиции ивритской литературы необыкновенно сильны. Связь поколений неразрывна.
Ивритская литература родилась во второй половине 19-го столетия, и одним из наиболее интересных явлений, характеризующих начальный период ее развития, было почти полное отсутствие читателей. Иврит был языком молитв, но не общения.
Россия дала этой литературе ее первых классиков Бялик, Черняховский, Фришман, за ними Бараш, Бренер, Гнесин, Беркович. Ее тема в то время Диаспора.
Другая характерная черта ивритской литературы в период ее рождения это союз с сионизмом, который, несомненно, был одним из главных стимулов ее развития.
Не успев пустить корни в России, литература очень скоро перемещается в Эрец-Исраэль, где живут ее первые читатели и ценители.
Вслед за экспортом литературы идет миграция самих писателей, которым начинает казаться, что они никогда не жили вне Палестины. Это удивительный и, по-моему, единственный пример в истории культурной жизни еврейского народа, так как многие другие духовные ценности он создавал и развивал в Галуте.
Обосновавшись в Израиле, ивритская литература остается в нем навсегда. Незначительный "импорт" литературы назад, в Галут, никогда не превратился в "импорт" самих писателей. Это положение не изменилось до сегодняшнего дня.
В Палестине, где в 1932 году живет всего 174 тысячи евреев, литературная жизнь бурлит. Местное население принимает и литературу и писателей с восторгом и восхищением необыкновенным. И это не просто духовная связь. Это народная любовь с первого взгляда уникальная в своем роде. Каждый шофер Эгеда[1] не только знает, где живет Бялик, он помнит многие стихи наизусть. Популярность писателей не имеет себе равных. Это самые почетные и уважаемые граждане страны. Примера такой связи писателя с читателем не знает мировая литература.
Далеко не все было розовым в Палестине того времени. Постоянные стычки с арабами, безработица, политические распри среди руководителей ишува. Литература была предельно реалистична, тревожна, иногда пессимистична. И все-таки в ней всегда чувствовалась радость возвращения, воссоединения с землей. Я бы назвал этот период в истории ивритской литературы периодом Ренессанса, который неразрывно связан с периодом Ренессанса в истории евреев.
А. Б. Иошуа
С первого дня своего существования ивритская литература это литература светская, антиклерикальная. Уже в зародыше она направлена против традиционного иудаизма, где в центре человеческой жизни только Бог, а задачей евреев было служение и повиновение ему. Сионизм с самого начала был движением, в центре которого безраздельно стоял Человек. Известно, что традиционный иудаизм готов просидеть в Диаспоре до Страшного Суда. Безусловно, каждый из нас тащит за собой и в себе двухтысячелетний груз изгнания. Но этот груз давит на нас, сабр, гораздо меньше, чем на приехавших и приезжающих из Диаспоры. Антисемитизм ассоциируется у нас гораздо больше с ненавистью к государству, чем конкретно к людям.
Религия, еврейские традиции, еврейский образ жизни в наших глазах больше не являются единственно необходимыми факторами объединения и сохранения народа и потому не могут быть темой произведений израильских писателей свободных граждан свободной страны. Немало религиозных людей можно встретить среди преподавателей университетов, политиков, профессиональных военных. Среди писателей их нет. Исключением был Агнон, может быть, самый большой мастер, но единственный среди нас, сумевший найти точку соприкосновения между религией и литературой.
ПРОБЛЕМА КОНФЛИКТА
Нынешнее поколение писателей продолжает традиции ивритской литературы, как их продолжали все предшествующие поколения, однако израильскую литературу, ставшую, в определенной степени, интегральной частью литературы мировой, отличают несколько характерных особенностей.
Прежде всего это ее принадлежность своей стране и ее читателям-израильтянам. В шестидесяти процентах произведений современной французской литературы можно спокойно сменить французские имена героев на норвежские, можно перенести место событий из Парижа в Осло. Правда, найдется уйма знатоков и ценителей, которые с пеной у рта будут доказывать, что эти произведения основаны исключительно на французской культуре и что идиотизм переносить место событий из Парижа в Осло. Но с ними можно спорить и, по всей вероятности, если не Осло, то их можно все-таки склонить на Брюссель.
Израильская литература, несмотря на широту интересов, не стала интернациональной, не ассимилировалась подобно европейской. Особое положение государства в мире "локализует" и обособляет ее, как когда-то религия обособляла еврейский народ. Я нередко чувствую, как израильская литература пробует бороться с этим, обрести больший космополитизм. Пытается забыть набившие оскомину национальные проблемы (сегодня гораздо больше израильские, чем еврейские), уйти от них. Ничего не выходит. И если кто-то из нас хочет показать израильтянина, живущего лишь интересами мира, он вынужден убрать его из страны и поселить где-нибудь в Лос-Анджелесе или Амстердаме. Но тогда и герой теряет связь с народом, и ивритские имена можно спокойно заменить французскими.
Другая отличительная черта израильской литературы ее отношение к вопросу существования страны. Эту тему я называю Конфликтом. Но она не ограничивается только конфликтом с арабами и политической борьбой внутри страны.
Конфликт это отношение к Израилю всего окружающего мира, наше отношение к нему. Друзья и Враги. Формирование личности в условиях Конфликта. Психологическое давление на нее. Нас волнует, как сохранить свою индивидуальность в рамках государства. Как выжить. И писатель, разумеется, катализатор всех переживаний.
Проблема Конфликта напоминает то, что было принято называть еврейской проблемой. Но параллель провести нельзя. В Израиле изучению этой проблемы не посвящают жизнь. Она не отнимает все время. И хоть она, как туман, обволакивает произведения наших писателей, проблема эта не маячит тенью, от которой нельзя избавиться. Тем не менее, Конфликт заслоняет собой слишком много актуальных проблем, которые израильская литература обходит почти полным молчанием. Кроме того, сказывается тяга евреев вечно заниматься глубинными проблемами человека. Видимо, во многих из нас живет желание написать еще одну Библию.
Писатель отражает жизнь общества, и мы видим общество через призму писателя. И если он видит окружающий его мир сквозь воспоминания боя, в котором он участвовал и потерял друга или брата, чтобы после боя опять быть в центре Конфликта нельзя сказать ему: "Пиши о социальном неравенстве или о проблемах алии". Видимо, пока все, кроме Конфликта второстепенно и не затрагивает глубин человеческой души. Я, как и все, надеюсь на мир и на то, что тогда все изменится. Ведь для Израиля это не просто мир в привычном понимании этого слова. Это просто новая жизнь. Это то, чего никогда не было.
ПИСАТЕЛЬ И ВЛАСТЬ
Израильская литература, несмотря на свою приверженность определенным темам, абсолютно чужда идеологическим догмам. Искусство слишком либерально, гуманно и широко. Писатель символ свободы духа. Неисправимый индивидуалист, он не может подчиниться навязанным кем-то нормам и правилам. Его жизнь и взгляды в его произведениях.
В писательской среде считалось и по сей день считается малоприличным принадлежность к какой бы то ни было партии. Перед выборами все усердно скрывали, кто за кого голосует. Это делалось так старательно, что иной раз походило на детскую игру.
Известно, что большинство израильских писателей по своим взглядам принадлежит к центру левого движения, разделяя мировоззрение МАПАЯ, реже МАПАМа[2]. Исключением из этого правила можно считать одного из лучших израильских писателей Моше Шамира, который в свое время был крайне левым, даже среди членов МАПАМа, и считал Сталина одним из своих идеологических вождей. Когда большинство писателей, сочувствовавших МАПАМу, порвали с ним, предпочитая более умеренный МАПАЙ, Шамир с пеной у рта продолжал защищать свои взгляды. Я не знаю, когда и как Моше Шамир так поправел. Смешно наблюдать сегодня, как левейший социалист становится большим националистом, чем сам Бегин, которого он не раз предавал анафеме. Видимо, Шамиру вообще свойствен экстремизм, хотя мне и не понятна такая полярность в изменении взглядов писателя, мировоззрение которого обычно складывается к тридцати годам и, обрастая жизненным опытом, не меняется до самой смерти.
Даже в Израиле, где события развиваются и сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой, личность писателя, его психология гораздо меньше подвержена внешнему давлению, чем психология общества. Писатель зачастую находится в плену своих взглядов. Нередко ему не под силу тягаться с динамикой сегодняшней израильской действительности. Может быть, этим и объясняется его тоска по прошлому, в условиях Израиля, относительно размеренному и почти уютному. Именно этим и объясняется волна ностальгии, захлестнувшая нашу литературу после Шестидневной войны. Появилось бесчисленное количество книг о конце сороковых и пятидесятых годов. Средний возраст авторов был немногим более сорока. Эта волна захватила и тех, кто до этого жил настоящим и будущим. Амос Оз, Ицхак Бене, Бен-Эзер и другие, до 1967 года писавшие "up to date", вдруг вернулись к тому, что происходило двадцать лет назад. Прошлое шло нарасхват среди читателей всех взглядов и возрастов.
Сегодня эта волна идет на убыль, но до настоящего отлива еще далеко. Война 1967 года слишком сильно повлияла и изменила психологию израильтян. Провинциальное, маленькое государство вдруг становится темой номер один, оно пестрит в заголовках газет всего света. Мир из сочувствующего и жалеющего неожиданно становится враждебным. Основы вечной правоты осажденного народа рушатся. Из осаждаемых мы превратились в осаждающих, мы заразились самоуверенностью, не имевшей ничего общего с национальной гордостью. Упоенным лаврами победы, нам захотелось поиграть в усталых ветеранов: "Давай-ка вспомним"… Это было гораздо легче, чем мгновенно осознать, что же происходит на самом деле.
Лучшим доказательством изменения психологии израильтянина служит всколыхнувший всю страну скандал по поводу запрета, вернее, попытки запрета телевизионного фильма по рассказу Изхара "Хирбат Хиза".
Опубликованный четверть века назад рассказ этот был одним из многих о войне 1948 года. Будучи включен в школьную программу, он был прочитан всей страной, ни в ком не вызвав особого душевного волнения. Все слишком хорошо знали, что хорошо и что плохо. Основы правоты были настолько прочны, что факт изгнания несопротивляющихся арабов из какой-то деревни не мог их поколебать. Было пролито так много еврейской крови, что отрицательные стороны арабов принимались заранее. Совесть соглашалась с тем, что где-то можно было и перегнуть. К тому же, если кому-то и приходила в голову мысль, что арабы, живущие в Палестине, имеют на нее такое же право, как и евреи, то безопасность детей отметала любое желание экспериментировать.
Сегодня картина изменилась. Территории, захваченные более десяти лет назад для того, чтобы выжить, уже официально называют "оккупированными" или "удерживаемыми". Уверенность в незыблемости морали, дающей право на управление миллионом с лишним арабов, дала трещину. Все, что не помогает эту трещину замаскировать, принимается властью в штыки.
В демократическом обществе нередко возникают подобные споры между власть имущими и интеллектуалами. Первые талдычат о гражданской ответственности (оставь немного но оставь мусор в избе!), вторые неустанно утверждают, что, вуалируя ошибки и промахи, мы топчемся на месте.
Я искренне рад, что победителями в Израиле выходят вторые. Как мы знаем, Управление телевидения решило временно запретить экранизацию "Хирбат Хиза". Это решение поддержал министр культуры Хамер, но после вмешательства прессы фильм был показан.
Писатель в силу своего характера и психологии чувствителен к недостаткам гораздо больше рядового гражданина. Его боль сильнее, в ней как бы воплощена боль всего народа. И если он настоящий писатель, он не пишет о розовом, а пишет о сером и черном. Потому что это мешает ему жить, и в этом проявляется его желание видеть свой народ идеальным. Так было. И так будет. Всегда. Пока будут Писатели. Даже если не станет Литературы.
Но вернемся к традициям ивритской литературы. С первого дня своего существования она была безжалостной по отношению к народу. Она жалила его, издевалась, высмеивала, била наотмашь, выворачивала наизнанку. Достаточно почитать Азаза, Агнона, чтобы прийти к выводу, что "Хирбат Хиза" не идет ни в какое сравнение с силой разоблачения, звучащей в их произведениях. Ивритская литература была, как снайпер, выжидающий любое неосторожное движение общества. И это относится к писателям всех периодов и всех течений. Столетие назад направленная против вековой спячки, она оставалась воинственной, непримиримой и бескопромиссной. Бялик, оплакивая Кишиневский погром, исполнен презрения к народу не способному пошевелить пальцем ради собственной защиты. А рассказ Менделе "Нищие", после которого кажется, что евреи это кучка мошенников. В рассказе Азаза, написанном в 1942 году, евреи показаны, как стадо баранов, покорно бредущих на заклание, не испытывая не только желания, но и потребности сопротивляться. И это написано в то время, когда мир проливает крокодиловы слезы по поводу избиения нации. Напиши это какой-нибудь русский писатель, его незамедлительно объявили бы отпетым антисемитом.
Отношение народа к писателю было также своеобразным. Признав его своего рода верховным судьей, народ чуть ли не целует руки, бичующие его, соглашаясь со справедливостью наказания.
Но и тут произошли перемены. Реакция на критику изменилась и прежде всего потому, что у многих появилось чувство собственной грандиозности, которое нередко путают с чувством национального достоинства. "Смотрите, мол, какие мы сильные. Мы разбили сто миллионов арабов. У нас лучшие в мире летчики. Садат едет к нам в Иерусалим. Америка чуть ли не в прислугах у нас. Мы такие великие, а какая-то Моська осмеливается лаять".
Слава ослепляет. С "Хирбат Хиза" дело просто дошло до абсурда. Четверть века назад рассказ включают в школьную программу, 30-летнего писателя ночь напролет убеждают стать членом Кнесета. Он им становится. И остается в течение семнадцати (!) лет. И все кричат во все горло: "Смотрите, писатель Изхар, мыслитель, обличитель, а не какой-то там политический интриган, член нашего Кнесета".
И вдруг, через 25 лет, та же Голда Меир, которая голосовала за избрание Изхара в Кнесет, выступает против публичного показа телефильма по его рассказу. Такой подход говорит только о бюрократической тупости политических "цадиков": они всегда правы и никогда не ошибаются. Парадоксы этой тупости иногда просто обескураживают. С одной стороны, отменять фильм, где жертвами показаны не мы, а с другой позволять оголтелую антиизраильскую пропаганду РАКАХа с трибуны Кнесета. Почему-то не задумываются над тем, что именно повседневная опасность, грозящая государству, обязывает к постоянной критике.
Каждому, кто рвется к власти или уже достиг ее, свойственны тоталитарные мысли, тяга навязать свое мнение. Так происходит везде. Вне зависимости от подданства и национальности. Но боязнь критики только указывает на внутреннюю неуверенность в своей правоте. Я надеюсь, что победа в деле с "Хирбат Хиза" будет хорошим уроком нашим цадикам. Поговорка "не смотри только в зеркало, смотри в окно" не всегда оправдывает себя. У израильтян хватает проблем, и если плюс к ним, кто-то пытается лишить страну свободы мысли и слова, она просто перестанет существовать. И тогда ежегодное (а то и реже) паломничество на землю предков вновь станет вполне достаточным, чтобы ощутить себя евреем. Но не израильтянином.
ТРИ ПОКОЛЕНИЯ
Израильская литература объединяет три поколения писателей.
Поколение войны 1948 года это Изхар, Мегед, Шахам, Гури и другие. Как социальная группа они как бы находятся в одной ячейке. Это в общем одна политическая фракция. Взгляды и мировоззрение большинства из них не претерпели никаких изменений до сегодняшнего дня. Это дети выходцев из Восточной Европы в основном из России активистов Второй и Третьей алии. Большинство из них родились в стране. Как и их родители, которые были членами рабочего сионистского движения, они воспитанники молодежных сионистских организаций с той же идеологической окраской. Период их формирования тридцатые-сороковые годы. Соответственно, их основные темы построение государства, проблема Коллектива. Коллектив превалирует над всем. Специфика этого Коллектива его идеология. Страна в те годы напоминала один большой лагерь поселенцев. Основная деятельность была так или иначе связана с поселениями-кибуцами. Кибуц олицетворял мечту об идеальном государстве вечно гонимого народа. Все вместе, все для всех.
Итак, идеология поколения войны за Освобождение социализм. Несмотря на то, что прошло столько лет и столько изменилось, это поколение занято теми же вопросами. Все, правда, приобрело другую окраску. Герой Аарона Мегеда в его последней книге выходец из Европы, участник Третьей алии. Сегодня он оторван от современной жизни, разводит пчел и слушает Баха. Его сын выброшен из армии. Герой растерян, не может найти себя. Общество, окружающее его, чуждо ему. Привычных духовных ценностей больше нет.
Шахам пишет о кибуцнике, который позволил себе переспать с немкой-туристкой, работающей в кибуце. Галь Мосензон рассказывает о кибуцнике-пастухе. Пастух хочет стать художником. Впав в депрессию от нежелания коллектива считаться с личностью, он продает кибуцное стадо, чтобы купить холст и краски.
Цепи Коллектива так крепко опутали и сковали это поколение, что надежда на освобождение тут почти нереальна.
Мое поколение те, кого называют поколением государства, с самого начала обособило, отделило себя. Мы были упрямый и дружный антиКоллектив. Нас гораздо больше интересовали общечеловеческие проблемы. Мы были более космополитичны. События моих первых произведений могли происходить в любой точке земного шара, где есть люди. Желание сломать старые догмы, убрать из центра внимания Коллектив, было настолько сильным, что первые произведения моих сверстников вообще не имели ничего общего с окружающей реальностью.
Аллергия к Коллективу объяснялась тем, что в течение всей нашей молодости он окружал нас на каждом шагу. Работа в кибуцах, молодежное движение, куда ни сунься везде одно и то же. От коллектива нельзя было избавиться, его вечное присутствие становилось навязчивым, и именно поэтому его больше нельзя было выдержать.
Герои Амоса Оза тех времен (Амоса Оза, который сам был кибуцником) упрямые индивидуалисты, отличающиеся от других упорным желанием иметь свою собственную точку зрения. Они в постоянном конфликте с Коллективом, который отвергает их так же, как и они его.
Парадоксально, что именно мы подняли восстание против идеалов и интересов, которыми были вскормлены. Но это не было предательством. Мы рвались открыть и познать большой мир. Это была беспощадная война против устаревшей психологии, взглядов, жизненных концепций. Хочет ли молодой израильтянин переспать с туристкой из Германии или нет, для нас вообще не была проблемой, ради которой нужно писать и копаться в ней на протяжении целой книги. Нас раздражало это поколение, продолжающее жить несуществующим больше Израилем. Даже тема Катастрофы еврейского народа их не интересовала. Ни один из них даже не коснулся ее.
Война поколений протекала в виде бурных дискуссий, убийственной критики в газетах и журналах. Предыдущее поколение боялось того нового, что мы несли, боялось быть отодвинутыми на второй план, остаться в тени. Сегодня наступило затишье, но вспышки взаимных обвинений еще не угасли.
Битва была нами выиграна, и думаю, что именно книги, написанные моим поколением, наиболее читабельны сегодня в Израиле.
Вслед за нами появилось поколение, которое я бы назвал поколением Шестидневной войны. Мне трудно пока определить, кто они, эти новые писатели. И меня очень беспокоит, что в течение десятилетия они не дали стране ни одного настоящего мастера. Появились новые таланты в поэзии. Очень способная молодежь в кино и телевидении. В прозе пусто. Это поколение сыновей не восстает ни против отцов, ни против дедов. Оно их просто игнорирует. Никого не обвиняет, никого не защищает и держится особняком. Его основное занятие самокопание и исследование собственных комплексов. У меня такое чувство, что они живут вне окружающего их мира. Он просто не интересует их. Не знаю, может быть, в этом поколении эгоизм заменил индивидуализм.
Мои друзья, зарубежные писатели не раз говорили с завистью, что Израиль перенасыщен темами. Страна бурлит. Она населена народом, который всегда отличался желанием понять себя в окружающем мире и окружающий мир в себе. Чем же объяснить такой мертвый сезон? Создается впечатление, что поколение не до конца изучило себя и из-за этого находится в состоянии какой-то духовной депрессии. Я верю, что этот заколдованный круг скоро прорвется. Должен прорваться.
Пока что все три поколения продолжают существовать и работать независимо друг от друга. Единственное, что нас связывает, это желание совершенствовать ивритскую литературу. Мы все обеспокоены тем, что телевидение и кино становятся единственными культурными ценностями современного человека. Мы просто хотим, чтобы народ Книги больше читал, хотя израильские писатели пока не могут жаловаться на недостаток читателей.
Наше положение гораздо лучше многих зарубежных авторов. Я сужу по тиражам и количеству новых книг, которые появляются чуть ли не каждый день. Издательства процветают, а израильские издатели отнюдь не филантропы. Сборники новых поэтов печатаются тиражом в 1500 экземпляров. Это не намного меньше, чем в США. За год было продано 25 тысяч экземпляров моей новой книги. Это около 300 тысяч читателей. Пропорционально Америке это больше двух миллионов, случай из ряда вон выходящий.
Нужно признать, к сожалению, что настоящая литература всегда принадлежала меньшинству. Во Франции, в стране такой глубокой и интересной культуры, половина населения не читает книг. Я думаю, что по меньшей мере треть израильтян не читает ничего, кроме газет, да и вообще не является потребителем культуры. Еще полмиллиона читает только переводную литературу. Магазины, специализирующиеся на продаже книг на немецком, французском и английском языках, преуспевают. Масса людей, приехавших и приезжающих в страну из западных стран, прекрасно владеет разговорным ивритом. Но, прожив в Израиле даже пятьдесят лет, человек предпочитает читать на своем родном языке или любом из европейских, которым он владеет. Я надеюсь, что если идея, в борьбе за осуществление которой я принимаю самое деятельное участие, идея введения в иврит гласных станет действительностью, количество читателей резко увеличится.
Но дело не только в количестве читателей, теперь, как и раньше, писатель не может содержать себя и свою семью творчеством. Обычно он вынужден заниматься побочной работой. Или, вернее, писать это побочное занятие, кроме преподавания в университете, журналистики и куда менее интеллектуальных занятий. Писатель пользуется уважением общества, но сегодня, когда на вопрос: "Кто он?", следует ответ: "Писатель", в продолжительно-многозначительном "А-а-а…" слишком уж часто сквозит вечная ирония сытого.
Пусть сорок лет назад читали больше. Меня гораздо серьезнее волнует качество израильского писателя, а не его количество. Я чужд ностальгии, и моя единственная тоска по прошлому это желание вновь почувствовать ту духовную связь писателя с читателем, которая была в Израиле. Я хочу верить, что это время вернется. ■
Подготовил к печати и перевел с иврита Даниэль Мазин
________
[1] Автобусный кооператив.
[2] МАПАЙ Израильская партия труда (ныне партия Авода), МАПАМ Израильская объединенная рабочая партия.
OCR: Давид Титиевский и fir-vst (2015)
Об авторе в Википедии
ИСТОКИ
Многие, не знакомые с израильской литературой, считают ее чем-то возвышенным и романтическим. Своего рода "Эксодус" в бесчисленных томах. Возможно, это произошло потому, что за последнее десятилетие сама тема Израиль стала неким бестселлером: Шин-Бет, террористы, нефть, политические интриги… Однако никто при этом не задумывается, что подобная литература не имеет ничего общего с самими израильскими писателями.
"Знатоки" иного толка заявляют, что израильская литература это конгломерат литератур, культур, традиций.
Разумеется, было бы наивным полагать, что за тридцать лет существования государства может быть создана своя самобытная литература. Я думаю, гораздо правильнее называть современную израильскую литературу литературой ивритской, и является она интегральной частью мировой еврейской культуры.
В еврейской культуре ивритская литература стоит особняком. Она не может похвастаться древней историей и явно выглядит младенцем по сравнению с литературой русской, с ее Кантемиром, Державиным, Пушкиным, Толстым. И все же, несмотря на молодость, традиции ивритской литературы необыкновенно сильны. Связь поколений неразрывна.
Ивритская литература родилась во второй половине 19-го столетия, и одним из наиболее интересных явлений, характеризующих начальный период ее развития, было почти полное отсутствие читателей. Иврит был языком молитв, но не общения.
Россия дала этой литературе ее первых классиков Бялик, Черняховский, Фришман, за ними Бараш, Бренер, Гнесин, Беркович. Ее тема в то время Диаспора.
Другая характерная черта ивритской литературы в период ее рождения это союз с сионизмом, который, несомненно, был одним из главных стимулов ее развития.
Не успев пустить корни в России, литература очень скоро перемещается в Эрец-Исраэль, где живут ее первые читатели и ценители.
Вслед за экспортом литературы идет миграция самих писателей, которым начинает казаться, что они никогда не жили вне Палестины. Это удивительный и, по-моему, единственный пример в истории культурной жизни еврейского народа, так как многие другие духовные ценности он создавал и развивал в Галуте.
Обосновавшись в Израиле, ивритская литература остается в нем навсегда. Незначительный "импорт" литературы назад, в Галут, никогда не превратился в "импорт" самих писателей. Это положение не изменилось до сегодняшнего дня.
В Палестине, где в 1932 году живет всего 174 тысячи евреев, литературная жизнь бурлит. Местное население принимает и литературу и писателей с восторгом и восхищением необыкновенным. И это не просто духовная связь. Это народная любовь с первого взгляда уникальная в своем роде. Каждый шофер Эгеда[1] не только знает, где живет Бялик, он помнит многие стихи наизусть. Популярность писателей не имеет себе равных. Это самые почетные и уважаемые граждане страны. Примера такой связи писателя с читателем не знает мировая литература.
Далеко не все было розовым в Палестине того времени. Постоянные стычки с арабами, безработица, политические распри среди руководителей ишува. Литература была предельно реалистична, тревожна, иногда пессимистична. И все-таки в ней всегда чувствовалась радость возвращения, воссоединения с землей. Я бы назвал этот период в истории ивритской литературы периодом Ренессанса, который неразрывно связан с периодом Ренессанса в истории евреев.
А. Б. Иошуа
С первого дня своего существования ивритская литература это литература светская, антиклерикальная. Уже в зародыше она направлена против традиционного иудаизма, где в центре человеческой жизни только Бог, а задачей евреев было служение и повиновение ему. Сионизм с самого начала был движением, в центре которого безраздельно стоял Человек. Известно, что традиционный иудаизм готов просидеть в Диаспоре до Страшного Суда. Безусловно, каждый из нас тащит за собой и в себе двухтысячелетний груз изгнания. Но этот груз давит на нас, сабр, гораздо меньше, чем на приехавших и приезжающих из Диаспоры. Антисемитизм ассоциируется у нас гораздо больше с ненавистью к государству, чем конкретно к людям.
Религия, еврейские традиции, еврейский образ жизни в наших глазах больше не являются единственно необходимыми факторами объединения и сохранения народа и потому не могут быть темой произведений израильских писателей свободных граждан свободной страны. Немало религиозных людей можно встретить среди преподавателей университетов, политиков, профессиональных военных. Среди писателей их нет. Исключением был Агнон, может быть, самый большой мастер, но единственный среди нас, сумевший найти точку соприкосновения между религией и литературой.
ПРОБЛЕМА КОНФЛИКТА
Нынешнее поколение писателей продолжает традиции ивритской литературы, как их продолжали все предшествующие поколения, однако израильскую литературу, ставшую, в определенной степени, интегральной частью литературы мировой, отличают несколько характерных особенностей.
Прежде всего это ее принадлежность своей стране и ее читателям-израильтянам. В шестидесяти процентах произведений современной французской литературы можно спокойно сменить французские имена героев на норвежские, можно перенести место событий из Парижа в Осло. Правда, найдется уйма знатоков и ценителей, которые с пеной у рта будут доказывать, что эти произведения основаны исключительно на французской культуре и что идиотизм переносить место событий из Парижа в Осло. Но с ними можно спорить и, по всей вероятности, если не Осло, то их можно все-таки склонить на Брюссель.
Израильская литература, несмотря на широту интересов, не стала интернациональной, не ассимилировалась подобно европейской. Особое положение государства в мире "локализует" и обособляет ее, как когда-то религия обособляла еврейский народ. Я нередко чувствую, как израильская литература пробует бороться с этим, обрести больший космополитизм. Пытается забыть набившие оскомину национальные проблемы (сегодня гораздо больше израильские, чем еврейские), уйти от них. Ничего не выходит. И если кто-то из нас хочет показать израильтянина, живущего лишь интересами мира, он вынужден убрать его из страны и поселить где-нибудь в Лос-Анджелесе или Амстердаме. Но тогда и герой теряет связь с народом, и ивритские имена можно спокойно заменить французскими.
Другая отличительная черта израильской литературы ее отношение к вопросу существования страны. Эту тему я называю Конфликтом. Но она не ограничивается только конфликтом с арабами и политической борьбой внутри страны.
Конфликт это отношение к Израилю всего окружающего мира, наше отношение к нему. Друзья и Враги. Формирование личности в условиях Конфликта. Психологическое давление на нее. Нас волнует, как сохранить свою индивидуальность в рамках государства. Как выжить. И писатель, разумеется, катализатор всех переживаний.
Проблема Конфликта напоминает то, что было принято называть еврейской проблемой. Но параллель провести нельзя. В Израиле изучению этой проблемы не посвящают жизнь. Она не отнимает все время. И хоть она, как туман, обволакивает произведения наших писателей, проблема эта не маячит тенью, от которой нельзя избавиться. Тем не менее, Конфликт заслоняет собой слишком много актуальных проблем, которые израильская литература обходит почти полным молчанием. Кроме того, сказывается тяга евреев вечно заниматься глубинными проблемами человека. Видимо, во многих из нас живет желание написать еще одну Библию.
Писатель отражает жизнь общества, и мы видим общество через призму писателя. И если он видит окружающий его мир сквозь воспоминания боя, в котором он участвовал и потерял друга или брата, чтобы после боя опять быть в центре Конфликта нельзя сказать ему: "Пиши о социальном неравенстве или о проблемах алии". Видимо, пока все, кроме Конфликта второстепенно и не затрагивает глубин человеческой души. Я, как и все, надеюсь на мир и на то, что тогда все изменится. Ведь для Израиля это не просто мир в привычном понимании этого слова. Это просто новая жизнь. Это то, чего никогда не было.
ПИСАТЕЛЬ И ВЛАСТЬ
Израильская литература, несмотря на свою приверженность определенным темам, абсолютно чужда идеологическим догмам. Искусство слишком либерально, гуманно и широко. Писатель символ свободы духа. Неисправимый индивидуалист, он не может подчиниться навязанным кем-то нормам и правилам. Его жизнь и взгляды в его произведениях.
В писательской среде считалось и по сей день считается малоприличным принадлежность к какой бы то ни было партии. Перед выборами все усердно скрывали, кто за кого голосует. Это делалось так старательно, что иной раз походило на детскую игру.
Известно, что большинство израильских писателей по своим взглядам принадлежит к центру левого движения, разделяя мировоззрение МАПАЯ, реже МАПАМа[2]. Исключением из этого правила можно считать одного из лучших израильских писателей Моше Шамира, который в свое время был крайне левым, даже среди членов МАПАМа, и считал Сталина одним из своих идеологических вождей. Когда большинство писателей, сочувствовавших МАПАМу, порвали с ним, предпочитая более умеренный МАПАЙ, Шамир с пеной у рта продолжал защищать свои взгляды. Я не знаю, когда и как Моше Шамир так поправел. Смешно наблюдать сегодня, как левейший социалист становится большим националистом, чем сам Бегин, которого он не раз предавал анафеме. Видимо, Шамиру вообще свойствен экстремизм, хотя мне и не понятна такая полярность в изменении взглядов писателя, мировоззрение которого обычно складывается к тридцати годам и, обрастая жизненным опытом, не меняется до самой смерти.
Даже в Израиле, где события развиваются и сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой, личность писателя, его психология гораздо меньше подвержена внешнему давлению, чем психология общества. Писатель зачастую находится в плену своих взглядов. Нередко ему не под силу тягаться с динамикой сегодняшней израильской действительности. Может быть, этим и объясняется его тоска по прошлому, в условиях Израиля, относительно размеренному и почти уютному. Именно этим и объясняется волна ностальгии, захлестнувшая нашу литературу после Шестидневной войны. Появилось бесчисленное количество книг о конце сороковых и пятидесятых годов. Средний возраст авторов был немногим более сорока. Эта волна захватила и тех, кто до этого жил настоящим и будущим. Амос Оз, Ицхак Бене, Бен-Эзер и другие, до 1967 года писавшие "up to date", вдруг вернулись к тому, что происходило двадцать лет назад. Прошлое шло нарасхват среди читателей всех взглядов и возрастов.
Сегодня эта волна идет на убыль, но до настоящего отлива еще далеко. Война 1967 года слишком сильно повлияла и изменила психологию израильтян. Провинциальное, маленькое государство вдруг становится темой номер один, оно пестрит в заголовках газет всего света. Мир из сочувствующего и жалеющего неожиданно становится враждебным. Основы вечной правоты осажденного народа рушатся. Из осаждаемых мы превратились в осаждающих, мы заразились самоуверенностью, не имевшей ничего общего с национальной гордостью. Упоенным лаврами победы, нам захотелось поиграть в усталых ветеранов: "Давай-ка вспомним"… Это было гораздо легче, чем мгновенно осознать, что же происходит на самом деле.
Лучшим доказательством изменения психологии израильтянина служит всколыхнувший всю страну скандал по поводу запрета, вернее, попытки запрета телевизионного фильма по рассказу Изхара "Хирбат Хиза".
Опубликованный четверть века назад рассказ этот был одним из многих о войне 1948 года. Будучи включен в школьную программу, он был прочитан всей страной, ни в ком не вызвав особого душевного волнения. Все слишком хорошо знали, что хорошо и что плохо. Основы правоты были настолько прочны, что факт изгнания несопротивляющихся арабов из какой-то деревни не мог их поколебать. Было пролито так много еврейской крови, что отрицательные стороны арабов принимались заранее. Совесть соглашалась с тем, что где-то можно было и перегнуть. К тому же, если кому-то и приходила в голову мысль, что арабы, живущие в Палестине, имеют на нее такое же право, как и евреи, то безопасность детей отметала любое желание экспериментировать.
Сегодня картина изменилась. Территории, захваченные более десяти лет назад для того, чтобы выжить, уже официально называют "оккупированными" или "удерживаемыми". Уверенность в незыблемости морали, дающей право на управление миллионом с лишним арабов, дала трещину. Все, что не помогает эту трещину замаскировать, принимается властью в штыки.
В демократическом обществе нередко возникают подобные споры между власть имущими и интеллектуалами. Первые талдычат о гражданской ответственности (оставь немного но оставь мусор в избе!), вторые неустанно утверждают, что, вуалируя ошибки и промахи, мы топчемся на месте.
Я искренне рад, что победителями в Израиле выходят вторые. Как мы знаем, Управление телевидения решило временно запретить экранизацию "Хирбат Хиза". Это решение поддержал министр культуры Хамер, но после вмешательства прессы фильм был показан.
Писатель в силу своего характера и психологии чувствителен к недостаткам гораздо больше рядового гражданина. Его боль сильнее, в ней как бы воплощена боль всего народа. И если он настоящий писатель, он не пишет о розовом, а пишет о сером и черном. Потому что это мешает ему жить, и в этом проявляется его желание видеть свой народ идеальным. Так было. И так будет. Всегда. Пока будут Писатели. Даже если не станет Литературы.
Но вернемся к традициям ивритской литературы. С первого дня своего существования она была безжалостной по отношению к народу. Она жалила его, издевалась, высмеивала, била наотмашь, выворачивала наизнанку. Достаточно почитать Азаза, Агнона, чтобы прийти к выводу, что "Хирбат Хиза" не идет ни в какое сравнение с силой разоблачения, звучащей в их произведениях. Ивритская литература была, как снайпер, выжидающий любое неосторожное движение общества. И это относится к писателям всех периодов и всех течений. Столетие назад направленная против вековой спячки, она оставалась воинственной, непримиримой и бескопромиссной. Бялик, оплакивая Кишиневский погром, исполнен презрения к народу не способному пошевелить пальцем ради собственной защиты. А рассказ Менделе "Нищие", после которого кажется, что евреи это кучка мошенников. В рассказе Азаза, написанном в 1942 году, евреи показаны, как стадо баранов, покорно бредущих на заклание, не испытывая не только желания, но и потребности сопротивляться. И это написано в то время, когда мир проливает крокодиловы слезы по поводу избиения нации. Напиши это какой-нибудь русский писатель, его незамедлительно объявили бы отпетым антисемитом.
Отношение народа к писателю было также своеобразным. Признав его своего рода верховным судьей, народ чуть ли не целует руки, бичующие его, соглашаясь со справедливостью наказания.
Но и тут произошли перемены. Реакция на критику изменилась и прежде всего потому, что у многих появилось чувство собственной грандиозности, которое нередко путают с чувством национального достоинства. "Смотрите, мол, какие мы сильные. Мы разбили сто миллионов арабов. У нас лучшие в мире летчики. Садат едет к нам в Иерусалим. Америка чуть ли не в прислугах у нас. Мы такие великие, а какая-то Моська осмеливается лаять".
Слава ослепляет. С "Хирбат Хиза" дело просто дошло до абсурда. Четверть века назад рассказ включают в школьную программу, 30-летнего писателя ночь напролет убеждают стать членом Кнесета. Он им становится. И остается в течение семнадцати (!) лет. И все кричат во все горло: "Смотрите, писатель Изхар, мыслитель, обличитель, а не какой-то там политический интриган, член нашего Кнесета".
И вдруг, через 25 лет, та же Голда Меир, которая голосовала за избрание Изхара в Кнесет, выступает против публичного показа телефильма по его рассказу. Такой подход говорит только о бюрократической тупости политических "цадиков": они всегда правы и никогда не ошибаются. Парадоксы этой тупости иногда просто обескураживают. С одной стороны, отменять фильм, где жертвами показаны не мы, а с другой позволять оголтелую антиизраильскую пропаганду РАКАХа с трибуны Кнесета. Почему-то не задумываются над тем, что именно повседневная опасность, грозящая государству, обязывает к постоянной критике.
Каждому, кто рвется к власти или уже достиг ее, свойственны тоталитарные мысли, тяга навязать свое мнение. Так происходит везде. Вне зависимости от подданства и национальности. Но боязнь критики только указывает на внутреннюю неуверенность в своей правоте. Я надеюсь, что победа в деле с "Хирбат Хиза" будет хорошим уроком нашим цадикам. Поговорка "не смотри только в зеркало, смотри в окно" не всегда оправдывает себя. У израильтян хватает проблем, и если плюс к ним, кто-то пытается лишить страну свободы мысли и слова, она просто перестанет существовать. И тогда ежегодное (а то и реже) паломничество на землю предков вновь станет вполне достаточным, чтобы ощутить себя евреем. Но не израильтянином.
ТРИ ПОКОЛЕНИЯ
Израильская литература объединяет три поколения писателей.
Поколение войны 1948 года это Изхар, Мегед, Шахам, Гури и другие. Как социальная группа они как бы находятся в одной ячейке. Это в общем одна политическая фракция. Взгляды и мировоззрение большинства из них не претерпели никаких изменений до сегодняшнего дня. Это дети выходцев из Восточной Европы в основном из России активистов Второй и Третьей алии. Большинство из них родились в стране. Как и их родители, которые были членами рабочего сионистского движения, они воспитанники молодежных сионистских организаций с той же идеологической окраской. Период их формирования тридцатые-сороковые годы. Соответственно, их основные темы построение государства, проблема Коллектива. Коллектив превалирует над всем. Специфика этого Коллектива его идеология. Страна в те годы напоминала один большой лагерь поселенцев. Основная деятельность была так или иначе связана с поселениями-кибуцами. Кибуц олицетворял мечту об идеальном государстве вечно гонимого народа. Все вместе, все для всех.
Итак, идеология поколения войны за Освобождение социализм. Несмотря на то, что прошло столько лет и столько изменилось, это поколение занято теми же вопросами. Все, правда, приобрело другую окраску. Герой Аарона Мегеда в его последней книге выходец из Европы, участник Третьей алии. Сегодня он оторван от современной жизни, разводит пчел и слушает Баха. Его сын выброшен из армии. Герой растерян, не может найти себя. Общество, окружающее его, чуждо ему. Привычных духовных ценностей больше нет.
Шахам пишет о кибуцнике, который позволил себе переспать с немкой-туристкой, работающей в кибуце. Галь Мосензон рассказывает о кибуцнике-пастухе. Пастух хочет стать художником. Впав в депрессию от нежелания коллектива считаться с личностью, он продает кибуцное стадо, чтобы купить холст и краски.
Цепи Коллектива так крепко опутали и сковали это поколение, что надежда на освобождение тут почти нереальна.
Мое поколение те, кого называют поколением государства, с самого начала обособило, отделило себя. Мы были упрямый и дружный антиКоллектив. Нас гораздо больше интересовали общечеловеческие проблемы. Мы были более космополитичны. События моих первых произведений могли происходить в любой точке земного шара, где есть люди. Желание сломать старые догмы, убрать из центра внимания Коллектив, было настолько сильным, что первые произведения моих сверстников вообще не имели ничего общего с окружающей реальностью.
Аллергия к Коллективу объяснялась тем, что в течение всей нашей молодости он окружал нас на каждом шагу. Работа в кибуцах, молодежное движение, куда ни сунься везде одно и то же. От коллектива нельзя было избавиться, его вечное присутствие становилось навязчивым, и именно поэтому его больше нельзя было выдержать.
Герои Амоса Оза тех времен (Амоса Оза, который сам был кибуцником) упрямые индивидуалисты, отличающиеся от других упорным желанием иметь свою собственную точку зрения. Они в постоянном конфликте с Коллективом, который отвергает их так же, как и они его.
Парадоксально, что именно мы подняли восстание против идеалов и интересов, которыми были вскормлены. Но это не было предательством. Мы рвались открыть и познать большой мир. Это была беспощадная война против устаревшей психологии, взглядов, жизненных концепций. Хочет ли молодой израильтянин переспать с туристкой из Германии или нет, для нас вообще не была проблемой, ради которой нужно писать и копаться в ней на протяжении целой книги. Нас раздражало это поколение, продолжающее жить несуществующим больше Израилем. Даже тема Катастрофы еврейского народа их не интересовала. Ни один из них даже не коснулся ее.
Война поколений протекала в виде бурных дискуссий, убийственной критики в газетах и журналах. Предыдущее поколение боялось того нового, что мы несли, боялось быть отодвинутыми на второй план, остаться в тени. Сегодня наступило затишье, но вспышки взаимных обвинений еще не угасли.
Битва была нами выиграна, и думаю, что именно книги, написанные моим поколением, наиболее читабельны сегодня в Израиле.
Вслед за нами появилось поколение, которое я бы назвал поколением Шестидневной войны. Мне трудно пока определить, кто они, эти новые писатели. И меня очень беспокоит, что в течение десятилетия они не дали стране ни одного настоящего мастера. Появились новые таланты в поэзии. Очень способная молодежь в кино и телевидении. В прозе пусто. Это поколение сыновей не восстает ни против отцов, ни против дедов. Оно их просто игнорирует. Никого не обвиняет, никого не защищает и держится особняком. Его основное занятие самокопание и исследование собственных комплексов. У меня такое чувство, что они живут вне окружающего их мира. Он просто не интересует их. Не знаю, может быть, в этом поколении эгоизм заменил индивидуализм.
Мои друзья, зарубежные писатели не раз говорили с завистью, что Израиль перенасыщен темами. Страна бурлит. Она населена народом, который всегда отличался желанием понять себя в окружающем мире и окружающий мир в себе. Чем же объяснить такой мертвый сезон? Создается впечатление, что поколение не до конца изучило себя и из-за этого находится в состоянии какой-то духовной депрессии. Я верю, что этот заколдованный круг скоро прорвется. Должен прорваться.
Пока что все три поколения продолжают существовать и работать независимо друг от друга. Единственное, что нас связывает, это желание совершенствовать ивритскую литературу. Мы все обеспокоены тем, что телевидение и кино становятся единственными культурными ценностями современного человека. Мы просто хотим, чтобы народ Книги больше читал, хотя израильские писатели пока не могут жаловаться на недостаток читателей.
Наше положение гораздо лучше многих зарубежных авторов. Я сужу по тиражам и количеству новых книг, которые появляются чуть ли не каждый день. Издательства процветают, а израильские издатели отнюдь не филантропы. Сборники новых поэтов печатаются тиражом в 1500 экземпляров. Это не намного меньше, чем в США. За год было продано 25 тысяч экземпляров моей новой книги. Это около 300 тысяч читателей. Пропорционально Америке это больше двух миллионов, случай из ряда вон выходящий.
Нужно признать, к сожалению, что настоящая литература всегда принадлежала меньшинству. Во Франции, в стране такой глубокой и интересной культуры, половина населения не читает книг. Я думаю, что по меньшей мере треть израильтян не читает ничего, кроме газет, да и вообще не является потребителем культуры. Еще полмиллиона читает только переводную литературу. Магазины, специализирующиеся на продаже книг на немецком, французском и английском языках, преуспевают. Масса людей, приехавших и приезжающих в страну из западных стран, прекрасно владеет разговорным ивритом. Но, прожив в Израиле даже пятьдесят лет, человек предпочитает читать на своем родном языке или любом из европейских, которым он владеет. Я надеюсь, что если идея, в борьбе за осуществление которой я принимаю самое деятельное участие, идея введения в иврит гласных станет действительностью, количество читателей резко увеличится.
Но дело не только в количестве читателей, теперь, как и раньше, писатель не может содержать себя и свою семью творчеством. Обычно он вынужден заниматься побочной работой. Или, вернее, писать это побочное занятие, кроме преподавания в университете, журналистики и куда менее интеллектуальных занятий. Писатель пользуется уважением общества, но сегодня, когда на вопрос: "Кто он?", следует ответ: "Писатель", в продолжительно-многозначительном "А-а-а…" слишком уж часто сквозит вечная ирония сытого.
Пусть сорок лет назад читали больше. Меня гораздо серьезнее волнует качество израильского писателя, а не его количество. Я чужд ностальгии, и моя единственная тоска по прошлому это желание вновь почувствовать ту духовную связь писателя с читателем, которая была в Израиле. Я хочу верить, что это время вернется. ■
Подготовил к печати и перевел с иврита Даниэль Мазин
________
[1] Автобусный кооператив.
[2] МАПАЙ Израильская партия труда (ныне партия Авода), МАПАМ Израильская объединенная рабочая партия.
OCR: Давид Титиевский и fir-vst (2015)
Об авторе в Википедии