Тихая вода венецианцев
Жизнь в Венеции. Томас Манн написал «Смерть в Венеции». В Венеции, как мне кажется, можно только умирать - настолько это прекрасный город!!!! Когда-нибудь я напишу, что пережила, когда вступила на эту землю. Для меня это было сравнимо с выходом в космос. Там все другое - как на красивой и далекой планете. Поэтому меня всегда интересовало: живут ли там люди? Или этот город отдан на растерзание полчищам туристов? Каково это ежедневно любоваться неземной красотой, протискиваться через толпы неместных зевак по узким улочкам? Читаю детектив «Счет по-венециански». Размышляю: правильно ли англичанка с псевдонимом Дона Леон отразила реальность жизни в Венеции? И все равно любопытно…
Итак, венецианцы.
О себе:
- Какие мы все-таки пессимисты, а? - проговорил Брунетти.
- Когда-то наш город был центром империи. А теперь что? - И она вновь сделала свой
широкий жест, захватив и собор, и колокольню с портиком Сансовино. - Теперь наш город превратился в эдакий адский Диснейленд. Я думаю, одного этого достаточно, чтобы быть пессимистом.
Брунетти кивнул, но промолчал. Она его не убедила. Не часто, но все же время от времени
его наполняло такое чувство, что город все еще не утратил своего величия.
О своей политике:
Против всех или почти всех крупных политических деятелей, стоявших у руля страны, сколько Брунетти себя помнил, выдвигались обвинения, порой по нескольким пунктам. Некоторые принимались даже изобличать друг друга. Вот только ни одно из этих дел не дошло до суда и приговора, и это несмотря на то, что в казне давно зияли огромные дыры. Эти свиньи десятилетиями объедают народ, забравшись по самые уши в общую кормушку, и при этом никакая сила - ни всеобщее негодование, ни нарастающее отвращение граждан к их персонам - не в состоянии отнять у них власть. Гвидо перевернул страницу и увидел фотографии двоих самых отпетых негодяев из всей шайки - горбуна и этого лысого борова, и тут же, с уже привычным чувством отвращения, сложил хрусткую газету. Ничего в этой стране не изменится Брунетти знал обо всех громких скандалах не понаслышке, знал, куда утекали деньги и чье имя, скорее всего, попадет на страницы газет следующим, и еще одно Гвидо Брунетти знал наверняка: ничего никогда не изменится. Прав был Лампедуза: видимость изменений - лучшее средство, чтобы оставить все как есть. Наступят новые выборы, появятся новые лица, зазвучат обещания, а на деле просто очередная скотина прорвется к кормушке, просто в каком-нибудь из частных швейцарских банков под руководством чрезвычайно осторожного управляющего будет открыт новый счет.
Брунетти всегда чувствовал заранее, когда на него накатит подобное настроение, и почти
боялся его. Боялся этой нет-нет да и возникавшей уверенности, что все, чем он занимается на работе, лишь бесполезная трата времени. Зачем гоняться и сажать за решетку забравшегося в квартиру мальчишку, когда человека, укравшего миллиарды из системы здравоохранения, направляют послом в ту самую страну, куда он годами переводил наворованные деньги? Разве справедливо налагать штраф на водителя, не заплатившего налог на автомобильную магнитолу, в то время как директор предприятия, производящего эти самые автомобили, признает, что давал взятки - миллиарды лир - лидерам профсоюзов, чтобы те подавляли попытки рядовых членов требовать повышения заработной платы? И, сделав подобное признание, он остается на свободе - неужели это нормально? Какой смысл арестовывать убийц, зачем искать того, кто застрелил Тревизана, когда человек из высших эшелонов власти дает показания в суде по обвинению в организации убийств тех немногочисленных честных судей, у которых хватило смелости рассматривать дела о мафии?
О своих детях:
Он решил назвать хоть какую-то сумму, учитывая, что. сколько ни скажи, столько дочка и попросит.
- Думаю, не больше двадцати тысяч лир в час - проговорил он и тут же спросил: - А
что?
Он знал, что именно этого вопроса ожидала Кьяра.
- Ну, просто я поняла, что тебе будет интересно узнать побольше об отце Франчески, -
вот и расспросила кое-кого. А еще я подумала: раз уж я выполняю работу полицейских, значит, мне должны оплатить мое время. Изредка наблюдая в собственных детях подобные замашки, он жалел, что Венеция имеет тысячелетнюю коммерческую историю.
Итак, венецианцы.
О себе:
- Какие мы все-таки пессимисты, а? - проговорил Брунетти.
- Когда-то наш город был центром империи. А теперь что? - И она вновь сделала свой
широкий жест, захватив и собор, и колокольню с портиком Сансовино. - Теперь наш город превратился в эдакий адский Диснейленд. Я думаю, одного этого достаточно, чтобы быть пессимистом.
Брунетти кивнул, но промолчал. Она его не убедила. Не часто, но все же время от времени
его наполняло такое чувство, что город все еще не утратил своего величия.
О своей политике:
Против всех или почти всех крупных политических деятелей, стоявших у руля страны, сколько Брунетти себя помнил, выдвигались обвинения, порой по нескольким пунктам. Некоторые принимались даже изобличать друг друга. Вот только ни одно из этих дел не дошло до суда и приговора, и это несмотря на то, что в казне давно зияли огромные дыры. Эти свиньи десятилетиями объедают народ, забравшись по самые уши в общую кормушку, и при этом никакая сила - ни всеобщее негодование, ни нарастающее отвращение граждан к их персонам - не в состоянии отнять у них власть. Гвидо перевернул страницу и увидел фотографии двоих самых отпетых негодяев из всей шайки - горбуна и этого лысого борова, и тут же, с уже привычным чувством отвращения, сложил хрусткую газету. Ничего в этой стране не изменится Брунетти знал обо всех громких скандалах не понаслышке, знал, куда утекали деньги и чье имя, скорее всего, попадет на страницы газет следующим, и еще одно Гвидо Брунетти знал наверняка: ничего никогда не изменится. Прав был Лампедуза: видимость изменений - лучшее средство, чтобы оставить все как есть. Наступят новые выборы, появятся новые лица, зазвучат обещания, а на деле просто очередная скотина прорвется к кормушке, просто в каком-нибудь из частных швейцарских банков под руководством чрезвычайно осторожного управляющего будет открыт новый счет.
Брунетти всегда чувствовал заранее, когда на него накатит подобное настроение, и почти
боялся его. Боялся этой нет-нет да и возникавшей уверенности, что все, чем он занимается на работе, лишь бесполезная трата времени. Зачем гоняться и сажать за решетку забравшегося в квартиру мальчишку, когда человека, укравшего миллиарды из системы здравоохранения, направляют послом в ту самую страну, куда он годами переводил наворованные деньги? Разве справедливо налагать штраф на водителя, не заплатившего налог на автомобильную магнитолу, в то время как директор предприятия, производящего эти самые автомобили, признает, что давал взятки - миллиарды лир - лидерам профсоюзов, чтобы те подавляли попытки рядовых членов требовать повышения заработной платы? И, сделав подобное признание, он остается на свободе - неужели это нормально? Какой смысл арестовывать убийц, зачем искать того, кто застрелил Тревизана, когда человек из высших эшелонов власти дает показания в суде по обвинению в организации убийств тех немногочисленных честных судей, у которых хватило смелости рассматривать дела о мафии?
О своих детях:
Он решил назвать хоть какую-то сумму, учитывая, что. сколько ни скажи, столько дочка и попросит.
- Думаю, не больше двадцати тысяч лир в час - проговорил он и тут же спросил: - А
что?
Он знал, что именно этого вопроса ожидала Кьяра.
- Ну, просто я поняла, что тебе будет интересно узнать побольше об отце Франчески, -
вот и расспросила кое-кого. А еще я подумала: раз уж я выполняю работу полицейских, значит, мне должны оплатить мое время. Изредка наблюдая в собственных детях подобные замашки, он жалел, что Венеция имеет тысячелетнюю коммерческую историю.