Отрывок из Педагогической поэмы Макаренко.
Дело было зимой. Я выехал на вокзал проводить Марию Кондратьевну Бокову и передать через нее в Харьков какой-то срочный пакет. Марию Кондратьевну я нашел на перроне в состоянии горячего спора со стрелком железнодорожной охраны. Стрелок держал за руку девушку лет шестнадцати в калошах на босу ногу. На ее плечи была наброшена старомодная короткая тальма, вероятно, подарок какого-нибудь доброго древнего существа. Непокрытая голова девицы имела ужасный вид: всклокоченные белокурые волосы уже перестали быть белокурыми, с одной стороны за ухом они торчали плотной, хорошо свалянной подушкой, на лоб и щеки выходили темными, липкими клочьями. Стараясь вырваться из рук стрелка, девушка просторно улыбалась - она была очень хороша собой. Но в смеющихся, живых глазах я успел поймать тусклые искорки беспомощного отчаяния слабого зверька. Ее улыбка была единственной формой ее защиты, ее маленькой дипломатией. Стрелок говорил Марии Кондратьевне:
- Вам хорошо рассуждать, товарищ, а мы с ними сколько страдаем. Ты на прошлой неделе была в поезде? Пьяная… была?
- Когда я была пьяная? Он все выдумывает, - девушка совсем уже очаровательно улыбнулась стрелку и вдруг вырвала у него руку и быстро приложила ее к губам, как будто ей было очень больно. Потом с тихоньким кокетством сказала:
- Вот и вырвалась.Стрелок сделал движение к ней, но она отскочила шага на три и расхохоталась на весь перрон, не обращая внимания на собравшуюся вокруг нас толпу.
Мария Кондратьевна растерянно оглянулась и увидела меня:
- Голубчик, Антон Семенович!Она утащила меня в сторону и страстно зашептала:
- Послушайте, какой ужас! Подумайте, как же так можно? Ведь это женщина, прекрасная женщина… Ну да не потому, что прекрасная… но так же нельзя!..
- Мария Кондратьевна, чего вы хотите?
- Как чего? Не прикидывайтесь, пожалуйста, хищник!
- Ну, смотри ты!..
- Да, хищник! Все свои выгоды, все расчеты, да? Это для вас невыгодно, да? С этой пускай стрелки возятся, да?
- Послушайте, но ведь она проститутка… В коллективе мальчиков?
- Оставьте ваши рассуждения, несчастный… педагог!
Я побледнел от оскорбления и сказал свирепо:
- Хорошо, она сейчас поедет со мной в колонию!Мария Кондратьевна ухватила меня за плечи:
- Миленький Макаренко, родненький, спасибо, спасибо!..
Она бросилась к девушке, взяла ее за плечи и зашептала что-то секретное.
Стрелок сердито крикнул на публику:
- Вы чего рты пораззявили? Что вам тут, кинотеатр? Расходитесь по своим делам!..
Потом стрелок плюнул, передернул плечами и ушел.
Мария Кондратьевна подвела ко мне девушку, до сих пор еще улыбающуюся.
- Рекомендую: Вера Березовская. Она согласна ехать в колонию… Вера, это ваш заведующий, - смотрите, он очень добрый человек, и вам будет хорошо.
Вера и мне улыбнулась:
- Поеду… что ж… <...>
Вера - одна из тех моих воспитанниц, себестоимость которых в моем производстве очень велика, сметным начертаниям они никогда даже не снилась.
В первое время после «болезни почек» (Аборта. - Прим. моё) Вера притихла и заработалась. Но чуть-чуть порозовели у нее щеки, чуть-чуть на какой-нибудь миллиметр прибавилось подкожного жирка, Вера заиграла всеми красками, плечами, глазами, походкой, голосом. Я часто ловил ее в темноватых углах рядом с какой-нибудь неясной фигурой. Я видел, каким убегающим и неверным сделался серебряный блеск ее глаз, каким отвратительно-неискренним тоном она оправдывалась:
- Ну что вы, Антон Семенович! Уже и поговорить нельзя.
В деле перевоспитания нет ничего труднее девочек, побывавших в руках. Как бы долго не болтался на улице мальчик, в каких бы сложных и незаконных приключениях он ни участвовал, как бы ни топорщился он против нашего педагогического вмешательства, но если у него есть - пусть самый небольшой - интеллект, в хорошем коллективе из него всегда выйдет человек. Это потому, что мальчик этот, в сущности, только отстал, его расстояние от нормы можно всегда измерить и заполнить. Девочка, рано почти в детстве начавшая жить половой жизнью, не только отстала - и физически, и духовно, она несет на себе глубокую травму, очень сложную и болезненную. Со всех сторон на нее направлены «понимающие» глаза, то трусливо-пахабные, то нахальные, то сочувствующие, то слезливые. Всем этим взглядам одна цена, всем одно название: преступление. Они не позволяют девочке забыть о своем горе, они поддерживают вечное самовнушение в собственной неполноценности. И в одно время с усекновением личности у этих девочек уживается примитивная глупая гордость. Другие девушки - зелень против нее, девчонки, в то время когда она уже женщина, уже испытавшая то, что для других тайна, уже имеющая над мужчинами особую власть, знакомую ей и доступную. В этих сложнейших переплетах боли и чванства, бедности и богатства, ночных слез и дневных заигрываний нужен дьявольский характер, чтобы наметить линию и идти по ней, создать новый опыт, новые привычки, новые формы осторожности и такта.
Такой трудной для меня оказалась Вера Березовская. Она много огорчала меня после нашего переезда, и я подозревал, что в это время она прибавила много петель и узлов на нитке своей жизни. Говорить с Верой нужно было с особой деликатностью. Она легко обижалась, капризничала, старалась скорее от меня убежать куда-нибудь на сено, чтобы там наплакаться вдоволь. Это не мешало ей попадаться все в новых и новых парах, разрушать которые только потому было нетрудно, что мужские их компоненты больше всего на свете боялись стать на середине в совете командиров и отвечать на приглашение Лаптя:
- Стать смирно и давай объяснения, как и что!
Вера, наконец, сообразила, что колонисты неподходящий народ для романов, и перенесла свои любовные приключения на менее уязвимую почву. Возле нее завертелся молоденький телеграфист из Рыжова, существо прыщеватое и угрюмое, глубоко убежденное, что высшее выражение цивилизации на земном шаре - его желтые канты. Вера начала ходить на свидания с ним в рощу. Хлопцы встречали их там, протестовали, но нам уже надоело гоняться за Верой. Единственное, что можно было сделать, сделал Лапоть. Он захватил в уединенном месте телеграфиста Сильвестрова и сказал ему:
- Ты Верку с толку сбиваешь. Смотри: женим!
Телеграфист отвернул в сторону прыщавую подушку лица:
- Чего там «женим»!
- Смотри, Сильвестров, не женишься, вязы свернем на сторону, ты ведь нас знаешь… Ты от нас и в своей аппаратной не спрячешься, и в другом городе найдем.
Вера махнула рукой на все этикеты и улетела на свидание в первую свободную минуту. При встрече со мной она краснела, поправляла что-то в прическе и убегал в сторону.
Наконец пришел час и для Веры. Поздно вечером она пришла в мой кабинет, развязно повалилась на стул, положила нога на ногу, залилась краской и опустила веки, но сказала громко, высоко держа голову, сказал неприязненно:
- У меня есть к вам дело.
- Пожалуйста, - ответил я ей так же официально.
- Мне необходимо сделать аборт.
- Да?
- Да. И прошу вас: напишите записку в больницу.
Я молчал, глядя на нее. Она опустила голову.
- Ну… и все.
Я еще чуточку помолчал. Вера пробовала посматривать на меня из-за опущенных век, и по этим взглядам я понял, что она сейчас бесстыдна: и взгляды эти, и краска на щеках, и манера говорить.
- Будешь рожать, - сказал я ей сухо.
Вера посмотрела на меня кокетливо-косо и завертела головой:
- Нет, не буду.
Я не ответил ей ничего, запер ящики стола, надел фуражку. Она встала, смотрела на меня по-прежнему боком, неудобно.
- Идем! Спать пора, - сказал я.
- Так мне нужно… записку. Я не могу ожидать! Вы же должны понимать!
Мы вышли в темную комнату совета командиров и остановились.
- Я тебе сказал серьезно и своего решения не изменю. Никаких абортов! У тебя будет ребенок!
- Ах! - крикнула Вера, убежала, хлопнула дверью.
Дня через три она встретила меня за воротами, когда поздно вечером я возвращался из села, и пошла рядом, начиная мирным, искусственно-кошачьим ходом:
- Антон Семенович, вы все шутите, а мне вовсе не до шуток.
- Что тебе нужно?
- У, не понимают будто!.. Записка нужна, чего вы представляетесь?
Я взял ее под руку и повел на полевую дорогу:
- Давай поговорим.
- О чем там говорить!.. Вот еще, господи! Дайте записку, и все!
- Слушай, Вера, - сказал я, - я не представляюсь и не шучу. Жизнь - дело серьезное, играть в жизни не нужно и опасно. В твоей жизни случилось серьезное дело: ты полюбила человека… Вот выходи замуж.
- На чертей он мне сдался, ваш человек? Замуж я буду выходить, такое придумали!.. И еще скажете: детей нянчить! Дайте мне записку!.. И никого я не полюбила!
- Никого не полюбила? Значит, ты развратничала?
- Ну, и пускай развратничала! Вы, конечно, все можете говорить!
- Я вот и говорю: я тебе развратничать не позволю! Ты сошлась с мужчиной, ты будешь матерью!
- Дайте записку, я вам говорю! - крикнула Вера уже со слзеами. - И чего вы издеваетесь надо мною?
- Записки я не дам. А если ты будешь просить об этом, я поставлю вопрос в совете командиров.
- Ой, господи! - вскрикнула она и, опустившись на межу, принялась плакать, жалобно вздрагивая плечами и захлебываясь.
Я стоял над ней и молчал. С баштана к нам подошел Галатенко, долго рассматривал Веру на меже и произнес не спеша:
- Я думал, что это тут скиглит? А это Верка плачет… А то все смеялась… А теперь плачет…
Вера затихла, встала с межи, аккуратно отряхнула платье, так же деловито последний раз всхлипнула и пошла к колонии, размахивая рукой и рассматривая звезды.
Галатенко сказал:
- Пойдемте, Антон Семенович, в курень. От кавуном угощу! Царь-кавун называется! Там и хлопцы сидят.
Прошло два месяца. Наша жизнь катилась, как хорошо налаженный поезд: кое-где полным ходом, на худых мостах потихоньку, под горку - на тормозах, на подъемах - отдуваясь и фыркая. И вместе с нашей жизнью катилась по инерции и жизнь Веры Березовской, но она ехала зайцем на нашем поезде.
Что она беременна, не могло укрыться от колонистов, да, вероятно, и сама Вера с подругами поделилась секретом, а какие бывают секреты у ихнего брата, всем известно. Я имел случай отдать должное благородству колонистов, в котором, впрочем, и раньше был уверен. Веру не дразнили и не травили. Беременность и рождение ребенка в глазах ребят не были ни позором, ни несчастьем. Ни одного обидного слова не сказал Вере ни один колонист, не бросил ни одного презрительного взгляда. Но о Сильвестрове - телеграфисте - шел разговор особый. В спальнях и в «салонах», в сводном отряде, в клубах, на току, в цехе, видимо, основательно проветрили все детали вопроса, потому что Лапоть предложил мне эту тему, как совсем готовую:
- Сегодня в совете поговорим с Сильвестровым. Не возражаете?
- Я не возражаю, но, может быть, Сильвестров возражает?
- Его приведут. Пускай не прикидывается комсомольцем!
Сильвестрова вечером привели Жорка Волохов, и, при всей трагичности вопроса, я не мог удержаться от улыбки, когда поставили его на середину и Лапоть завинтил последнюю гайку:
- Стань смирно!
Сильвестров до холодного пота боялся совета командиров. Он не только вышел на середину, не только стал смирно, он готов был совершать какие угодно подвиги, разгадывать какие угодно загадки, только бы вырваться целым и невредимым из этого ужасного учреждения. Неожиданно все повернулось таким боком, что загадки пришлось разгадывать самому совету, ибо Сильвестров мямлил на середине:
- Товарищи колонисты, разве я какой оскорбитель… или хулиган?.. Вы говорите - жениться. Я готов с удовольствием, так что я сделаю, если она не хочет?
- Как не хочет? - подскочил Лапоть. - Кто тебе сказал?
- Да она ж сама и сказала… Вера.
- А ну, давай ее в совет! Зорень!
- Есть!
Зорень с треском вылетел в дверь и через две минуты снова ворвался в кабинет и закивал носиком на Лаптя, правым ухом показывая на какие-то дальние области, где сейчас находилась Вера:
- Не хочет!.. Понимаешь, я говорю… а она говорит, иди ты!
Лапоть обвел взглядом совет и остановился на Федоренко. Федоренко солидно поднялся с места, дружески-небрежно подбросил руку, сочно и негромко сказал «есть» и двинулся к дверям. Под его рукой прошмыгнул в двери Зорень и с паническим грохотом скатился с лестницы. Сильвестров бледнел и замирал на середине, наблюдая, как на его глазах колонисты сдирали кожу с поверженного ангела любви.
Я поспешил за Федоренко и остановил его во дворе:
- Иди в совет, я пойду к Вере.
Федоренко молча уступил мне дорогу.
Вера сидела на кровати и терпеливо ожидала пыток и казней, перебирая в руках белые большие пуговицы. Зорень делал перед ней настоящую охотничью стойку и вякал дискантом:
- Иди! Верка, иди!.. А то Федоренко… Иди!.. Лучше иди! - Он зашептал: - Иди! А то Федоренко… на руках понесет.
Зорень увидел меня и исчез, только на том месте, где он стоял, подскочил синенький вихрик воздуха.
Я присел на кровать Веры, кивнул двум-трем девочкам, чтобы вышли.
- Ты не хочешь выходить замуж за Сильвестрова?
- Не хочу.
- И не надо. Это правильно.
Продолжая перебирать пуговицы, Вера сказала не мне, а пуговицам:
- Все хотят меня замуж выдать! А если я не хочу!.. И сделайте мне аборт!
- Нет!
- А я говорю: сделайте! Я знаю: если я хочу, не имеете права.
- Уже поздно!
- Ну и пусть поздно!
- Поздно. Ни один врач не может это сделать.
- Моэет! Я знаю! Это только называется кесарево сечение.
- Ты знаешь, что это такое?
- Знаю. Разрежут, и все.
- Это очень опасно. Могут зарезать.
- И пусть лучше зарежут, чем с ребенком! Не хочу!
Я положил руку на ее пуговицы. Она перевела взгляд на подушку.
- Видишь, Вера. Для врачей тоже есть закон. Кесарево сечение можно делать только тогда, если мать не может родить.
- Я тоже не могу!
- Нет, ты можешь. И у тебя будет ребенок!
Она сбросила мою руку, поднялась с постели, с силой швырнула пуговицы на кровать:
- Не могу! И не буду рожать! Так и знайте! Все равно - повешусь или утоплюсь, а рожать не буду!
Она повалилась на кровать и заплакала.
В спальню влетел Зорень:
- Антон Семенович, Лапоть говорит, чи ожидать Веру или как? И Сильвестрова как?
- Скажи, что Вера не выйдет за него замуж.
- А Сильвестрова?
- А Сильвестрова гоните в шею!
Зорень молниеносно трепыхнул невидимым хвостиком и со свитом пролетел в двери.
Что мне было делать? Сколько десятков веков живут люди на свете, и вечно у них беспорядок в любви! Ромео и Джульетта, Отелло и Дездемона, Онегин и Татьяна, Вера и Сильвестров. Когда это кончится? Когда, наконец, на сердцах влюбленных будут поставлены манометры, амперметры, вольтметры и автоматические быстродействующие огнетушители? Когда уже не нужно будет стоять над ними и думать: повесится или не повесится?
Я обозлился и вышел. Совет уже выпроводил жениха. Я попросил остаться девочек-командиров, чтобы поговорить с ними о Вере. Полная краснощекая Оля Ланова выслушала меня приветливо-серьезно и сказала:
- Это правильно. Если бы сделали ей это самое, совсем пропала бы.
Наташа Петренко, следившая за Олей спокойными умными глазами, молчала.
- Наташа, какое твое мнение?
- Антон Семенович, - сказала Наташа, - если человек захочет повеситься, ничего не сделаешь. И уследить нельзя. Девочки говорят: будем следить. Конечно, будем, но только не уследим.
Мы разошлись. Девчата пошли спать, а я - думать и ожидать стука в окно.
В этом полезном занятии я провел несколько ночей. Иногда ночь начиналась с визита Веры, которая приходила растрепанная, заплаканная и убитая горем, усаживалась против меня и несла самую возмутительную чушь о пропащей жизни, о моей жестокости, о разных удачных случаях кесарева сечения.
Я пользовался возможностью преподать Вере некоторые начала необходимой жизненной философии, которых она была лишена в вопиющей степени.
- Ты страдаешь потому, - говорил я, - что ты очень жадная. Тебе нужны радости, развлечения, удовольствия, утехи. Ты думаешь, что жизнь - это бесплатный праздник. Пришел человек на праздник, его все угощают, с ним танцуют, все для его удовольствия?
- А по-вашему, человек должен всегда мучиться?
- По-моему жизнь - это не вечный праздник. Праздники бывают редко, а больше бывает труд, разные у человека заботы, обязанности, так живут все трудящиеся. И в такой жизни больше радости и смысла, чем в твоем празднике. Это раньше были такие люди, которые сами не трудились, а только праздновали, получали всякие удовольствия. Ты же знаешь: мы этих людей просто выгнали.
- Да, - всхлипывает Вера, - по-вашему, если трудящийся, так он должен всегда страдать.
- Зачем ему страдать? Работа и трудовая жизнь - это тоже радость. Вот у тебя родится сын, ты его полюбишь, будет у тебя семья и забота о сыне. Ты будешь, как и все, работать и иногда отдыхать, в этом и заключается жизнь. А когда твой сын вырастет, ты будешь часто меня благодарить за то, что я не позволил его уничтожить.
Очень, очень медленно Вера начинала прислушиваться к моим словам и посматривать на свое будущее без страха и отвращения. Я мобилизовал все женские силы колонии, и они окружили Веру специальной заботой, а еще больше специальным анализом жизни. Совет командиров выделил для Веры отдельную комнату. Кудлатый возглавил комиссию из трех человек, которая стаскивала в эту комнату обстановку, посуду, разную житейскую мелочь. Даже пацаны начали проявлять интерес к этим сборам, но, разумеется, они не способны были отделаться от своего постоянного легкомыслия и несерьезного отношения к жизни. Только поэтому я однажды поймал Синенького в только что сшитом детском чепчике:
- Это что такое? Ты почему это нацепил?
Синенький стащил с головы чепчик и тяжело вздохнул.
- Где ты это взял?
- Это… Вериного ребенка… чепа… Девчата шили…
- Чепа! Почему она у тебя?
- Я там проходил…
- Ну?
- Проходил, а она лежит…
- Это ты в швейной мастерской… проходил?
Синенький понимает, что «не надо больше слов», и поэтому молча кивает, глядя в сторону.
- Девочки пошили для дела, а ты изорвешь, испачкаешь, бросишь… Что это такое?
Нет, это обвинение выше слабых сил Синенького:
- Та нет, Антон Семенович, вы разберите… Я взял, а Наташа говорит: «До чего ты распустился». Я говорю: «Это я отнесу Вере». А она сказала: «Ну хорошо, отнеси». Я побежал к Вере. А Вера пошла в больничку. А вы говорите - порвешь…
Еще прошел месяц, и Вера примирилась с нами и с такой же самой страстью, с какой требовала от меня кесарева сечения, она бросилась в материнскую заботу <...>
В сентябре Вера родила сына. Приехала в колонию товарищ Зоя, закрыла двери и вцепилась в меня:
- У вас девочки рожают?
- Почему множественное число? И чего вы так испугались?
- Как - «чего испугались»? Девочки рожают детей?
- Разумеется, детей... Что же они еще могут рожать?
- Не шутите, товарищ!
- Да я и не шучу!
- Надо немедленно составить акт.
- Загс уже составил все, что нужно.
- То загс, а то мы.
- Вас никто не уполномочил составлять акты рождения.
- Не рождения, а... хуже!
- Хуже рождения? Кажется, ничего не может быть хуже. Шопенгауэр или кто-то другой говорит...
- Товарищ, оставьте этот тон!
- Не оставлю!
- Не оставите? Что это значит?
- Сказать вам серьезно? Это значит, что надоело, понимаете, вот надоело, и все!
- Уезжайте, никаких актов вы составлять не будете!
- Хорошо!
- Пожалуйста!
Она уехала, и из ее «хорошо» так ничего и не вышло. Вера обнаружила незаурядные таланты матери, заботливой, любящей и разумной. Что мне еще нужно? Она получила работу в нашей бухгалтерии.
Макаренко, А.С. Педагогические сочинения.Т.3. Педагогическая поэма / А.С. Макаренко. - М.: Педагогика, 1984. - 532 с.
Антон Семёнович Макаренко на одной из своих встреч с читателями в 1937 году, отвечая на вопрос о судьбе Веры Березовской, рассказал о таком случае (источник):
Вера вышла замуж, и в её жизни произошла интересная история. В один прекрасный день она заявила совету командиров коммуны Дзержинского, что её ударил муж. Совет командиров постановил развести. Решили: его выгнать с должности, которую он занимал тогда в коммуне, сына числить в коллективе с уплатой ему из фонда совета командиров пенсии в размере 100 рублей в месяц до достижения 8 лет, а после 8 лет зачислить в коммуну.
Этот муж принуждён был уйти, поехал он в Сочи, а в Сочи работали шофёрами два бывших воспитанника колонии имени Горького. Они узнали эту историю и сказали ему:
- Ты из Сочи уезжай. Мы тебе здесь не позволим оставаться. Как ты мог ударить Веру и приехать сюда, какое нахальство!
Он ездил так, ездил, снова возвратился в коммуну, и к Вере, на коленях - прости. Женщина добрая, а возможно тут и любовь, и сын, она в совет командиров.
- Я его прощаю.
- Что ты нам голову морочишь, он тебя ударил, ты пришла жаловаться, а теперь вздумала прощать? Пускай уезжает.
Он пришёл сам в совет командиров, буквально земно поклонился и говорит:
- Никогда в жизни не трону.
Простили, восстановили на работе, стипендию ребёнку отменили, семья сладилась. Пока живут благополучно и работают.
Макаренко, А.С. Педагогические сочинения.Т.7. Художественная литература о воспитании детей / А.С. Макаренко. - М.: Педагогика, 1986. - 320 с.