Уязвимость как возможность собраться «под кожу».
Я писала о стыде, и вдруг это меня вывело на совершенно другое. Стыд как ресурс. Стыд как возможность собраться и решиться, принять то, что очень сложно принять в своей жизни. Принять, что ты слаб, если помнишь всего себя и рефлексируешь прямо в сложный момент, когда рассуждения включаются как дурная бесконечность. И принимая, да, я слаб, нет ни прошлого, ни будущего, и вот прямо здесь мне нужно собраться, решиться, признаться хотя бы себе самому, и дальше, отказавшись от фантомных ресурсов, которых на самом деле у меня то и нет, они могут быть, но они вовсе не прямо сейчас, каждую минуту жизни со мной, и отказавшись от этих фантомов, оказываешься лицом к лицу с тем, что есть прямо сейчас, и начинаешь собираться, решаться и... проходишь сквозь испытание. Жарко, как в горниле печи и одновременно холодно как за Полярным Кругом. И проходишь как инициацию. Как неожиданную новую зачем-то данную жизнью инициацию. И выходишь новым. Если выжил, если осталась бодрость и собранность, если приобретены новые качества цельности, то победил. И эта победа как одежда.
Она может быть и не поможет реально победить в следующий раз, но согреет своим воспоминанием. И в этом размышлении я натыкаюсь на один фрагмент такого преодоления - у актёра, когда эта уязвимость сознательная, искусственно создаваемая как часть профессии. Страшной и одновременно жутко интересной профессии. И тут же всплывает в памяти другой фрагмент - рассказа жизни молитвенника и подвижника, много претерпевшего и много созидавшего. И вот они эти фрагменты:
«Я просто не представлял себе, как попрошу его снять шубу и шапку перед съемкой, - вспоминал позже Алексей Баталов. - Ведь сниматься он должен в жалком вицмундирчике Акакия Акакиевича. Закрутилась камера. Начался первый дубль. И тогда мне показалось, что все то, что несколько секунд назад на репетиции мешало Быкову, создавая ему десятки нечеловеческих трудностей: и мокрый заиндевевший камень стены, и ветер, и опилки, и скользкие плиты на полу галереи, и холод, мгновенно проникающий через тонкую ткань мундирчика, - все это вдруг стало помогать ему. Точно змея, меняя шкуру, он освобождался от себя, ощущая и воспринимая теперь окружающее нервами своего героя. Быков скинул шапку, шинель и с закрытыми глазами начал медленно подниматься. Мгновенно намокшие волосы прилипли к лицу. Несколько секунд он стоял с закрытыми глазами, словно отдыхая, и казалось, его совсем не тревожит эта секущая лицо мокрая метель… Потом он открыл глаза, и они не мигали, не щурились, они были полны горя и слез… Он ощупал себя дрожащими руками. Страшная мысль о пропаже шинели явственно отразилась в его широко открытых глазах, он как-то весь встрепенулся и закричал… Закричал так, что стоявшие за аппаратом люди переглянулись… от страха. Потом, хватаясь за стенки, он долго бежал по длинному коридору, спотыкался, снова бежал и все кричал, кричал… Невозможно было поверить, что это тот самый человек, который только что с трудом открывал глаза, поминутно кашлял и говорил простуженным голосом. Актер победил в Быкове все, что по-человечески казалось непобедимым».
Это сказано про Ролана Быкова Алексеем Баталовым, режисёром фильма "Шинель". Ролан Б. сыграл здесь роль, предназначавшуюся другому Быкову - Леониду, которого не отпустил на съёмки театр. Есть у меня ощущение, что так может буквально "выйти из себя" любой человек при необходимости, по крайней мере крайней необходимости. И это совершенно удивительно, как к человеку могут приходить ресурсы, казалось бы из неоткуда. И возникает идея, что вот у актёров, в их профессии возможно такое - выйти из себя из прошлого и из будущего, собраться под задачу и сделать, а потом снова вернуться в своё постоянное "Я". В некотором роде такое есть у спортсменов, но я точно знаю, что такой выход из себя спортсменам возвращается глубоким травмированием, интересно, как это у актёров. Может быть кто-то знает, как это, может кто-то читал в мемуарах.
"Одна из вещей, с которыми нам в жизни, и тем более в молитве, приходится бороться, - это вопрос времени. Мы не умеем - а надо научиться - жить в мгновении, в котором ты находишься: ведь прошлого больше нет, будущего еще нет, и единственный момент, в котором ты можешь жить, это теперь, а ты не живешь, потому что застрял позади себя или уже забегаешь вперед себя. И дознался я до чего-то в этом отношении милостью Божией и немецкой полиции. Во время оккупации я раз спустился в метро, и меня сцапали, говорят: покажи бумаги! Я показал. Фамилия моя пишется через два “о”: Bloom. Полицейский смотрит, говорит: “Арестовываю! Вы - англичанин и шпион!” Я говорю: “Помилуйте, на чем вы основываетесь?” - “Через два „o” фамилия пишется”. Я говорю: “В том-то и дело - если бы я был англичанин-шпион, я как угодно назывался бы, только не английской фамилией”. - “А в таком случае, что вы такое?” - “Я русский”. (Это было время, когда советская армия постепенно занимала Германию.) Он говорит: “Не может быть, неправда, у русских глаза такие и скулы такие”. - “Простите, вы русских путаете с китайцами”. “А, - говорит, - может быть. А все-таки, что вы о войне думаете?” А поскольку я был офицером во французском Сопротивлении, ясно было, что все равно не выпустят, и я решил хоть в свое удовольствие быть арестованным. Говорю: “Чудная война идет - мы же вас бьем!” - “Как, вы, значит, против немцев?” - “Да”. - “Знаете, я тоже (это был французский полицейский на службе у немцев), убегайте поскорее”".
И второй фрагмент Сурожского как продолжение рассказа про столкновение с полицией “Простите, я хочу сказать об этом подробнее. Я обнаружил какое-то качество времени в очень, в общем, удачных обстоятельствах. Во время немецкой оккупации в Париже я был офицером французского Сопротивления, и меня арестовали. (Конечно, всего что я сейчас скажу, я тогда богословски не успел продумать, но основной опыт был основоположным для чего-то.) Случилось это так: я вошел в метро, и меня сцапали. В тот момент я обнаружил, что прошлое мое ушло по двум причинам: во-первых, потому что если меня куда-то денут, никакого прошлого больше нет, я буду сидеть, а что было раньше - меня определять уже не может; во-вторых, всё, что на самом деле было, меня поведет на плаху, и поэтому этого не должно быть, это прошлое надо начисто отсечь и тут же выдумать такое прошлое, которое бы пригодилось. Будущее, если вы задумаетесь над собой, существует у нас, поскольку мы его можем предвидеть и планировать. Например, когда идешь в полной тьме, в темноте, - будущего нет; идешь и ничего не ожидаешь, хотя ко всему готов. То будущее, к которому мы постоянно стремимся, только потому реально, что оно или наглядно у нас перед глазами, например, уходящий автобус, или потому что мы к нему идем: я иду домой, я иду в кинематограф... Но если это отсечь, если осознать: вот, меня сейчас взяли, я совершенно не знаю, что будет; он меня может ударить в лицо, он меня может застрелить, он меня может посадить в какую-нибудь немецкую каталажку, он может что-нибудь другое сделать, и каждое мгновение будет так, то есть не будет мгновения, когда я буду знать, что случится в следующее. В таком случае, оказывается, и будущего нет.
Мы живем, словно настоящего нет, знаете, как бы перекатываемся из прошлого в будущее. А настоящее - это то мгновение, когда перекатываешься; и на деле оказывается, что единственное реальное мгновение - это теперь, теперь я весь тут. И тут я понял то, что имеет в виду один из отцов-аскетов пятого века, когда говорит: если хочешь молиться, вернись весь под собственную свою кожу... Мы ведь не живем под своей кожей; мы живем тут, там, здесь. Вот подумайте о себе, когда вы сидите за столом: глаза разбегаются, вы и в огурцах, вы и в рыбе, вы и в квасе, вы и в том, и в другом. Ваша личность расползлась по всему столу. А если подумать о жизни вообще - мы не под своей кожей живем, мы расползлись во все стороны вожделениями, желаниями, дружбами, враждами, надеждами, устремлениями - чем хотите. Я не хочу сказать, что всё это плохо, я только хочу сказать, что фактически под кожей остаются только внутренние органы, но человек весь вне себя, как выплеснутая из кадки какая-то жидкость. Так вот, вернись под кожу: только тебя возьмут так, в метро, и вдруг ты весь под кожей. И чувствуешь, как ты к этой коже привык, и как она тебе нравится, и как тебе не хочется, чтобы с ней что-нибудь нехорошее было, - это раз. Во-вторых, чувствуешь, что в этой коже так уютно, и что совсем не хочется из этой кожи выйти. И еще: прошлое мгновение опасно, будущее мгновение еще хуже; ой бы только в это мгновение, сейчас - устоять!.. И оказывается, что под кожу влезть можно, что в ней сидеть уютно, что настоящее - единственное реальное, и что в этом настоящем ужасно хочется остаться. И что, скажите, со временем делается? - Да оно без вас течет! Вы думаете - если вы движетесь, то движется и время? Ничуть. Время само по себе идет”.
Вот этот момент у Сурожского он предельно точен. Если прошлого уже нет, и мы его можем описать совершенно по-разному, в зависимости от ситуации, в которую мы попадаем, а будущего ещё нет, а может и никогда не случится, ведь мы же смертны внезапно, то вот это чувство уязвимости, здесь-и-теперь, без кожи может оказаться очень ресурсным. Оно может ррраз, и перевернуть всю жизнь, собрать «под кожу», и дать толчок новому шагу в жизни, новому старту. Потому что пересобрался, мгновенно перетряс прошлое, и оставил только важное прямо сейчас. Да, это перевоплощение может быть опасным, потому что в неприятных условиях иногда и отказываться от части себя приходится, чтобы выжить, спастись, ради детей, например, но если рядом с тобой есть принципы, твои принципы, которые остаются, несмотря на любую ситуацию, то они и собирают эту цельность, ты и выползаешь, несмотря ни на что. Опыт актёров подтверждает это. Они выходят из себя, мгновенно надевают личину, в этой личине проживают иногда крайне подлые моменты чужой жизни, однако же остаются самими собой. Может поэтому и остаются собой, потому что часто приходится отвечать на вопрос: «кто он, какой он? А каким буду я в его шкуре? А каков я теперь без этой шкуры?»
В общем, что-то мне чувство стыда представляется скорее ресурсным, прекрасной возможностью пересобрать свою жизнь, и взять новый старт. Конечно, это возможно, когда человек способен оторваться в момент, а потом снова готов соединяться, заново выстраивая прежние связи.