лето порционно
Абхазия - очень личное. Она зарыта в горячем шорохе гальке у самого края моря, в блаженном ничегонеделании, ни-о-чем-не-думании; первобытно-отрешенная, как хозяйские кошки. Она в сыром, облачном воздухе гор, который хочется закрыть в бутылку и увезти в Москву. Она под мандариновыми деревьями в хозяйском саду, в тепле чуть суматошного вечера, когда видна в сумерках высокая фигура приятеля, священнодействующего у мангала, а люди за косолапым пластмассовым столом шумны и веселы, но совершенно друг другу случайны… И надо всем - голос хозяйки, перебирающей фундук; он неспешен и умиротворяющ, как прибой в темноте; и все хорошо и спокойно; и странно думать, что где-то есть Москва, и вообще вся остальная планета.
Разговор шумен и бестолков, и мы с мужем идем прочь из-за стола, к морю, притаившемуся в темноте; и я недоумеваю про себя - где же романтика в луне над морем? Никогда не видала картины более печальной, полной древней, какой-то величавой грусти. Так могли бы грустить античные боги, всеми забытые в своих молчащих навек святилищах... Мы сидим долго-долго, прижавшись друг к другу и наблюдая, как растворяется в небытие линия горизонта, словно первые люди на самом краю земли. Разговор не клеится - но теперь это совершенно не мешает; наоборот, все слова теперь кажутся хамством. И голова моя пуста и легка; и теперь совершенно ясно, что, в сущности, все равно, что же будет с тем делом или этим; как бы ни решилось - оно и ладно... И три дня после этого вечера мы мечтаем, как могли бы поселиться здесь, поменяв московскую жизнь и квартиру на домик у моря, с такими же вот «скворечниками» в саду, где летом будут жить гости вроде нас-теперешних, а мы будем работать у подножия этих гор, в своем маленьком постоялом дворе, и свежие простыни также торжественно будут сохнуть на веревках среди мандариновых деревьев; и сверчок будет жить где-то в недрах летней кухни…
Все это - мечты и о свечном заводике. Вряд ли мы когда-нибудь на это решимся. А жаль…
