Письмо протоиерея Анатолия Сергиевича Правдолюбова к Геннадию Николаевичу Нефедову...(ч.2)
Продолжение…
начало тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/864074.html
Но вернусь в Касимов.
Когда набрал силу обновленческий раскол, все пастыри округи решили противопоставить ему постоянные живые собеседования с народом не столько отрицательного свойства - полемики с раскольниками, сколько положительного изъяснения перед народом основных истин веры. По воскресеньям в главной церкви города собиралось все духовенство городское и сельское, и по очереди предлагали народу пространные вероутверждающие беседы. Добавлю, что собирались по воскресным вечерам и служили молебен соборне (тогда это еще не возбранялось).
(Священномученик протоиерей Анатолий Авдиевич Правдолюбов. Память 10 декабря, в Соборе новомучеников и исповедников Российских и в Соборе Рязанских святых)
В Успенской церкви города служил мой дед, протоиерей Анатолий Авдиевич Правдолюбов, в Казанском монастыре - мой дядя, иерей Николай Анатолиевич Правдолюбов, в Троицкой церкви - отец, протоиерей Сергий Анатолиевич Правдолюбов, на кладбище - другой дед, по матери, - протоиерей Димитрий Иванович Федотьев, в двух пригородных селах - два родные дяди моего отца: в Селищах - протоиерей Михаил Андреевич Дмитрев, в Самылове - протоиерей Феодор Андреевич Дмитрев. И еще в одном селе, Маккавееве - мой двоюродный дядя, иерей Александр Феодорович Дмитрев.
По четвергам, в базарный день, все они на целый день собирались к деду (отцу Анатолию Авдиевичу), и разговоры были у нас на разные церковные, канонические и практико-гомилетические темы. Вопреки обычаю многих, дети допускались с раннего возраста все это слушать, и это было невыразимо полезно как для меня, так и для других моих юных родственников. Папа был душой, организатором и водителем этих бесед. Нередко просили все родственные старцы папу просто сымпровизировать тут же проповедь на следующую неделю. Слушали внимательно, иногда вставляли дополнения или поправки, а потом во всех церквах говорили одно и то же, впрочем, конечно, с особенностями личными, отличающими во многом одного проповедника от другого.
(протоиерей Димитрий Иванович Федотьев)
Причем, сказывалась тут и привязанность того или другого к определенным источникам и, так сказать, проповедническим идеалам. У папы на вооружении были больше всего архиепископ Иннокентий Херсонский и великий ученик его - епископ Феофан Вышинский затворник, у дедушки отца Анатолия - святитель Димитрий Ростовский, у отца матери - главным образом проповедническая хрестоматия протоиерея Григория Дьяченко. У кого-то святитель Тихон Задонский, у кого-то протоиерей Родион Путятин, и так далее. Все это с ранних пор развивало, давало представление о разности стилей проповеднических, о разнообразии тематики, о многогранности и величии проповеднического дела вообще.
Очень трогательно было ребенку слышать с удивлением, как вопрошают и благоговейно слушают седые старцы своего, тогда еще молодого, сына, зятя, племянника, как эти маститые священнослужители, сами получившие семинарское образование, - в старину весьма солидное, тем более, что ему предшествовали шесть лет духовного училища, - как они уважали ученость отца, его таланты и его горение пастырское. Только одна бабушка говорила иногда дедушке: «Ну что ты так много слушаешь Сережу, неужели ты сам этого не знаешь?» Но дедушка не убеждался этими бабушкиными словами и продолжал... учиться у Сережи.
Много пользы приносило мне и моим братьям-сестрам домашние наши обсуждения той или иной проповеди, обычно происходившие после службы за чайным столом. О подобном замечательно говорит знаменитый проповедник высокопреосвященный Амвросий, Архиепископ Харьковский, в своем замечательном труде «Живое слово»: «Импровизатор не должен в суждении о достоинстве своих речей полагаться на собственное о себе мнение, а следить за мнением других. Для этого полезно иметь между слушателями, особенно в первое время, преданных людей, которые бы без жалости указывали Вам ваши промахи и недостатки... Самоуверенность и упрямство импровизатора, не обращающего внимания на замечания и разумные советы других, это верный способ усвоить дурную манеру речи, или никогда не освободиться от своих недостатков. Кто хочет преуспеяния в каком бы то ни было серьезном деле, тот не должен щадить своего самолюбия, а в делах трудных, к которым относится и импровизация, долго надобно учиться».
Таким преданным человеком, не щадящим самолюбия отца, по его же собственной неоднократной просьбе, была мама, которая унаследовала от своего родителя утонченное чутье правильного русского языка, переданное потом в какой-то мере и нам. Впрочем, она была довольно образована. Она первой, с золотой медалью, закончила Гимназию и проходила в Киеве Высшие женские курсы.
(Клавдия Андреевна Правдолюбова (урожденная Дмитриева))
Мне теперь еще дивно то, сколь мудро поступали родители, не устраняя нас от этих критических разборов проповеди, которые не повредили ни должной любви, ни надлежащему страху пред родительским преимуществом, пред их властью над нами, дарованною им Богом. Наоборот, мы сохранили великое уважение и восхищение как в отношении мамы с ее тонким и кропотливым разбором папиных проповедей, так и в отношении папы, не щадившего самолюбия даже пред своими карапузами, так как он считал это пользой для главного нашего дела - пастырской проповеди. Он всегда учил нас: «Помните, как Христос сказал: «Шедше, научите вся языки, крестяще их во Имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам». Учить - и первая, и последняя наша обязанность. Проповедь - священнодействие слова - на первом месте, как и апостол Павел говорит: «Господь послал меня не крестить, а благовествовать!» «Коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благое! Во всю землю изыде вещание их, и в концы Вселенныя глаголы их». И только в начале пытался он из книг почерпнуть внешнюю обстановку проповеди, дикцию, ритм, жестикуляцию. Изучал книги, в которых подробно описывались жест испуга, удивления, или жест восхищения, негодования, презрения и так далее. Это несколько напоминало нынешнюю физзарядку: поставьте ноги на ширине плеч, протяните руки вперед ладонями внутрь, корпус поверните в правую сторону, а лицо в левую.
После нескольких опытов на амвоне, мама говорит: «Брось всю эту науку, говори, жестикулируй, интонируй - отнюдь не по писанному, в такой-то и такой-то определенной позиции, а как тебя Господь сотворил. Нет ничего хуже всякой искусственности, особенно в проповедническом деле». И папа послушался. Будучи литературно одаренным, в первые годы службы он говорил чрезвычайно красиво в литературном смысле. Проповеди его были как бы музыкальными, чрезвычайно изящными произведениями. Некоторое представление об этом стиле могут Вам дать «Стихотворения в прозе» Тургенева или художественные отступления в прозе Гоголя, вроде отрывка: «Чуден Днепр при тихой погоде...» Я, мальчик маленький, был в восхищении от такого словесного лучезарного блистания. С годами отец стал говорить несколько по-иному. И я с горечью говорил ему на первых порах: «Папа, папа! Что ты не говоришь так прекрасно, так музыкально, как говорил несколько лет назад?» Он мне ответил: «Я мог бы и теперь так говорить, но это была пора почти юношеская. Украшая так речь, я думал, что украшения эти служат к вящщей славе Божией, к большему успеху Его проповеди. Но это не так. Проповедь есть священнодействие слова. Она «не в препретельных человеческой мудрости словесех, но в явлении Духа и силы». Господь даровал нам способность к изящной речи, но способность эта не должна нами употребляться чрезмерно. Одежда словесная не должна заслонять божественного нутра проповеди, она не должна слепить слушателя собою, отвлекая от главного. Если у проповедника дивный голос, прекрасная дикция, стройная осанка, вдохновенный вид, воодушевляющая всех жестикуляция, да еще чарующие красоты слога, то он рискует затмить искусством самое главное - учение Христово, для которого искусство речевое должно быть только средством. Вот, говорит, и вообрази: выходит проповедник из храма. Ему говорят: «Батюшка, какой Вы удивительный проповедник, какой у Вас дар, как Вы красиво говорите». Это, кто понимает, самый плохой признак. Значит проповедник заслонил собою Христа. Истинно же хорошего проповедника почти не заметят слушатели, и никому в голову не придет похвалить его, потому что всех захватила и пленила самая суть его проповеди, на что, собственно, он и послан - пленять словом в послушание Христу слушателей своих. Причем, слово - только пособие, а пленяет Сам Христос Своею благодатию, «явлением Духа и силы».
(протоиерей Феодор Дмитриев)
Впоследствии через много лет мне говорили нечто подобное мои духовные наставники. Когда, говорят, придет мысль возгордиться своими достоинствами, ты скажи себе вот что: «Осел, везший Христа во Иерусалим, думал, что «осанна» кричат не Христу, а ему!» Бойся, говорят, привести людей не ко Христу, а к себе! Это очень полезные советы...
По ассоциации приходит в голову и следующее из общепринятой практики: старайся служить так, чтобы красоты твоего служения скрадывались, чтобы твое дарование, может быть и весьма изящное, не пленяло молящихся и не отвлекало от молитвы.
(иерей Александр и Зоя Дмитриевы)
Кстати можно тут упомянуть и о хоре. В 1933 году в сторожке собора Богоявления в Дорогомилове (ныне не существующем) беседовал с новопоставленным моим наставником, епископом Георгием (Садковским), и со мною - регент собора иеромонах Пимен (ныне наш Святейший Патриарх). Он рассказывал о том, как его прекрасный, какой-то одухотворенный, чем-то напоминающий душе ангелов - хор не сразу стал таким, но после большой проделанной над ним работы. Прежде всего отосланы были из хора многие знаменитые, но не подходящие к составу истинно церковного хора, певицы. Им было вежливо воздано по заслугам, но сказано, что характер их голосов совершенно не подходит для хора. Были набраны певицы другие, с бесстрастными голосами, строгими, ровными, как у мальчиков. Вообще подобраны были голоса строго по единству тембров, обеспечивающих чистое и совсем бесстрастное звучание. Разумеется, и на дикцию было обращено должное внимание. И вот получился хор, не мешающий молиться. «Это еще не все, - сказал отец Пимен. - У нас есть план совершенно перейти со временем на исполнение только обиходных мелодий, изгнав излишне бравурное и сольное пение совсем». Этому не суждено было осуществиться. На будущий год отца Пимена на своем месте я не застал, и тот неземной характер звучания в хоре совершенно исчез. Затем и собор был взорван, о чем сейчас работники искусств и науки стали уж и жалеть, но дело сделано непоправимое.
(Архимандрит Пимен Извеков (будущий патриарх Пимен) и прп. Симеон Печорский (Желнин))
Так вот и служение старых батюшек. Уж не говоря о том, что декламация театральная светская, «с выражением», совершенно ими не применялась, а только псалмодическое, весьма ровное чтение: бесстрастное, с нарочитым обесцвечением тембровых красок, чтение разного темпа, но в среднем регистре, без напряжения, и преимущественно, за редким исключениями, на одной линейке. Вот - чтение истинно церковное, не мешающее молиться. Правда, требуется еще и полное понимание чтеца, логические ударения, выделения главного, но все это не нарочито, не с такими превышениями акцентировки, которые переводили бы внимание слушателей на чтеца, а не на дух и смысл читаемого. Наши местные традиции (главным образом внутри нашего родства), смело скажу, этим были прекрасны и правильны.
Когда мне пришлось быть в Елоховском соборе и слышать Патриарха Сергия (впрочем, долго не получавшего надлежащего настолования), я был поражен, как он, высокоученый муж, непременный член Синода при нескольких правительствах, служит - ни дать ни взять - как самый простой сельский батюшка. Голос глухой, ровный, не выказывающий совсем никаких эмоций. Как это прекрасно! - не мешать молиться никому, не обращать главное внимание на себя выдающимися из ряда красотами внешней стороны служения.
Я даже знаю одного диакона в Москве, который как бы поражен параличом, его можно разобрать тому только, кто хорошо знает богослужебный текст. Но служба его преисполнена благоговения. Удивительно, что он не мешает молиться. Правда, здесь должна быть оговорка. Поскольку в церковь приходят и мало что знающие, он, строго говоря, может быть и не пригоден к постоянному соборному служению - трудно разобрать слова. Но если представить себе скит, где собраны знатоки службы, знающие все сами, то он им не мешал бы нисколько, так он ровно служит, не привлекая никакого внимания лично на себя.
Тут надо сказать еще, что заповедь: «Не любите мира, ни того, что в мире, а там похоть плоти, похоть очес и гордость житейская», эта заповедь очень применима и к тому, от кого зависит организация церковной службы. Наш идеал - полное отсутствие - и в клире, и на клиросе, и во внешней храмовой обстановке - чего-либо чувственного, страстного, экстатичного, что напоминает собой мир, во зле лежащий.
(Священномученик иерей Николай Правдолюбов. Память 31 июля, в Соборах новомучеников и исповедников Российских, Соловецких и в Соборе Рязанских святых)
А идеал миролюбцев, который они хотели бы видеть и слышать и в храме, совсем иной. Батюшка, вежливо желающий всем после всенощной покойной ночи, раскланивающийся с знакомыми во время крестного хода, и во время каждения храма говорящий по-французски с чистейшим парижским прононсом: «Посторонитесь, пожалуйста» или «Благодарю Вас», приводит миролюбцев в совершенный восторг.
В Москве есть так же местами безобразная елейность. В частности, никуда не годная манера у некоторых батюшек - не вовремя креститься - профанирует молитву. Во время проповеди они часто и невпопад крестятся, приходится и слушателям креститься, упуская из внимания то, о чем говорит проповедник. Даже объявления о том, что завтра память такого-то угодника Божия, и будет ранняя Литургия в нашем святом храме, в приделе такого-то святого - и на каждое именование истовый, с экзальтацией полагаемый крест. Однажды я стоял в московском храме и слушал проповедника. Так как он следовал неприятному обычаю говорить пред самым крестом, то я, придвинувшийся к нему для прикладывания, вынужден был стоять с нимы лицом к лицу. Но я не мог себя заставить без толку креститься тогда, когда не должно. Он сердито на меня смотрел: ну, мол, крестись, такой-сякой, видишь, я крещусь. А потом, видимо в наказание, так двинул мне верхнею частью креста по зубам, что мне долго было больно. Это тоже относится к печальным плодам пастырской практики.
Не должно позволять мирянам в церкви разговаривать, не следует прихожанкам вздыхать на всю церковь: «Ох, Господи! Какие уж мы все грешные!» Или позволять, чтобы они набрасывались на молодежь с криками: «Комсомолки, безбожницы, вон отсюда! Идите в свой клуб!»
Но вернемся, пожалуй, из Москвы в Касимов, о котором я еще не все рассказал. Впрочем, и в Касимове всегда та же картина: боголюбцы сосуществуют с миролюбцами, и одни с другими никогда не согласны. И наличие одних всегда портит настроение другим.
В частности, как люди не любят истинно церковных хоров! Читал я недавно, как много пришлось перенести знаменитому петербургскому регенту и композитору Г.Ф.Львовскому. И даже митрополит не сочувствовал его возвращению к мелодиям обихода. Выписал себе регента с прежнего места служения своего, а Львовскому создал такие условия, что пришлось ему самому просить об увольнении. Но Боже сохрани обвинять нам, мирянам, митрополита. Я лишь хотел сказать, что мало в людях истинного понимания того, что нужно для строгого, душеполезнейшего церковного богослужения. И что люди очень привержены к мирскому, иногда сами находясь по чину своему уже как бы вне мира, но не замечая, что симпатизируют и потворствуют миру, во зле лежащему.
(священномученик протоиерей Михаил Дмитриев. Память 19.11/02.12, в Соборе новомучеников и исповедников Российских)
Так у нас в Касимове были в соборе такие старосты, что не терпели истинно церковного пения. Причем были как бы знатоками, и большими, - какое пение церковно, а какое не церковно. Один выразился так о двух прекрасных регентах, которых одного за другим «ящечный синедрион» в свое время уволил. Были у нас - Осип Павлович, а затем отец Михаил Сперанский, обоих уволили: слишком церковно поют! Другой говорил о недавно существовавшем хоре, довольно церковном по характеру: «Это что за хор? Разве можно его хором назвать, когда все в церкви молятся? Я вам достану регента во!! какого! Никто не будет молиться, все станут слушать, да на хоры глядеть». Вот Вам нечто прочное в отношении миролюбцев к хорам: родному по духу и чуждому - чисто церковному.
Такое отношение людей, имеющих организационное значение в церкви, наводит на грустные мысли: прослуживши 25 лет священником, никогда не мог я устроить хор по сердцу своему. Хотя бы некое подобие того, какой был в 1933 году у отца Пимена. Да за эти годы и самого его видел я не раз служащим в Москве при самом неблагополучном, явно не нравящемся ему хоре. А сделать ничего нельзя, даже и теперь, когда он - Патриарх всея Руси, очень, очень маленькие сдвиги (если это - сдвиги) во всех московских хорах. Слишком церковно поющих певцов ящичные дельцы на клирос не пустят.
Добавлю и еще о хорах церковных, которые мне посчастливилось слышать, а в одном даже и участвовать в отрочестве пять лет.
В Соборе нашем был регент-самородок Резвяков, который действовал сначала самоучкой, а потом ездил часто в Москву и занимался с Чесноковым и Данилиным, достигнув впоследствии больших высот регентского искусства и исполнявший весьма совершенно сложнейшие современные церковные «пьесы», равно как и классические.
Другой у нас регент, у которого и я пел, учился у известного в свое время казанского регента Морева и там же, в Казани, окончил курс Духовной Академии со степенью кандидата Богословия. Этот мастер очень много помог в выработке духовного текста, в приучении нас к выразительному осмысленному пению, с правильными расстановками, с логическими ударениями и так далее.
Два года, когда отец служил в Кировской Епархии, я слышал замечательного маэстро Пинегина, который обучался при петербургской Придворной певческой капелле. Он был любимым регентом отца, звал его на спевки и подробно объяснял ему замыслы того или иного композитора, любил петь в его службу и пел особенно вдохновенно.
Я с удовольствием прочитал недавно мнение Святейшего Патриарха, высказанное им в одном интервью, что приемлются и Чесноков, и Львовский, и другие композиторы, несмотря на то, что музыка некоторых из них по характеру больше европейская, чем древлерусская. Так уж попустил Бог, что пришла к нам западная гармония, и мы с ней так сжились, что унисон обиходный как-то уж очень скудным кажется.
Впрочем, это еще и потому может быть так кажется, что петь всем в унисон - крайне трудная вещь, что традиции живого исполнения утеряны, и получается не то, что было создано когда-то совершенно гениально, чтобы не сказать богодухновенно (Унисон мне нравился только в Успенском соборе Троице-Сергиевой Лавры. Больше нигде!). Мне немало пришлось по влечению своей души заниматься гармонизацией обихода, чего я может быть и не делал, если бы располагал всеми уже сделанными переложениями.
Продолжение следует…
тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/867843.html
начало тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/864074.html
Но вернусь в Касимов.
Когда набрал силу обновленческий раскол, все пастыри округи решили противопоставить ему постоянные живые собеседования с народом не столько отрицательного свойства - полемики с раскольниками, сколько положительного изъяснения перед народом основных истин веры. По воскресеньям в главной церкви города собиралось все духовенство городское и сельское, и по очереди предлагали народу пространные вероутверждающие беседы. Добавлю, что собирались по воскресным вечерам и служили молебен соборне (тогда это еще не возбранялось).
(Священномученик протоиерей Анатолий Авдиевич Правдолюбов. Память 10 декабря, в Соборе новомучеников и исповедников Российских и в Соборе Рязанских святых)
В Успенской церкви города служил мой дед, протоиерей Анатолий Авдиевич Правдолюбов, в Казанском монастыре - мой дядя, иерей Николай Анатолиевич Правдолюбов, в Троицкой церкви - отец, протоиерей Сергий Анатолиевич Правдолюбов, на кладбище - другой дед, по матери, - протоиерей Димитрий Иванович Федотьев, в двух пригородных селах - два родные дяди моего отца: в Селищах - протоиерей Михаил Андреевич Дмитрев, в Самылове - протоиерей Феодор Андреевич Дмитрев. И еще в одном селе, Маккавееве - мой двоюродный дядя, иерей Александр Феодорович Дмитрев.
По четвергам, в базарный день, все они на целый день собирались к деду (отцу Анатолию Авдиевичу), и разговоры были у нас на разные церковные, канонические и практико-гомилетические темы. Вопреки обычаю многих, дети допускались с раннего возраста все это слушать, и это было невыразимо полезно как для меня, так и для других моих юных родственников. Папа был душой, организатором и водителем этих бесед. Нередко просили все родственные старцы папу просто сымпровизировать тут же проповедь на следующую неделю. Слушали внимательно, иногда вставляли дополнения или поправки, а потом во всех церквах говорили одно и то же, впрочем, конечно, с особенностями личными, отличающими во многом одного проповедника от другого.
(протоиерей Димитрий Иванович Федотьев)
Причем, сказывалась тут и привязанность того или другого к определенным источникам и, так сказать, проповедническим идеалам. У папы на вооружении были больше всего архиепископ Иннокентий Херсонский и великий ученик его - епископ Феофан Вышинский затворник, у дедушки отца Анатолия - святитель Димитрий Ростовский, у отца матери - главным образом проповедническая хрестоматия протоиерея Григория Дьяченко. У кого-то святитель Тихон Задонский, у кого-то протоиерей Родион Путятин, и так далее. Все это с ранних пор развивало, давало представление о разности стилей проповеднических, о разнообразии тематики, о многогранности и величии проповеднического дела вообще.
Очень трогательно было ребенку слышать с удивлением, как вопрошают и благоговейно слушают седые старцы своего, тогда еще молодого, сына, зятя, племянника, как эти маститые священнослужители, сами получившие семинарское образование, - в старину весьма солидное, тем более, что ему предшествовали шесть лет духовного училища, - как они уважали ученость отца, его таланты и его горение пастырское. Только одна бабушка говорила иногда дедушке: «Ну что ты так много слушаешь Сережу, неужели ты сам этого не знаешь?» Но дедушка не убеждался этими бабушкиными словами и продолжал... учиться у Сережи.
Много пользы приносило мне и моим братьям-сестрам домашние наши обсуждения той или иной проповеди, обычно происходившие после службы за чайным столом. О подобном замечательно говорит знаменитый проповедник высокопреосвященный Амвросий, Архиепископ Харьковский, в своем замечательном труде «Живое слово»: «Импровизатор не должен в суждении о достоинстве своих речей полагаться на собственное о себе мнение, а следить за мнением других. Для этого полезно иметь между слушателями, особенно в первое время, преданных людей, которые бы без жалости указывали Вам ваши промахи и недостатки... Самоуверенность и упрямство импровизатора, не обращающего внимания на замечания и разумные советы других, это верный способ усвоить дурную манеру речи, или никогда не освободиться от своих недостатков. Кто хочет преуспеяния в каком бы то ни было серьезном деле, тот не должен щадить своего самолюбия, а в делах трудных, к которым относится и импровизация, долго надобно учиться».
Таким преданным человеком, не щадящим самолюбия отца, по его же собственной неоднократной просьбе, была мама, которая унаследовала от своего родителя утонченное чутье правильного русского языка, переданное потом в какой-то мере и нам. Впрочем, она была довольно образована. Она первой, с золотой медалью, закончила Гимназию и проходила в Киеве Высшие женские курсы.
(Клавдия Андреевна Правдолюбова (урожденная Дмитриева))
Мне теперь еще дивно то, сколь мудро поступали родители, не устраняя нас от этих критических разборов проповеди, которые не повредили ни должной любви, ни надлежащему страху пред родительским преимуществом, пред их властью над нами, дарованною им Богом. Наоборот, мы сохранили великое уважение и восхищение как в отношении мамы с ее тонким и кропотливым разбором папиных проповедей, так и в отношении папы, не щадившего самолюбия даже пред своими карапузами, так как он считал это пользой для главного нашего дела - пастырской проповеди. Он всегда учил нас: «Помните, как Христос сказал: «Шедше, научите вся языки, крестяще их во Имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам». Учить - и первая, и последняя наша обязанность. Проповедь - священнодействие слова - на первом месте, как и апостол Павел говорит: «Господь послал меня не крестить, а благовествовать!» «Коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благое! Во всю землю изыде вещание их, и в концы Вселенныя глаголы их». И только в начале пытался он из книг почерпнуть внешнюю обстановку проповеди, дикцию, ритм, жестикуляцию. Изучал книги, в которых подробно описывались жест испуга, удивления, или жест восхищения, негодования, презрения и так далее. Это несколько напоминало нынешнюю физзарядку: поставьте ноги на ширине плеч, протяните руки вперед ладонями внутрь, корпус поверните в правую сторону, а лицо в левую.
После нескольких опытов на амвоне, мама говорит: «Брось всю эту науку, говори, жестикулируй, интонируй - отнюдь не по писанному, в такой-то и такой-то определенной позиции, а как тебя Господь сотворил. Нет ничего хуже всякой искусственности, особенно в проповедническом деле». И папа послушался. Будучи литературно одаренным, в первые годы службы он говорил чрезвычайно красиво в литературном смысле. Проповеди его были как бы музыкальными, чрезвычайно изящными произведениями. Некоторое представление об этом стиле могут Вам дать «Стихотворения в прозе» Тургенева или художественные отступления в прозе Гоголя, вроде отрывка: «Чуден Днепр при тихой погоде...» Я, мальчик маленький, был в восхищении от такого словесного лучезарного блистания. С годами отец стал говорить несколько по-иному. И я с горечью говорил ему на первых порах: «Папа, папа! Что ты не говоришь так прекрасно, так музыкально, как говорил несколько лет назад?» Он мне ответил: «Я мог бы и теперь так говорить, но это была пора почти юношеская. Украшая так речь, я думал, что украшения эти служат к вящщей славе Божией, к большему успеху Его проповеди. Но это не так. Проповедь есть священнодействие слова. Она «не в препретельных человеческой мудрости словесех, но в явлении Духа и силы». Господь даровал нам способность к изящной речи, но способность эта не должна нами употребляться чрезмерно. Одежда словесная не должна заслонять божественного нутра проповеди, она не должна слепить слушателя собою, отвлекая от главного. Если у проповедника дивный голос, прекрасная дикция, стройная осанка, вдохновенный вид, воодушевляющая всех жестикуляция, да еще чарующие красоты слога, то он рискует затмить искусством самое главное - учение Христово, для которого искусство речевое должно быть только средством. Вот, говорит, и вообрази: выходит проповедник из храма. Ему говорят: «Батюшка, какой Вы удивительный проповедник, какой у Вас дар, как Вы красиво говорите». Это, кто понимает, самый плохой признак. Значит проповедник заслонил собою Христа. Истинно же хорошего проповедника почти не заметят слушатели, и никому в голову не придет похвалить его, потому что всех захватила и пленила самая суть его проповеди, на что, собственно, он и послан - пленять словом в послушание Христу слушателей своих. Причем, слово - только пособие, а пленяет Сам Христос Своею благодатию, «явлением Духа и силы».
(протоиерей Феодор Дмитриев)
Впоследствии через много лет мне говорили нечто подобное мои духовные наставники. Когда, говорят, придет мысль возгордиться своими достоинствами, ты скажи себе вот что: «Осел, везший Христа во Иерусалим, думал, что «осанна» кричат не Христу, а ему!» Бойся, говорят, привести людей не ко Христу, а к себе! Это очень полезные советы...
По ассоциации приходит в голову и следующее из общепринятой практики: старайся служить так, чтобы красоты твоего служения скрадывались, чтобы твое дарование, может быть и весьма изящное, не пленяло молящихся и не отвлекало от молитвы.
(иерей Александр и Зоя Дмитриевы)
Кстати можно тут упомянуть и о хоре. В 1933 году в сторожке собора Богоявления в Дорогомилове (ныне не существующем) беседовал с новопоставленным моим наставником, епископом Георгием (Садковским), и со мною - регент собора иеромонах Пимен (ныне наш Святейший Патриарх). Он рассказывал о том, как его прекрасный, какой-то одухотворенный, чем-то напоминающий душе ангелов - хор не сразу стал таким, но после большой проделанной над ним работы. Прежде всего отосланы были из хора многие знаменитые, но не подходящие к составу истинно церковного хора, певицы. Им было вежливо воздано по заслугам, но сказано, что характер их голосов совершенно не подходит для хора. Были набраны певицы другие, с бесстрастными голосами, строгими, ровными, как у мальчиков. Вообще подобраны были голоса строго по единству тембров, обеспечивающих чистое и совсем бесстрастное звучание. Разумеется, и на дикцию было обращено должное внимание. И вот получился хор, не мешающий молиться. «Это еще не все, - сказал отец Пимен. - У нас есть план совершенно перейти со временем на исполнение только обиходных мелодий, изгнав излишне бравурное и сольное пение совсем». Этому не суждено было осуществиться. На будущий год отца Пимена на своем месте я не застал, и тот неземной характер звучания в хоре совершенно исчез. Затем и собор был взорван, о чем сейчас работники искусств и науки стали уж и жалеть, но дело сделано непоправимое.
(Архимандрит Пимен Извеков (будущий патриарх Пимен) и прп. Симеон Печорский (Желнин))
Так вот и служение старых батюшек. Уж не говоря о том, что декламация театральная светская, «с выражением», совершенно ими не применялась, а только псалмодическое, весьма ровное чтение: бесстрастное, с нарочитым обесцвечением тембровых красок, чтение разного темпа, но в среднем регистре, без напряжения, и преимущественно, за редким исключениями, на одной линейке. Вот - чтение истинно церковное, не мешающее молиться. Правда, требуется еще и полное понимание чтеца, логические ударения, выделения главного, но все это не нарочито, не с такими превышениями акцентировки, которые переводили бы внимание слушателей на чтеца, а не на дух и смысл читаемого. Наши местные традиции (главным образом внутри нашего родства), смело скажу, этим были прекрасны и правильны.
Когда мне пришлось быть в Елоховском соборе и слышать Патриарха Сергия (впрочем, долго не получавшего надлежащего настолования), я был поражен, как он, высокоученый муж, непременный член Синода при нескольких правительствах, служит - ни дать ни взять - как самый простой сельский батюшка. Голос глухой, ровный, не выказывающий совсем никаких эмоций. Как это прекрасно! - не мешать молиться никому, не обращать главное внимание на себя выдающимися из ряда красотами внешней стороны служения.
Я даже знаю одного диакона в Москве, который как бы поражен параличом, его можно разобрать тому только, кто хорошо знает богослужебный текст. Но служба его преисполнена благоговения. Удивительно, что он не мешает молиться. Правда, здесь должна быть оговорка. Поскольку в церковь приходят и мало что знающие, он, строго говоря, может быть и не пригоден к постоянному соборному служению - трудно разобрать слова. Но если представить себе скит, где собраны знатоки службы, знающие все сами, то он им не мешал бы нисколько, так он ровно служит, не привлекая никакого внимания лично на себя.
Тут надо сказать еще, что заповедь: «Не любите мира, ни того, что в мире, а там похоть плоти, похоть очес и гордость житейская», эта заповедь очень применима и к тому, от кого зависит организация церковной службы. Наш идеал - полное отсутствие - и в клире, и на клиросе, и во внешней храмовой обстановке - чего-либо чувственного, страстного, экстатичного, что напоминает собой мир, во зле лежащий.
(Священномученик иерей Николай Правдолюбов. Память 31 июля, в Соборах новомучеников и исповедников Российских, Соловецких и в Соборе Рязанских святых)
А идеал миролюбцев, который они хотели бы видеть и слышать и в храме, совсем иной. Батюшка, вежливо желающий всем после всенощной покойной ночи, раскланивающийся с знакомыми во время крестного хода, и во время каждения храма говорящий по-французски с чистейшим парижским прононсом: «Посторонитесь, пожалуйста» или «Благодарю Вас», приводит миролюбцев в совершенный восторг.
В Москве есть так же местами безобразная елейность. В частности, никуда не годная манера у некоторых батюшек - не вовремя креститься - профанирует молитву. Во время проповеди они часто и невпопад крестятся, приходится и слушателям креститься, упуская из внимания то, о чем говорит проповедник. Даже объявления о том, что завтра память такого-то угодника Божия, и будет ранняя Литургия в нашем святом храме, в приделе такого-то святого - и на каждое именование истовый, с экзальтацией полагаемый крест. Однажды я стоял в московском храме и слушал проповедника. Так как он следовал неприятному обычаю говорить пред самым крестом, то я, придвинувшийся к нему для прикладывания, вынужден был стоять с нимы лицом к лицу. Но я не мог себя заставить без толку креститься тогда, когда не должно. Он сердито на меня смотрел: ну, мол, крестись, такой-сякой, видишь, я крещусь. А потом, видимо в наказание, так двинул мне верхнею частью креста по зубам, что мне долго было больно. Это тоже относится к печальным плодам пастырской практики.
Не должно позволять мирянам в церкви разговаривать, не следует прихожанкам вздыхать на всю церковь: «Ох, Господи! Какие уж мы все грешные!» Или позволять, чтобы они набрасывались на молодежь с криками: «Комсомолки, безбожницы, вон отсюда! Идите в свой клуб!»
Но вернемся, пожалуй, из Москвы в Касимов, о котором я еще не все рассказал. Впрочем, и в Касимове всегда та же картина: боголюбцы сосуществуют с миролюбцами, и одни с другими никогда не согласны. И наличие одних всегда портит настроение другим.
В частности, как люди не любят истинно церковных хоров! Читал я недавно, как много пришлось перенести знаменитому петербургскому регенту и композитору Г.Ф.Львовскому. И даже митрополит не сочувствовал его возвращению к мелодиям обихода. Выписал себе регента с прежнего места служения своего, а Львовскому создал такие условия, что пришлось ему самому просить об увольнении. Но Боже сохрани обвинять нам, мирянам, митрополита. Я лишь хотел сказать, что мало в людях истинного понимания того, что нужно для строгого, душеполезнейшего церковного богослужения. И что люди очень привержены к мирскому, иногда сами находясь по чину своему уже как бы вне мира, но не замечая, что симпатизируют и потворствуют миру, во зле лежащему.
(священномученик протоиерей Михаил Дмитриев. Память 19.11/02.12, в Соборе новомучеников и исповедников Российских)
Так у нас в Касимове были в соборе такие старосты, что не терпели истинно церковного пения. Причем были как бы знатоками, и большими, - какое пение церковно, а какое не церковно. Один выразился так о двух прекрасных регентах, которых одного за другим «ящечный синедрион» в свое время уволил. Были у нас - Осип Павлович, а затем отец Михаил Сперанский, обоих уволили: слишком церковно поют! Другой говорил о недавно существовавшем хоре, довольно церковном по характеру: «Это что за хор? Разве можно его хором назвать, когда все в церкви молятся? Я вам достану регента во!! какого! Никто не будет молиться, все станут слушать, да на хоры глядеть». Вот Вам нечто прочное в отношении миролюбцев к хорам: родному по духу и чуждому - чисто церковному.
Такое отношение людей, имеющих организационное значение в церкви, наводит на грустные мысли: прослуживши 25 лет священником, никогда не мог я устроить хор по сердцу своему. Хотя бы некое подобие того, какой был в 1933 году у отца Пимена. Да за эти годы и самого его видел я не раз служащим в Москве при самом неблагополучном, явно не нравящемся ему хоре. А сделать ничего нельзя, даже и теперь, когда он - Патриарх всея Руси, очень, очень маленькие сдвиги (если это - сдвиги) во всех московских хорах. Слишком церковно поющих певцов ящичные дельцы на клирос не пустят.
Добавлю и еще о хорах церковных, которые мне посчастливилось слышать, а в одном даже и участвовать в отрочестве пять лет.
В Соборе нашем был регент-самородок Резвяков, который действовал сначала самоучкой, а потом ездил часто в Москву и занимался с Чесноковым и Данилиным, достигнув впоследствии больших высот регентского искусства и исполнявший весьма совершенно сложнейшие современные церковные «пьесы», равно как и классические.
Другой у нас регент, у которого и я пел, учился у известного в свое время казанского регента Морева и там же, в Казани, окончил курс Духовной Академии со степенью кандидата Богословия. Этот мастер очень много помог в выработке духовного текста, в приучении нас к выразительному осмысленному пению, с правильными расстановками, с логическими ударениями и так далее.
Два года, когда отец служил в Кировской Епархии, я слышал замечательного маэстро Пинегина, который обучался при петербургской Придворной певческой капелле. Он был любимым регентом отца, звал его на спевки и подробно объяснял ему замыслы того или иного композитора, любил петь в его службу и пел особенно вдохновенно.
Я с удовольствием прочитал недавно мнение Святейшего Патриарха, высказанное им в одном интервью, что приемлются и Чесноков, и Львовский, и другие композиторы, несмотря на то, что музыка некоторых из них по характеру больше европейская, чем древлерусская. Так уж попустил Бог, что пришла к нам западная гармония, и мы с ней так сжились, что унисон обиходный как-то уж очень скудным кажется.
Впрочем, это еще и потому может быть так кажется, что петь всем в унисон - крайне трудная вещь, что традиции живого исполнения утеряны, и получается не то, что было создано когда-то совершенно гениально, чтобы не сказать богодухновенно (Унисон мне нравился только в Успенском соборе Троице-Сергиевой Лавры. Больше нигде!). Мне немало пришлось по влечению своей души заниматься гармонизацией обихода, чего я может быть и не делал, если бы располагал всеми уже сделанными переложениями.
Продолжение следует…
тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/867843.html