Костры.
Дорога мой дом и для любви это не место… (Би-2)
Ты опять приходишь ко мне во сне, будто нитками пронзаешь весь сегодняшний день, который я провожу в кровате. В моих грёзах ты смотришь на меня так, как не смотрела уже несколько лет. Хотя, быть может, ты не смотрела так никогда, просто некоторое время твой взгляд казался мне таковым.
Твоё лицо усыпано веснушками, будто на дворе самое начало лета. Картинки с твоим участием вплетаются в самые разные сны. Я навещаю кого-то в азиатской, грязной тюрьме, обсуждаю футбольный турнир с начальством, теряю оба своих смартфона, пытаюсь найти чистые листы, чтобы что-то записать, пытаюсь общаться с какой-то семьёй на английском и делаю ещё великое множество разных и интересных вещей, но в каждой из них появляются картинки, в которых твоё лицо или фигура, звук твоего голоса или твой запах.
Пытаясь перебрать разбросанное по душе, я понимаю, что всё это мало отражает тебя реальную. Эти картинки ещё связаны с тобой, но почти готовы отделиться от тебя настоящей до конца и зажить в моей голове самостоятельно. Так отделяются от людей чувства, закалённые в частных ситуациях. Дружба и любовь в своём чистом виде внутри нас не имеют конкретных лиц, хотя ковались и обретали свой смысл только в столкновение с вполне конкретными людьми.
Твой образ, идеализированный, нереальный, почти сказочный точно так же был выпестован и кристализован моей душой. Ты настоящая связана с ним примерно так же, как русло пересохшей реки связано с реальной водой. В этом русле полгода назад оставались лишь быстрые ручейки, три месяца назад - вполне заметные лужи, а сегодня - лишь влажная земля. А потому сегодня, стоя с ним рядом, намочить руки или умыть лицо прохладной водой можно лишь внутри своего собственного сознания, в котором наверняка сохранился такой образ реки, который никогда не соответствовал реальности.
Люди любят выдумывать. И, если, сверяясь с оригиналом и получая разочарование или расстройство, мы корректируем фантазию, не позволяем ей оторваться от реальности слишком далеко, то в ту минуту, когда земля в русле становится совсем сухой, окончательно рождается и встаёт на ноги образ совсем фантастический, такой, про который хорошо понимаешь, что для него нет места в реальном мире. И тогда этот образ ложиться в ту же коробку, где уже собраны все мифы об идеальной любви, справедливости для всех, подлинной дружбе. Кристально-чистые и идеализированные, не нашедшие места в реальном мире, они навсегда становятся яркими ориентирами, кострами, расположившимися у дороги жизни, погружённой во тьму, чтобы освещать и согревать путь страннику.
А от памяти остаются осколки. Там, где некогда был целый, разобранный по деталям и объяснённый со всех сторон, пласт жизни длинной в несколько лет, появляется некоторая рваность. Как от прочтённой много лет назад книги, которая выродилась в сухой остаток мудрости, отразившейся на всех чертах характера, но сама по себе совсем позабылась. Сначала терялись лишь некоторые звенья цепи, потом остались лишь разбросанные без всякого порядка, сюжета и логики стальные кольца, которые через много лет исчезли совсем, покрылись пылью где-то в коробках на чердаке. На дороге жизни остались лишь вмятины и царапины от них, самые яркие, самые существенные.
Точно так же в моей памяти затёрлась и потускнела большая история. Я заметил, что ещё полгода назад мог в разговорах воспроизводить некоторые цепочки вплоть до точнейших деталей, а уже сегодня путаюсь и могу говорить лишь про смысл, да и то в приложение к миропониманию и мироощущению, а не к конкретным историям и ситуациям.
Где-то внутри меня, даже не в голове, а в сердце, остались яркие и дорогие моменты без всякого порядка. Твой первый взгляд на ступеньках лагеря Звёздочка, сонное лицо, прижавшееся щекой к мягкой подушке утром, пальцы, растёгивающие пуговицы на моей рубашке, ступни ног, торчащие из-под одеяла, руки на моих плечах, губы на щеке, нос, упирающийся мне в грудь, мягкий животик под моими пальцами…
Я будто помню тебя по частям, по маленьким, незначительным деталям, хотя при всём желании не смог бы собрать тебя из этих кусочков. В них нет никакого порядка и логики, я даже не могу объяснить, почему помню именно эти детали, но позабыл те, что мужчины обычно помнят. Я закрываю глаза и не могу вспомнить, как выглядит твоя грудь, не помню тепло твоего желания между ногами (кончики пальцев не способны вспомнить даже мелкий пушок волос на твоём лобке), но хорошо помню твои обнажённые ягодицы и спину, будто все эти годы без остановки и перерыва пялился только на них.
Я закрываю глаза и вижу незначительное, неважное, почти обезличенное. Я вижу, как отдаю тебе свои желтки из утренней яишницы, как мы, лёжа в кровате, кидаем подушки в потолок, как сбилась резинка чулка на твоей ноге, как искривился твой рот в какой-то детской обиде. Я слышу, как ты чихаешь от крепкого ликёра, как шуршит юбка твоего платья в танце, как сопит твой носик на верхней полке купе плацкартного вагона, как сипит твой голос, когда ты болеешь, завернувшись в тёплое одеяло моей постели. Я чувствю запах какого-то шампуня на твоих мокрых после ванной волосах или бутерброда с колбасой, сделанного для меня на твоей маленькой кухне, запах дождя и грозы на горе в Алуште или запах зубной пасты от твоих губ, когда ты целуешь меня перед сном…
Я помню целый мешок незначительных деталей, но при этом не могу вспомнить ключевое и главное, хотя помнил его с поражающей точностью всего несколько месяцев назад. Я не помню, когда и почему полюбил тебя, не помню, чем был сильнее всего недоволен, почему больше всего ворчал, не помню, о чём мы говорили по вечерам в гостиничных номерах десятков чужих городов и как уют твоего тела делал их родными, не помню даже наш секс (и из деталей переплетённых в страсти и любви тел его тоже не собрать), хотя его-то я должен помнить.
Я будто собрал всё это в ладони и медленно отпустил в небо, не желая смотреть, как в моих руках оно стареет и покрывается морщинами, в которые забивается пыль времени. И во всём этом есть какое-то странное дежавю. Так машут ладонью из окна уходящего поезда, так опускают в землю гроб с охладевшим телом, так улыбаются морю, прощаясь с ним.
От болезненного, большого, разобранного на детали, а потом собранного обратно с объяснениями, остался только этот костёр. В отличие от многих других он пульсирует и пока плохо пригоден, чтобы освещать мой путь. Он мелькает образами и деталями, как клубный стробоскоп на танцполе. От него болит голова, движения и пейзажи искажаются. Но время его придёт, как пришло время для всех других костров, которыми утыкана моя дорога на много миль вперёд и назад. У каждого свой смысл, своя яркость и, главное, своя цена. Самые важные из них не те, которые дорого стоят сегодня, а те, за которые было очень много заплачено в прошлом. Ещё важнее те, за которые я и сегодня, не сомневаясь, отдал бы свою жизнь. Всю, без остатка.
Ничего из того, что с нами произошло в прошлом неслучайно. Смысл имеет даже твоё имя. Не важно, сколько огня внутри тебя осталось в действительности. Даже смотря на тебя охладевшую и чужую, я буду видеть яркий, тёплый свет. Вот и сегодня, когда вокруг темно, а я заблудился, в голову лезут мысли и воспоминания о тебе. Не потому, что мне хочется тебя вернуть. Мне просто жизненно необходимо немножечко Света. И нет здесь никакой ошибки, хотя, казалось бы, непременно нужно сделать выбор: либо заменить «а» на «ы» в окончании, либо уменьшить первую букву. Ведь речь не про какой-то абстрактный свет, а тот, что до сих пор неотрывно связан с тобой (пусть даже в тебе самой его не осталось или никогда не было).
В этой иррациональности заключён самый большой смысл. Но объяснить его невозможно. Так же, как то, что огня (даже тления пепла) в костре уже нет, а свет и тепло остались.
Ты опять приходишь ко мне во сне, будто нитками пронзаешь весь сегодняшний день, который я провожу в кровате. В моих грёзах ты смотришь на меня так, как не смотрела уже несколько лет. Хотя, быть может, ты не смотрела так никогда, просто некоторое время твой взгляд казался мне таковым.
Твоё лицо усыпано веснушками, будто на дворе самое начало лета. Картинки с твоим участием вплетаются в самые разные сны. Я навещаю кого-то в азиатской, грязной тюрьме, обсуждаю футбольный турнир с начальством, теряю оба своих смартфона, пытаюсь найти чистые листы, чтобы что-то записать, пытаюсь общаться с какой-то семьёй на английском и делаю ещё великое множество разных и интересных вещей, но в каждой из них появляются картинки, в которых твоё лицо или фигура, звук твоего голоса или твой запах.
Пытаясь перебрать разбросанное по душе, я понимаю, что всё это мало отражает тебя реальную. Эти картинки ещё связаны с тобой, но почти готовы отделиться от тебя настоящей до конца и зажить в моей голове самостоятельно. Так отделяются от людей чувства, закалённые в частных ситуациях. Дружба и любовь в своём чистом виде внутри нас не имеют конкретных лиц, хотя ковались и обретали свой смысл только в столкновение с вполне конкретными людьми.
Твой образ, идеализированный, нереальный, почти сказочный точно так же был выпестован и кристализован моей душой. Ты настоящая связана с ним примерно так же, как русло пересохшей реки связано с реальной водой. В этом русле полгода назад оставались лишь быстрые ручейки, три месяца назад - вполне заметные лужи, а сегодня - лишь влажная земля. А потому сегодня, стоя с ним рядом, намочить руки или умыть лицо прохладной водой можно лишь внутри своего собственного сознания, в котором наверняка сохранился такой образ реки, который никогда не соответствовал реальности.
Люди любят выдумывать. И, если, сверяясь с оригиналом и получая разочарование или расстройство, мы корректируем фантазию, не позволяем ей оторваться от реальности слишком далеко, то в ту минуту, когда земля в русле становится совсем сухой, окончательно рождается и встаёт на ноги образ совсем фантастический, такой, про который хорошо понимаешь, что для него нет места в реальном мире. И тогда этот образ ложиться в ту же коробку, где уже собраны все мифы об идеальной любви, справедливости для всех, подлинной дружбе. Кристально-чистые и идеализированные, не нашедшие места в реальном мире, они навсегда становятся яркими ориентирами, кострами, расположившимися у дороги жизни, погружённой во тьму, чтобы освещать и согревать путь страннику.
А от памяти остаются осколки. Там, где некогда был целый, разобранный по деталям и объяснённый со всех сторон, пласт жизни длинной в несколько лет, появляется некоторая рваность. Как от прочтённой много лет назад книги, которая выродилась в сухой остаток мудрости, отразившейся на всех чертах характера, но сама по себе совсем позабылась. Сначала терялись лишь некоторые звенья цепи, потом остались лишь разбросанные без всякого порядка, сюжета и логики стальные кольца, которые через много лет исчезли совсем, покрылись пылью где-то в коробках на чердаке. На дороге жизни остались лишь вмятины и царапины от них, самые яркие, самые существенные.
Точно так же в моей памяти затёрлась и потускнела большая история. Я заметил, что ещё полгода назад мог в разговорах воспроизводить некоторые цепочки вплоть до точнейших деталей, а уже сегодня путаюсь и могу говорить лишь про смысл, да и то в приложение к миропониманию и мироощущению, а не к конкретным историям и ситуациям.
Где-то внутри меня, даже не в голове, а в сердце, остались яркие и дорогие моменты без всякого порядка. Твой первый взгляд на ступеньках лагеря Звёздочка, сонное лицо, прижавшееся щекой к мягкой подушке утром, пальцы, растёгивающие пуговицы на моей рубашке, ступни ног, торчащие из-под одеяла, руки на моих плечах, губы на щеке, нос, упирающийся мне в грудь, мягкий животик под моими пальцами…
Я будто помню тебя по частям, по маленьким, незначительным деталям, хотя при всём желании не смог бы собрать тебя из этих кусочков. В них нет никакого порядка и логики, я даже не могу объяснить, почему помню именно эти детали, но позабыл те, что мужчины обычно помнят. Я закрываю глаза и не могу вспомнить, как выглядит твоя грудь, не помню тепло твоего желания между ногами (кончики пальцев не способны вспомнить даже мелкий пушок волос на твоём лобке), но хорошо помню твои обнажённые ягодицы и спину, будто все эти годы без остановки и перерыва пялился только на них.
Я закрываю глаза и вижу незначительное, неважное, почти обезличенное. Я вижу, как отдаю тебе свои желтки из утренней яишницы, как мы, лёжа в кровате, кидаем подушки в потолок, как сбилась резинка чулка на твоей ноге, как искривился твой рот в какой-то детской обиде. Я слышу, как ты чихаешь от крепкого ликёра, как шуршит юбка твоего платья в танце, как сопит твой носик на верхней полке купе плацкартного вагона, как сипит твой голос, когда ты болеешь, завернувшись в тёплое одеяло моей постели. Я чувствю запах какого-то шампуня на твоих мокрых после ванной волосах или бутерброда с колбасой, сделанного для меня на твоей маленькой кухне, запах дождя и грозы на горе в Алуште или запах зубной пасты от твоих губ, когда ты целуешь меня перед сном…
Я помню целый мешок незначительных деталей, но при этом не могу вспомнить ключевое и главное, хотя помнил его с поражающей точностью всего несколько месяцев назад. Я не помню, когда и почему полюбил тебя, не помню, чем был сильнее всего недоволен, почему больше всего ворчал, не помню, о чём мы говорили по вечерам в гостиничных номерах десятков чужих городов и как уют твоего тела делал их родными, не помню даже наш секс (и из деталей переплетённых в страсти и любви тел его тоже не собрать), хотя его-то я должен помнить.
Я будто собрал всё это в ладони и медленно отпустил в небо, не желая смотреть, как в моих руках оно стареет и покрывается морщинами, в которые забивается пыль времени. И во всём этом есть какое-то странное дежавю. Так машут ладонью из окна уходящего поезда, так опускают в землю гроб с охладевшим телом, так улыбаются морю, прощаясь с ним.
От болезненного, большого, разобранного на детали, а потом собранного обратно с объяснениями, остался только этот костёр. В отличие от многих других он пульсирует и пока плохо пригоден, чтобы освещать мой путь. Он мелькает образами и деталями, как клубный стробоскоп на танцполе. От него болит голова, движения и пейзажи искажаются. Но время его придёт, как пришло время для всех других костров, которыми утыкана моя дорога на много миль вперёд и назад. У каждого свой смысл, своя яркость и, главное, своя цена. Самые важные из них не те, которые дорого стоят сегодня, а те, за которые было очень много заплачено в прошлом. Ещё важнее те, за которые я и сегодня, не сомневаясь, отдал бы свою жизнь. Всю, без остатка.
Ничего из того, что с нами произошло в прошлом неслучайно. Смысл имеет даже твоё имя. Не важно, сколько огня внутри тебя осталось в действительности. Даже смотря на тебя охладевшую и чужую, я буду видеть яркий, тёплый свет. Вот и сегодня, когда вокруг темно, а я заблудился, в голову лезут мысли и воспоминания о тебе. Не потому, что мне хочется тебя вернуть. Мне просто жизненно необходимо немножечко Света. И нет здесь никакой ошибки, хотя, казалось бы, непременно нужно сделать выбор: либо заменить «а» на «ы» в окончании, либо уменьшить первую букву. Ведь речь не про какой-то абстрактный свет, а тот, что до сих пор неотрывно связан с тобой (пусть даже в тебе самой его не осталось или никогда не было).
В этой иррациональности заключён самый большой смысл. Но объяснить его невозможно. Так же, как то, что огня (даже тления пепла) в костре уже нет, а свет и тепло остались.