Марина Цветаева "Шарлоттенбург"
Мне скоро шестнадцать. Асе - четырнадцать. Три года тому назад умерла наша мать.
Шарлоттенбург близ Берлина. Знойное время дня и года. Водопады, потоки, обвалы солнца. Устрашающая девическая мода тех лет: длинные юбки, длинные рукава, тиски обшлагов и пройм, капканы воротников. Не платья - тюрьмы! Черные чулки, черные башмаки. Ноги черные!
- Папа, долго еще!
Шагаем уже добрых полчаса, а час ходьбы с отцом стоит целого дня с иным скороходом.
- Скоро, скоро, еще минут пятнадцать-двадцать, не больше! Отец мой - страстный, вернее - отчаянный, еще вернее - естественный ходок, ибо шагает - как дышит, не осознавая самого действия. Перестать ходить для него то же, что для другого - перестать дышать. Мы с сестрой, пыхтя, следуем. Идем гуськом - отец впереди, за ним - я, за мной - Ася.
«Городок Шарлотты» (какой-нибудь «Великой», должно быть, раз назван ее именем) - Шарлоттенбург вымер начисто. Ставни закрыты. Вокруг - ни собаки. Единственные собаки на улице - мы. Сказала: «закрытые ставни». А есть ли они вообще? Ставни? Дома? - Не знаю и знать не могу, так как иду, не поднимая головы, загипнотизированная движением собственных черных ног по белой мостовой.
- Папа, скоро? - это опять Ася спрашивает, я же, из гордости врожденного пешехода - и прочих своих гордостей - молчу.
Шесть черных башмаков по белой мостовой.
Два впереди, два вслед, два замыкающих.
Но не может же так длиться вечно! Надо что-то придумать. И - придумываю. Все это - только сон. Я сплю. Потому что такой жары - до седьмого пота, такого раскаленного света, словом, такого ужаса просто не может быть. И поскольку любому, даже самому долгому сновидению срок - три минуты, не более, значит, я не успела устать. Даже во сне.
Стоило лишь убедиться - усталости как не бывало.
И - голос отца:
- Вот мы и пришли.
Громадная, если не бесконечная, Gipsabgusserei: склады гипсовых слепков с мраморных подлинников. Статуи, статуи, статуи.
- Вы у меня молодцы, шли - не ныли, - говорит отец, вытирая лоб, - в награду дарю каждой по слепку, даже по два, пока мы тут побеседуем с господином директором. Будьте умницами, мы недолго.
Итак, мы с Асей одни в зачарованной стране, одни - странно-черноногие среди всех этих застывших, бело- и голо-ногих. Начинаем поиски, от статуи к статуе, от торса к торсу, от головы к голове. По правде сказать, я не очень люблю скульптуру. Вот если бы отец предложил мне вместо двух слепков на выбор две книги, я бы тотчас назвала с десяток самых вожделенных. Но - делать нечего. Постараемся хотя бы напасть на что-нибудь не слишком статуйное.
Расходимся в разные стороны, чтобы, упаси господи, не выбрать одно и то же. Время от времени, как в лесу за грибами:
- Ау-у! Нашла?
- Нет еще, а ты?
- И я нет.
- Ты меня видишь?
- Вижу!
- Ты где?
- Здесь!
Игра в прятки среди статуй. Наконец вопль Аси:
- Есть! Кажется, мальчик!
Полная ревнивого любопытства, я бы помчалась на ее голос, но не очень-то тут помчишься. Пробираюсь, даже протискиваюсь.
Действительно, мальчик. Наш сверстник, даже, пожалуй, моложе - и с нашей челкой на лбу. Не статуя, не торс - голова.
- Нравится?
- Для тебя - да, для себя - нет.
Не успеваю скрыться в дебрях человеческих окаменелостей, как снова - зов.
- Еще нашла! Опять мальчик! Подхожу, и, вглядевшись:
- Никакой это не мальчик.
- Мальчик!
- Говорю тебе - не мальчик.
- Ну, знаешь, ты с ума сошла, если считаешь это - девочкой!
- А я и не говорю, что девочка. Скорее - ангел.
- А крылья?
- Значит - греческий ангел. Или римский. Во всяком случае - не человеческий мальчик.
- Человеческий - не человеческий, зато у меня их два, а у тебя - ничего.
И правда - ничего. Потому, что хочу чего-то очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного. Что не менее трудно, чем найти жениха.
Ах, если бы здесь была голова Бонапарта! Я давно бы схватила ее, притиснула бы к груди - но он родился куда позже Греции и Рима! Ну а Цезаря мне не нужно; Марка Аврелия тоже.
Остается продолжать поиски среди женщин.
И - вот она! Вот - отброшенная к плечу голова, скрученные мукой брови, не рот, а - крик. Живое лицо меж всех этих бездушных красот!
Кто она? - Не знаю. Знаю одно - моя! И так как столь же моего мне больше не найти, и так как мне ничего (никого!), кроме нее, не нужно - не раздумывая присоединяю к ней некую благонравную и туповатую девицу с чем-то вроде шарфика на волосах - первую попавшуюся!
Найдя - прогуливаемся.
- Конфетку хочешь?
- Давай!
В моих, уже слипшихся, пальцах капелькой крови - кислый русский леденец, носящий французское - времен их эмиграции? - название «монпансье». Переглядываемся и - одним и тем же молниеносным движением вталкиваем: Ася - зеленую, я - красную конфету в разверстые пасти: Льва - (Ася), Героя - (я).
До чего же этот изумруд и этот гранат оживляют белизну гипсовых языков!
Сестра, засунув руку поглубже:
- Знаешь, у них нет глотки. Совсем. Там, внутри, - тупик! (Голос отца: «Ася, Муся!» - «Сейчас, папа!»)
- Надо их вынуть!
- Нет, оставим!
- Но что директор подумает?
- Он и не увидит: у него очки. Да если и увидит - никогда не поверит, что дочери нашего отца…
- А если и поверит, то никогда не решится сказать…
- А если и решится, то не успеет…
- …Ну как, выбрали?
О, ужас! Папа с директором направляются в нашу сторону!
- Нашли себе что-нибудь по вкусу, милые барышни? (Директор.)
- Вот это - и это - и это - и это.
- Сразу видно, что вы - дочери своего отца! (Одобрительно:) Донателло - и - (забыла имя) - и Амазонка - и Аспазия. Прекрасный, прекрасный выбор! Разрешите мне, уважаемый профессор, преподнести эти слепки вашим дочкам!
Итак, моя любовь с первого взгляда - Амазонка! Возлюбленный враг Ахиллеса, убитая им и им оплаканная, а та, другая, благонравная, моя «первая попавшаяся» - не кто иной, как Аспазия!
- Поблагодарите же господина директора за чудесный подарок! Благодарим. Но истинную нашу благодарность господин директор обнаружит несколько погодя - в разинутых пастях Героя и Льва.
Довольные, покидаем заколдованное царство.
- А теперь пойдем выпьем пива, - говорит отец.
Шарлоттенбург близ Берлина. Знойное время дня и года. Водопады, потоки, обвалы солнца. Устрашающая девическая мода тех лет: длинные юбки, длинные рукава, тиски обшлагов и пройм, капканы воротников. Не платья - тюрьмы! Черные чулки, черные башмаки. Ноги черные!
- Папа, долго еще!
Шагаем уже добрых полчаса, а час ходьбы с отцом стоит целого дня с иным скороходом.
- Скоро, скоро, еще минут пятнадцать-двадцать, не больше! Отец мой - страстный, вернее - отчаянный, еще вернее - естественный ходок, ибо шагает - как дышит, не осознавая самого действия. Перестать ходить для него то же, что для другого - перестать дышать. Мы с сестрой, пыхтя, следуем. Идем гуськом - отец впереди, за ним - я, за мной - Ася.
«Городок Шарлотты» (какой-нибудь «Великой», должно быть, раз назван ее именем) - Шарлоттенбург вымер начисто. Ставни закрыты. Вокруг - ни собаки. Единственные собаки на улице - мы. Сказала: «закрытые ставни». А есть ли они вообще? Ставни? Дома? - Не знаю и знать не могу, так как иду, не поднимая головы, загипнотизированная движением собственных черных ног по белой мостовой.
- Папа, скоро? - это опять Ася спрашивает, я же, из гордости врожденного пешехода - и прочих своих гордостей - молчу.
Шесть черных башмаков по белой мостовой.
Два впереди, два вслед, два замыкающих.
Но не может же так длиться вечно! Надо что-то придумать. И - придумываю. Все это - только сон. Я сплю. Потому что такой жары - до седьмого пота, такого раскаленного света, словом, такого ужаса просто не может быть. И поскольку любому, даже самому долгому сновидению срок - три минуты, не более, значит, я не успела устать. Даже во сне.
Стоило лишь убедиться - усталости как не бывало.
И - голос отца:
- Вот мы и пришли.
Громадная, если не бесконечная, Gipsabgusserei: склады гипсовых слепков с мраморных подлинников. Статуи, статуи, статуи.
- Вы у меня молодцы, шли - не ныли, - говорит отец, вытирая лоб, - в награду дарю каждой по слепку, даже по два, пока мы тут побеседуем с господином директором. Будьте умницами, мы недолго.
Итак, мы с Асей одни в зачарованной стране, одни - странно-черноногие среди всех этих застывших, бело- и голо-ногих. Начинаем поиски, от статуи к статуе, от торса к торсу, от головы к голове. По правде сказать, я не очень люблю скульптуру. Вот если бы отец предложил мне вместо двух слепков на выбор две книги, я бы тотчас назвала с десяток самых вожделенных. Но - делать нечего. Постараемся хотя бы напасть на что-нибудь не слишком статуйное.
Расходимся в разные стороны, чтобы, упаси господи, не выбрать одно и то же. Время от времени, как в лесу за грибами:
- Ау-у! Нашла?
- Нет еще, а ты?
- И я нет.
- Ты меня видишь?
- Вижу!
- Ты где?
- Здесь!
Игра в прятки среди статуй. Наконец вопль Аси:
- Есть! Кажется, мальчик!
Полная ревнивого любопытства, я бы помчалась на ее голос, но не очень-то тут помчишься. Пробираюсь, даже протискиваюсь.
Действительно, мальчик. Наш сверстник, даже, пожалуй, моложе - и с нашей челкой на лбу. Не статуя, не торс - голова.
- Нравится?
- Для тебя - да, для себя - нет.
Не успеваю скрыться в дебрях человеческих окаменелостей, как снова - зов.
- Еще нашла! Опять мальчик! Подхожу, и, вглядевшись:
- Никакой это не мальчик.
- Мальчик!
- Говорю тебе - не мальчик.
- Ну, знаешь, ты с ума сошла, если считаешь это - девочкой!
- А я и не говорю, что девочка. Скорее - ангел.
- А крылья?
- Значит - греческий ангел. Или римский. Во всяком случае - не человеческий мальчик.
- Человеческий - не человеческий, зато у меня их два, а у тебя - ничего.
И правда - ничего. Потому, что хочу чего-то очень своего, не выбранного, а полюбленного с первого взгляда, предначертанного. Что не менее трудно, чем найти жениха.
Ах, если бы здесь была голова Бонапарта! Я давно бы схватила ее, притиснула бы к груди - но он родился куда позже Греции и Рима! Ну а Цезаря мне не нужно; Марка Аврелия тоже.
Остается продолжать поиски среди женщин.
И - вот она! Вот - отброшенная к плечу голова, скрученные мукой брови, не рот, а - крик. Живое лицо меж всех этих бездушных красот!
Кто она? - Не знаю. Знаю одно - моя! И так как столь же моего мне больше не найти, и так как мне ничего (никого!), кроме нее, не нужно - не раздумывая присоединяю к ней некую благонравную и туповатую девицу с чем-то вроде шарфика на волосах - первую попавшуюся!
Найдя - прогуливаемся.
- Конфетку хочешь?
- Давай!
В моих, уже слипшихся, пальцах капелькой крови - кислый русский леденец, носящий французское - времен их эмиграции? - название «монпансье». Переглядываемся и - одним и тем же молниеносным движением вталкиваем: Ася - зеленую, я - красную конфету в разверстые пасти: Льва - (Ася), Героя - (я).
До чего же этот изумруд и этот гранат оживляют белизну гипсовых языков!
Сестра, засунув руку поглубже:
- Знаешь, у них нет глотки. Совсем. Там, внутри, - тупик! (Голос отца: «Ася, Муся!» - «Сейчас, папа!»)
- Надо их вынуть!
- Нет, оставим!
- Но что директор подумает?
- Он и не увидит: у него очки. Да если и увидит - никогда не поверит, что дочери нашего отца…
- А если и поверит, то никогда не решится сказать…
- А если и решится, то не успеет…
- …Ну как, выбрали?
О, ужас! Папа с директором направляются в нашу сторону!
- Нашли себе что-нибудь по вкусу, милые барышни? (Директор.)
- Вот это - и это - и это - и это.
- Сразу видно, что вы - дочери своего отца! (Одобрительно:) Донателло - и - (забыла имя) - и Амазонка - и Аспазия. Прекрасный, прекрасный выбор! Разрешите мне, уважаемый профессор, преподнести эти слепки вашим дочкам!
Итак, моя любовь с первого взгляда - Амазонка! Возлюбленный враг Ахиллеса, убитая им и им оплаканная, а та, другая, благонравная, моя «первая попавшаяся» - не кто иной, как Аспазия!
- Поблагодарите же господина директора за чудесный подарок! Благодарим. Но истинную нашу благодарность господин директор обнаружит несколько погодя - в разинутых пастях Героя и Льва.
Довольные, покидаем заколдованное царство.
- А теперь пойдем выпьем пива, - говорит отец.