"Кажется, душа во мне созрела"...Ирина Лукьянова об Адалис
Текст песни "Ветер ли старое имя развеял" - вот, кажется, все, что даже умные и грамотные читатели помнят об Аделине Адалис; литературоведы вспомнят еще роман с Брюсовым. Слишком мало для жизни, вместившей в себя столько событий, лиц, имен, городов, столько любви, горя и труда.
Она осиротела в 5 лет: отец, служивший инженером на большом петербургском заводе, в революцию 1905 года был арестован и отправлен в Сибирь, но по дороге умер от пневмонии. Мать, балерина Мариинского театра (имя ее неизвестно. - Прим. авт.), наложила на себя руки, как рассказала журналу "Русский мир.ru" внучка Адалис, художница Екатерина Московская. 5-летнюю Аделину Алексеевну Висковатую взяли на воспитание родственники матери - из семьи того самого Ефрона, который издавал знаменитую энциклопедию. Девочка позже взяла отчество и фамилию приемного отца - и стала Аделиной Ефимовной Ефрон.
В детстве Аделина много болела, потребовался переезд из Петербурга в более мягкий климат, и она уехала в Одессу, где жила с двумя тетками. Училась в одной гимназии с будущей писательницей и лучшей подругой Зинаидой Шишовой (вероятно, в женской гимназии Кандыбы. - Прим. авт.). Одноклассницы дразнили Аделину энциклопедией Брокгауза и Ефрона: познания у нее в самом деле были энциклопедические. Она интересовалась и наукой, и эзотерикой - зачитывалась Блаватской и Рерихом. Екатерина Московская рассказывает, что бабушка была хорошо знакома и с восточной медициной, и со знахарством. Лет в 12-13 она прочла брюсовского "Огненного ангела" и навсегда влюбилась и в автора, и в колдовской мир его романа; сам Брюсов сливался в ее представлении с его героем, рыцарем Рупрехтом.
Осенью 1917 года в Одесском университете собрался кружок молодых поэтов "Зеленая лампа". Сначала они выступали с чтением стихов в университетской аудитории, затем стали устраивать "интимные вечера", или "интимники", в зале Консерватории. Самыми известными литераторами из членов кружка стали трое друзей - Багрицкий, Катаев и Олеша. Среди кружковцев выделялись и талантом, и необычной внешностью две молодые красавицы - Зиночка Шишова и Аделина Ефрон, теперь Аделина Адáлис. Петр Ершов, который часто исполнял роль конферансье на вечерах "Зеленой лампы", вспоминал, что она поражала всех своим ориентализмом: "Внешне - экзотика, египетский профиль, длинные острые ногти цвета черной крови".
Кружковцы жадно учились поэзии. Читали классиков, декламировали друг другу свои стихи и нещадно их критиковали. Об обычаях этого кружка его члены вспоминали так: "Мы были волчата. Мы не баловали друг друга похвалами... Мы были безжалостны к себе и другим", "ругали друг друга за каждую слабую (по нашим тогдашним понятиям) строку... Писали друг на друга пародии..." (Зинаида Шишова). "...Мы шлялись табуном, крича стихи или издеваясь друг за другом. Здоровые, полуголодные ребята, мы были злы, веселы и раздражительны. <...> Нас томил голод, зависть к богатым, хитрые планы пожрать и пошуметь на счет презираемых жертв - богатых студентов и наивных или полусумасшедших старух" (Адалис).
"Зеленая лампа" стала для участников кружка настоящей школой литературного мастерства. Адалис уже тогда выступала, по словам Юрия Олеши, "с тем, что представлялось ей подражанием древней поэзии, а на самом деле просто с превосходными стихами, отмеченными необыкновенной, даже неожиданной для начинающего поэта точностью слова". Одна из первых ее публикаций, подписанная "А-съ", состоялась в одесском "Южном огоньке" № 12 в августе 1918 года - стихи из цикла "Афродита-Адалис":
Короткое письмо зарею раб принес,
И дали позади несмело улыбались...
"Привет любви твоей, веселая Аддалис!
Уже грядущий день алеет в росах роз"...
В самом выборе темы, в выборе поэтических средств очевидна ориентация Адалис на старших символистов. Как, впрочем, и у многих ее товарищей по кружку.
Когда в Одессе утвердилась советская власть, некоторые кружковцы покинули город, а то и страну, но многие взялись сотрудничать с большевиками: писать агитационные частушки, делать устные газеты в одесском РОСТА. Адалис в 1920 году стала одним из организаторов "Коллектива поэтов". В новом поэтическом кружке появились новые лица, в том числе Илья Ильф, который тогда писал необычные стихи. Художник Евгений Окс вспоминал, что Адалис была первой любовью Ильфа: "...Сирена имела зеленые глаза и пепельно-голубые волосы. <...> Пока что она поражала непонятным высказыванием своих мыслей вслух. Это создавало положения до крайности рискованные и, мягко говоря, бестактные. <...> Общепринятое как бы отвергалось заранее. Одному нашему знакомому она говорила: "Вы красивый и толстый". Такое сочетание эпитетов ей безумно нравилось". Окс пишет, что Сирена "жила в маленькой комнате-коробочке", где были только кровать, столик и колченогий стул. Дома сидели в пальто, потому что было холодно, и много курили. Адалис говорила об Ильфе: "Иля - это мое создание".
Компания юных поэтов привыкла жить в постоянной пикировке; они подшучивали друг над другом, иногда неумеренно: "Вели себя как передравшиеся щенки", - писала Шишова. Их молодость вместила в себя революцию, войну, голод, нужду, военный коммунизм - и была пропитана поэзией. И потом - из будущего, которое в 1919 году казалось прекрасным, прекрасной им казалась уже эта голодная юность.
В 1920 году Зина Шишова, уезжая в продотряд, оставила поэтическое послание друзьям. Аделине Адалис там адресованы строки, которые нашла и опубликовала сотрудник Одесского литературного музея Алена Яворская: "... Или со стрелой Эроса // Ты, всех женщин впереди, // Розу нежную Пафоса // Возрастившая в груди; // Знаменитая певунья // И - за правду не сердись - // Ослепительная лгунья // Аделина Адалис".
В 1920-х бывшие зеленоламповцы начали покидать Одессу. Адалис уехала в Москву одной из первых. Сначала бытие в столице было голодным и бесприютным. Аделина постепенно втягивалась в литературную жизнь города: есть свидетельства о том, как она появлялась в кафе "Домино", где размещался Московский союз поэтов; Алена Яворская рассказывает, что 7 декабря 1920-го Адалис приняла участие в устном конкурсе, организованном Всероссийским союзом поэтов в Политехническом музее; через три дня ее объявили победителем.
Стихи Адалис 1920-х годов - удивительно взрослые, строгие, афористичные:
А к липам серый свет прилип,
И липы привыкают к маю,
Смотрю на легкость этих лип
И ничего не понимаю.
Быть может, теплый ветер - месть;
Быть может, ясный свет - изгнанье;
Быть может, наша жизнь и есть
Посмертное существованье.
В столице она встретила Валерия Брюсова, в которого была давно влюблена. Ее роман со стареющим поэтом скоро оказался в центре внимания всей литературной Москвы. Екатерина Московская в посвященной бабушке главе книги "Повесть о жизни с Алешей Паустовским" пишет, что Адель, "чтобы доказать свою любовь, ежевечерне под окнами дома № 30 по Первой Мещанской улице, принадлежащего с 1910 года великому поэту и его супруге, расставляла полотняную раскладушку на тротуаре, откуда ее громко снимала молодая советская милиция, пока Брюсов не вмешался в эту ситуацию и пропал - на старости лет".
"Хочу и я, как дар во храм, // За боль, что мир зовет любовью - // Влить в строфы, сохранить векам // Вот эту тень над левой бровью". Это Брюсов об Адалис. О ней же - "Египетский профиль", где упоминаются "мемфисские глаза". О ней - целый сборник "Дали" (по догадке Рема Щербакова, в названии сборника зашифровано домашнее имя Аделины - Даль. - Прим. авт.).
Восток, переводы, эзотерика, мистика, наука - им было о чем поговорить, старому колдуну и его молодой ученице. Они вместе написали "Идиллию в духе Теокрита"; поэтесса Ольга Мочалова пишет в мемуарах, что на публичном чтении "Идиллии" Брюсов аплодировал Аделине.
Портрет молодой Аделины оставила и Марина Цветаева, которую Адалис однажды пришла звать на поэтический вечер: "У Адалис же лицо было светлое, рассмотрела белым днем в ее светлейшей светелке во Дворце Искусств <...>. Чудесный лоб, чудесные глаза, весь верх из света. И стихи хорошие, совсем не брюсовские, скорее мандельштамовские, явно - петербургские". Пожалуй, в самом деле, стихи ее петербургские - своей сдержанностью, лаконичностью, чеканностью, тщательностью отделки. Все это в сочетании с ее юношеским интересом к Востоку позволило Адалис стать одним из лучших переводчиков восточной поэзии.
Весной 1921 года Брюсов открыл Высший литературно-художественный институт. Адалис стала его студенткой, затем начала преподавать в институте. "Через запятую перечислим ее московскую карьеру: заведовала литературной секцией подотдела ОХОбра, преподавала в Литературно-художественном институте, руководила Первой государственной профессионально-технической школой поэтики", - пишет Алена Яворская.
Страсть Брюсова стала остывать - "любовь пошла на убыль", как написала Адалис. "Брюсов устроил ей, бездомной, комнату во Дворце искусств (Поварская ул., 52), - вспоминала Ольга Мочалова. - Он приезжал к своей подруге, когда хотел, привозил плитку шоколада. Она голодала. Некий художник, живший по соседству, был невольным слушателем их бесед. Он рассказывал, что Брюсов держался как заурядный мужчина, которому прискучила любовница, а Адалис была трогательно-благородна в этом столкновении". Она забеременела от Брюсова, родила ребенка, но ребенок умер. Цветаева в марте 1921-го в письме, где сообщает об этом Волошину, называет Брюсова "гадом". Потеря ребенка была для 20-летней Адалис большим ударом. Екатерина Московская пишет: "Аделина "замучила" своим вниманием, заботой, привязанностью моего отца, ребенка живущего, своевольного, желающего свободы, самостоятельности. И так и не понял он, давно уже схоронив мать, дожив до седин, ее дикого страха пройти вторично то жуткое, пережитое в 21-м году, одно за другим: дитя потерять и уважение к любимому, а потом и его самого похоронить".
9 октября 1924 года Брюсов умер. Аделине кто-то сказал, что покойник еще некоторое время слышит звуки, и она читала над гробом поэта стихи. Ее собственные стихи о смерти возлюбленного исполнены запредельного отчаяния.
И человек пустился в тишину.
Однажды днем стол и кровать отчалили.
Он ухватился взглядом за жену,
Но вся жена разбрызгалась. В отчаяньи
Он выбросил последние слова,
Сухой балласт - "картофель... книги... летом..."
Они всплеснули, тонкий день сломав.
И человек кончается на этом...
"Когда Брюсов умер, Адалис была совершенно уверена всю свою жизнь, что отравлен; она попыталась покончить с собой, но кто-то ее спас, откачал. Как после всего ей было жить, подняться на ноги, дышать?" - пишет Екатерина Московская.
Возможно, нестерпимое горе гнало ее из Москвы. Летом 1925 года она уехала в командировку от "Нашей газеты" в Среднюю Азию. Здесь она встретила своего будущего мужа, географа и писателя Ивана Сергеева. В 1927 году они вместе издали авантюрно-фантастический роман "Абджед, хевез, хютти..." об экспедиции, которая нашла на Памире затерянную цивилизацию. История о двух советских командированных, которым загадочный купец советует отправиться к таинственному озеру Искандер-Куль, чтобы найти "тали" - счастье, - с увлечением читается и сегодня.
В 1928 году у Сергеева и Адалис родился сын Владимир, будущий поэт-песенник. Затем в семье появилась дочь; ее рождение оказалось связано с мучительной семейной драмой. "Аделина, родив дочь от мужа, об измене которого она узнала перед родами, отказалась даже взглянуть на нее. Приказала вынести ее к отцу, с которым порвала. И эта ее дочь, удивительно внешне на нее похожая, так и жила с отцом и мачехами, чужими людьми", - пишет Московская. Аделина рвала с людьми сразу навсегда и умела оставаться непреклонной, как скала. А могла плакать над стихами. "Экзальтированная", "неуравновешенная" - чуть не самые постоянные эпитеты в рассказах о ней.
С 1926 по 1931 год очерки, репортажи и заметки Адалис из Бухары, Самарканда, Ташкента, Ашхабада печатались в "Новом мире", "Красной ниве", "Наших достижениях", "Правде в степи". Появляются и первые восточные стихи - уже не о насквозь литературном Востоке, а о Востоке реальном. И романтическая экзотика уступает место поэтической конкретике. Восточные очерки и стихи Адалис жестки и приземленны. Никакой пышности и экзальтации: подчеркнуто прозаичны ее эпитеты, строг и упорядочен синтаксис, спокойна пунктуация. Стихи живописны, но не восторженны, они вбирают восточный колорит, но не эксплуатируют его. И новый, советский Восток в ее стихах оказывается органически связан со старым Востоком, вырастает из него - не привычные советские штампы, а сложная картина настоящей жизни.
Из "командировочных" стихов Адалис сложился ее сборник 1934 года "Власть". Мандельштам приветствовал появление этой книжечки "сестрински нежных и матерински гордых, товарищески открытых и в то же время деловитых, служебных, озабоченных, командировочно спешных стихов" и писал о них: "Прелесть стихов Адалис - почти осязаемая, почти зрительная - в том, что на них видно, как действительность, только проектируемая, только задуманная, только начертанная, только начерченная, набегает, наплывает на действительность уже материальную".
В 1930-х Адалис захвачена поэзией строительства, созидания, радостного преображения мира. И отпечаток времени ложится на ее стихи все более властно: и в жизнь, и в строки вторгается все больше официоза, хотя и пропущенного через себя. Поэтому невозможно сегодня читать поэму "Кирову" или поэму "Был я гостем в день рожденья сына...", где Адалис рисует портреты тех, кто для нее воплощает идею революции, - от Салтыкова-Щедрина до Сталина. То же самое и в переводах из национальных поэтов. Душа уходит из стихов. К концу 1930-х ее поэтический голос глохнет, перевод становится внутренней эмиграцией для многих поэтов. Для Адалис, конечно, перевод - не вымученный выход, а естественное продолжение ее интереса к Востоку, к его поэзии, поиск формального совершенства. В попытках воссоздать особенности восточного стиха Адалис достигает замечательной виртуозности: "И невежды порочили имя твое // И безумцы пророчили горе твое, // И надежды измучили сердце твое..." Это из ее перевода стихотворения Самеда Вургуна "Азербайджан". Адалис переводит средневековых таджикско-персидских поэтов: Рудаки, Хосрова, Худжанди, Джами; азербайджанского - Физули, афганского - Хаттака... Переводит современников - фактически создавая для русского читателя современную таджикскую и азербайджанскую поэзию.
Переводчики получают социальный заказ на переводы с языков народов СССР. История этих переводов - это история и ювелирной работы над шедеврами, и халтуры, и мистификаций - так, иногда сначала создавали по-русски "перевод", а потом переводили на язык "оригинала". Это редко становилось достоянием гласности; Адалис была чуть ли не единственной, кто пытался добиться справедливости. Переводчик Михаил Синельников излагает такую историю: Мирзо Турсун-заде в конце 1940-х годов был командирован в Индию и по возвращении пожаловался Адалис, что от него ждут стихов, а он пока не может справиться с обилием впечатлений. "И Адалис, никогда не бывавшая в Индии, задав несколько вопросов о маршруте и достопримечательностях, сочинила знаменитые "Индийские баллады". Турсун-заде получил за эти стихи Сталинскую премию, которой не счел нужным делиться с Адалис. Та попыталась предъявить права на текст и часть премии, демонстрировала Александру Фадееву черновики и требовала, чтобы Турсун-заде показал оригиналы (рассказывают даже, что лауреат срочно заболел, а выздоровев, предъявил стихи, слабо переведенные на таджикский). История эта ничем хорошим для Адалис не кончилась: решено даже было заново "переперевести" "Индийскую балладу" с таджикского на русский.
С середины 1930-х Адалис часто бывала в Баку, в который искренне влюбилась. Этому городу посвящены и ее переводы азербайджанских поэтов, и собственные стихи, где, к примеру, предметом высокой поэзии неожиданно становится совершенно прозаическая нефть.
Как пишет Софья Каганович, с первых дней войны Аделина Адалис "выступает с чтением стихов в госпиталях и на переднем крае, выпускает брошюру для солдат "Защита Родины - высший закон жизни", работает в Баку в 7-м отделе армии. К полученному в 1939 году ордену "Знак Почета" прибавляются медали "За оборону Кавказа", "За победу над Германией".
Сначала она уехала в эвакуацию в Алма-Ату вместе с сыном-подростком, потом кто-то из друзей позвал ее в Баку. Об этом городе она с тревогой думала в 1942-м, когда ему угрожала оккупация: "Ты тайным голосом мне под защиту отдан // Не почему-нибудь еще, а по любви!" Когда она перебиралась из Алма-Аты в Баку, ее горячо любимый и чрезмерно опекаемый сын Володя сбежал на фронт. Она искала его и пыталась вернуть, но не смогла; история его бегства и его войны рассказана им в автобиографической повести "Непредсказуемый Берестов".
Адалис стала корреспондентом газеты Кавказского фронта, получила воинское звание, рассказывает ее внучка. Не раз ездила на фронт. Встречалась с партизанами; их рассказы легли в основу сюжета поэмы "...И несколько гранат" - неровной, не очень удачной, но местами пронзительно жуткой.
Сын вернулся с войны. Но материнско-сыновьей идиллии не получилось. Екатерина Московская пишет: "Ему нужно куда-то оторваться, а мать волнуется, чувствует опасность, не отпускает... Тогда он сажает ее на шкаф, маленькую, легкую, на высокий шкаф, хамит и убегает. Ее захлестывали приступы ужаса, постоянного страха за сына <...> он несется на свидание по тротуару, а она на такси едет вдоль тротуара. И справиться с собой она не может, это тяжелая болезнь, надлом от утраты, от отсутствия кротости - болезнь. И вместо помощи со всех сторон: сумасшедшая, ненормальная, припадочная".
После войны ее собственный голос слышен только в послевоенной поэме "Прогулка в ноябре", которую она не включала в позднейшие сборники, и в цикле антиколониальных стихов "Восточный океан", опубликованном в 1949 году. И до, и после, до самого 1960 года, она публиковала только переводы, почти три десятилетия промолчав как лирик. Десятилетия эти были полны упорной переводческой работы. Работа эта позволяла ей хорошо зарабатывать; кроме того, как рассказывает ее внучка, "в ней нуждались и с ней дружили азиатские коллеги богатого и хлебного Востока, потому кроме гонораров везли дыни зимой, коньяки, орехи, конфеты и вина с ходженских и бакинских базаров, жарили барашков". Сама она в быту была беспомощна - не умела не то что готовить, даже разогреть еду, потому иногда сидела за работой голодная; могла, заработавшись, мерзнуть и забыть одеться теплее, могла позвонить родным на рассвете с вопросом, как варить пельмени из пачки: заливать холодной водой или кидать в нее?
В том, что касается литературы, она была жестка и принципиальна - еще с юности, с "Зеленой лампы", где хорошим тоном было не щадить собратьев. Литературовед Вячеслав Огрызко недавно опубликовал протокол обсуждения поэмы Константина Симонова "Ледовое побоище", где Адалис сравнивает ее с лубком времен Первой мировой. Евгений Евтушенко свидетельствует, что в 1958 году на собрании московских писателей, где голосовали за исключение Пастернака из Союза писателей, Адалис была единственной воздержавшейся. И не просто воздержалась, а потребовала занести это в протокол; по тем временам - невероятное мужество.
..."Оттепель" словно бы дала ей силы для нового творческого взлета. В 1960-х выходит несколько ее поэтических книжек - "Новый век", "Города", "До начала", "Январь - сентябрь". Здесь звучит новый голос Адалис: в нем меньше пафоса и больше лирических размышлений о мире, о человеке, о себе. Вместо политотделов и строек в ее поэзии появляются новые понятия эпохи - атом и космос. Ее занимает уже не пафос социалистического строительства, а судьба мира, который стал таким маленьким и уязвимым. В одном из ее стихотворений фольклорное яблочко, катящееся по блюдечку, оборачивается вдруг земным шаром: "И голубое яблочко опять // На черном, черном блюдечке вертится".
В ее стихах появляются трогательные ноты: она пишет о запахе календулы, о старушках, которые "хорошо одеваются и приходят на интересную лекцию", и "кажутся себе девчонками, не достигшими необходимых шестнадцати лет", и слушают лекции "о радиозвездах, и о звездах сверхновых, и о звездах, ужасно взрывающихся"... Она и сама была такой девочкой-старушкой - то озорной, то перепуганной взрывающимися звездами. По рассказу ее внучки, бабушка могла позвонить ночью и сказать: выйди из дома, найди пустырь, где нет ни домов, ни деревьев, и оставайся там два часа; летит метеорит, или все уничтожит и будет катастрофа, или пролетит мимо и обойдется... Ей очень нравилась проза братьев Стругацких. Но позвонить и сказать "я такая-то, очень люблю вашу прозу" Адалис не могла: слишком скучно. Тогда она стала звонить им и, меняя голоса (это она очень хорошо умела, могла даже чревовещать. - Прим. авт.), говорила со Стругацкими от имени их персонажей, заставляя их недоумевать, кто же их так мастерски разыгрывает. Потом из этого получилась долгая дружба.
В последние годы ее окружали ученики, студенты, коллеги. "Вокруг нее был вечный шалман студентов и новых писателей, дверь не закрывалась на Старосадском, постоянные споры, шум, чтения с утра до утра", - свидетельствует ее внучка.
В ее поздней лирике, иногда избыточно декларативной, попадаются строки замечательной простоты - той самой, к которой приходят только к концу жизни: "Кто хочет - тот бессмертен, // А кто не хочет - нет". А в одном из стихотворений цикла "Восьмистишия" высказана странная догадка, что человек рождается без души, что душу он в себе выращивает всю жизнь: "Смертными на свет мы рождены, // Чтобы зарабатывать бессмертье!"
Умерла она в 1969 году от инсульта. Врачом скорой, приехавшей к ней, оказался внук Сталина. Он случайно обмолвился об этом, и Адалис категорически отказалась принимать от него помощь. Пока ехала другая бригада, она попросила сына почитать ей Брюсова - из последней книги, и тихо-тихо слушала. Когда вторая бригада приехала, оказалось, что Адалис уже умерла.
Смерти она не боялась и говорила о ней просто - как о части жизни. За несколько лет до смерти написала восьмистишие, обманчивое в своей строгой простоте: кажется жалобой на мимолетность жизни, а оборачивается надеждой на вечность.
Жизнь полуиссякшая моя
Рано оказалась у предела...
Плод пережитого бытия -
Кажется, душа во мне созрела?
Летним этим вечером опять
Тайно я по странствиям тоскую...
Самое бы время начинать
Жизнь одушевленную, вторую!
Ирина Лукьянова
https://rusmir.media/2016/11/01/Adelina-Viskovataya
Она осиротела в 5 лет: отец, служивший инженером на большом петербургском заводе, в революцию 1905 года был арестован и отправлен в Сибирь, но по дороге умер от пневмонии. Мать, балерина Мариинского театра (имя ее неизвестно. - Прим. авт.), наложила на себя руки, как рассказала журналу "Русский мир.ru" внучка Адалис, художница Екатерина Московская. 5-летнюю Аделину Алексеевну Висковатую взяли на воспитание родственники матери - из семьи того самого Ефрона, который издавал знаменитую энциклопедию. Девочка позже взяла отчество и фамилию приемного отца - и стала Аделиной Ефимовной Ефрон.
В детстве Аделина много болела, потребовался переезд из Петербурга в более мягкий климат, и она уехала в Одессу, где жила с двумя тетками. Училась в одной гимназии с будущей писательницей и лучшей подругой Зинаидой Шишовой (вероятно, в женской гимназии Кандыбы. - Прим. авт.). Одноклассницы дразнили Аделину энциклопедией Брокгауза и Ефрона: познания у нее в самом деле были энциклопедические. Она интересовалась и наукой, и эзотерикой - зачитывалась Блаватской и Рерихом. Екатерина Московская рассказывает, что бабушка была хорошо знакома и с восточной медициной, и со знахарством. Лет в 12-13 она прочла брюсовского "Огненного ангела" и навсегда влюбилась и в автора, и в колдовской мир его романа; сам Брюсов сливался в ее представлении с его героем, рыцарем Рупрехтом.
Осенью 1917 года в Одесском университете собрался кружок молодых поэтов "Зеленая лампа". Сначала они выступали с чтением стихов в университетской аудитории, затем стали устраивать "интимные вечера", или "интимники", в зале Консерватории. Самыми известными литераторами из членов кружка стали трое друзей - Багрицкий, Катаев и Олеша. Среди кружковцев выделялись и талантом, и необычной внешностью две молодые красавицы - Зиночка Шишова и Аделина Ефрон, теперь Аделина Адáлис. Петр Ершов, который часто исполнял роль конферансье на вечерах "Зеленой лампы", вспоминал, что она поражала всех своим ориентализмом: "Внешне - экзотика, египетский профиль, длинные острые ногти цвета черной крови".
Кружковцы жадно учились поэзии. Читали классиков, декламировали друг другу свои стихи и нещадно их критиковали. Об обычаях этого кружка его члены вспоминали так: "Мы были волчата. Мы не баловали друг друга похвалами... Мы были безжалостны к себе и другим", "ругали друг друга за каждую слабую (по нашим тогдашним понятиям) строку... Писали друг на друга пародии..." (Зинаида Шишова). "...Мы шлялись табуном, крича стихи или издеваясь друг за другом. Здоровые, полуголодные ребята, мы были злы, веселы и раздражительны. <...> Нас томил голод, зависть к богатым, хитрые планы пожрать и пошуметь на счет презираемых жертв - богатых студентов и наивных или полусумасшедших старух" (Адалис).
"Зеленая лампа" стала для участников кружка настоящей школой литературного мастерства. Адалис уже тогда выступала, по словам Юрия Олеши, "с тем, что представлялось ей подражанием древней поэзии, а на самом деле просто с превосходными стихами, отмеченными необыкновенной, даже неожиданной для начинающего поэта точностью слова". Одна из первых ее публикаций, подписанная "А-съ", состоялась в одесском "Южном огоньке" № 12 в августе 1918 года - стихи из цикла "Афродита-Адалис":
Короткое письмо зарею раб принес,
И дали позади несмело улыбались...
"Привет любви твоей, веселая Аддалис!
Уже грядущий день алеет в росах роз"...
В самом выборе темы, в выборе поэтических средств очевидна ориентация Адалис на старших символистов. Как, впрочем, и у многих ее товарищей по кружку.
Когда в Одессе утвердилась советская власть, некоторые кружковцы покинули город, а то и страну, но многие взялись сотрудничать с большевиками: писать агитационные частушки, делать устные газеты в одесском РОСТА. Адалис в 1920 году стала одним из организаторов "Коллектива поэтов". В новом поэтическом кружке появились новые лица, в том числе Илья Ильф, который тогда писал необычные стихи. Художник Евгений Окс вспоминал, что Адалис была первой любовью Ильфа: "...Сирена имела зеленые глаза и пепельно-голубые волосы. <...> Пока что она поражала непонятным высказыванием своих мыслей вслух. Это создавало положения до крайности рискованные и, мягко говоря, бестактные. <...> Общепринятое как бы отвергалось заранее. Одному нашему знакомому она говорила: "Вы красивый и толстый". Такое сочетание эпитетов ей безумно нравилось". Окс пишет, что Сирена "жила в маленькой комнате-коробочке", где были только кровать, столик и колченогий стул. Дома сидели в пальто, потому что было холодно, и много курили. Адалис говорила об Ильфе: "Иля - это мое создание".
Компания юных поэтов привыкла жить в постоянной пикировке; они подшучивали друг над другом, иногда неумеренно: "Вели себя как передравшиеся щенки", - писала Шишова. Их молодость вместила в себя революцию, войну, голод, нужду, военный коммунизм - и была пропитана поэзией. И потом - из будущего, которое в 1919 году казалось прекрасным, прекрасной им казалась уже эта голодная юность.
В 1920 году Зина Шишова, уезжая в продотряд, оставила поэтическое послание друзьям. Аделине Адалис там адресованы строки, которые нашла и опубликовала сотрудник Одесского литературного музея Алена Яворская: "... Или со стрелой Эроса // Ты, всех женщин впереди, // Розу нежную Пафоса // Возрастившая в груди; // Знаменитая певунья // И - за правду не сердись - // Ослепительная лгунья // Аделина Адалис".
В 1920-х бывшие зеленоламповцы начали покидать Одессу. Адалис уехала в Москву одной из первых. Сначала бытие в столице было голодным и бесприютным. Аделина постепенно втягивалась в литературную жизнь города: есть свидетельства о том, как она появлялась в кафе "Домино", где размещался Московский союз поэтов; Алена Яворская рассказывает, что 7 декабря 1920-го Адалис приняла участие в устном конкурсе, организованном Всероссийским союзом поэтов в Политехническом музее; через три дня ее объявили победителем.
Стихи Адалис 1920-х годов - удивительно взрослые, строгие, афористичные:
А к липам серый свет прилип,
И липы привыкают к маю,
Смотрю на легкость этих лип
И ничего не понимаю.
Быть может, теплый ветер - месть;
Быть может, ясный свет - изгнанье;
Быть может, наша жизнь и есть
Посмертное существованье.
В столице она встретила Валерия Брюсова, в которого была давно влюблена. Ее роман со стареющим поэтом скоро оказался в центре внимания всей литературной Москвы. Екатерина Московская в посвященной бабушке главе книги "Повесть о жизни с Алешей Паустовским" пишет, что Адель, "чтобы доказать свою любовь, ежевечерне под окнами дома № 30 по Первой Мещанской улице, принадлежащего с 1910 года великому поэту и его супруге, расставляла полотняную раскладушку на тротуаре, откуда ее громко снимала молодая советская милиция, пока Брюсов не вмешался в эту ситуацию и пропал - на старости лет".
"Хочу и я, как дар во храм, // За боль, что мир зовет любовью - // Влить в строфы, сохранить векам // Вот эту тень над левой бровью". Это Брюсов об Адалис. О ней же - "Египетский профиль", где упоминаются "мемфисские глаза". О ней - целый сборник "Дали" (по догадке Рема Щербакова, в названии сборника зашифровано домашнее имя Аделины - Даль. - Прим. авт.).
Восток, переводы, эзотерика, мистика, наука - им было о чем поговорить, старому колдуну и его молодой ученице. Они вместе написали "Идиллию в духе Теокрита"; поэтесса Ольга Мочалова пишет в мемуарах, что на публичном чтении "Идиллии" Брюсов аплодировал Аделине.
Портрет молодой Аделины оставила и Марина Цветаева, которую Адалис однажды пришла звать на поэтический вечер: "У Адалис же лицо было светлое, рассмотрела белым днем в ее светлейшей светелке во Дворце Искусств <...>. Чудесный лоб, чудесные глаза, весь верх из света. И стихи хорошие, совсем не брюсовские, скорее мандельштамовские, явно - петербургские". Пожалуй, в самом деле, стихи ее петербургские - своей сдержанностью, лаконичностью, чеканностью, тщательностью отделки. Все это в сочетании с ее юношеским интересом к Востоку позволило Адалис стать одним из лучших переводчиков восточной поэзии.
Весной 1921 года Брюсов открыл Высший литературно-художественный институт. Адалис стала его студенткой, затем начала преподавать в институте. "Через запятую перечислим ее московскую карьеру: заведовала литературной секцией подотдела ОХОбра, преподавала в Литературно-художественном институте, руководила Первой государственной профессионально-технической школой поэтики", - пишет Алена Яворская.
Страсть Брюсова стала остывать - "любовь пошла на убыль", как написала Адалис. "Брюсов устроил ей, бездомной, комнату во Дворце искусств (Поварская ул., 52), - вспоминала Ольга Мочалова. - Он приезжал к своей подруге, когда хотел, привозил плитку шоколада. Она голодала. Некий художник, живший по соседству, был невольным слушателем их бесед. Он рассказывал, что Брюсов держался как заурядный мужчина, которому прискучила любовница, а Адалис была трогательно-благородна в этом столкновении". Она забеременела от Брюсова, родила ребенка, но ребенок умер. Цветаева в марте 1921-го в письме, где сообщает об этом Волошину, называет Брюсова "гадом". Потеря ребенка была для 20-летней Адалис большим ударом. Екатерина Московская пишет: "Аделина "замучила" своим вниманием, заботой, привязанностью моего отца, ребенка живущего, своевольного, желающего свободы, самостоятельности. И так и не понял он, давно уже схоронив мать, дожив до седин, ее дикого страха пройти вторично то жуткое, пережитое в 21-м году, одно за другим: дитя потерять и уважение к любимому, а потом и его самого похоронить".
9 октября 1924 года Брюсов умер. Аделине кто-то сказал, что покойник еще некоторое время слышит звуки, и она читала над гробом поэта стихи. Ее собственные стихи о смерти возлюбленного исполнены запредельного отчаяния.
И человек пустился в тишину.
Однажды днем стол и кровать отчалили.
Он ухватился взглядом за жену,
Но вся жена разбрызгалась. В отчаяньи
Он выбросил последние слова,
Сухой балласт - "картофель... книги... летом..."
Они всплеснули, тонкий день сломав.
И человек кончается на этом...
"Когда Брюсов умер, Адалис была совершенно уверена всю свою жизнь, что отравлен; она попыталась покончить с собой, но кто-то ее спас, откачал. Как после всего ей было жить, подняться на ноги, дышать?" - пишет Екатерина Московская.
Возможно, нестерпимое горе гнало ее из Москвы. Летом 1925 года она уехала в командировку от "Нашей газеты" в Среднюю Азию. Здесь она встретила своего будущего мужа, географа и писателя Ивана Сергеева. В 1927 году они вместе издали авантюрно-фантастический роман "Абджед, хевез, хютти..." об экспедиции, которая нашла на Памире затерянную цивилизацию. История о двух советских командированных, которым загадочный купец советует отправиться к таинственному озеру Искандер-Куль, чтобы найти "тали" - счастье, - с увлечением читается и сегодня.
В 1928 году у Сергеева и Адалис родился сын Владимир, будущий поэт-песенник. Затем в семье появилась дочь; ее рождение оказалось связано с мучительной семейной драмой. "Аделина, родив дочь от мужа, об измене которого она узнала перед родами, отказалась даже взглянуть на нее. Приказала вынести ее к отцу, с которым порвала. И эта ее дочь, удивительно внешне на нее похожая, так и жила с отцом и мачехами, чужими людьми", - пишет Московская. Аделина рвала с людьми сразу навсегда и умела оставаться непреклонной, как скала. А могла плакать над стихами. "Экзальтированная", "неуравновешенная" - чуть не самые постоянные эпитеты в рассказах о ней.
С 1926 по 1931 год очерки, репортажи и заметки Адалис из Бухары, Самарканда, Ташкента, Ашхабада печатались в "Новом мире", "Красной ниве", "Наших достижениях", "Правде в степи". Появляются и первые восточные стихи - уже не о насквозь литературном Востоке, а о Востоке реальном. И романтическая экзотика уступает место поэтической конкретике. Восточные очерки и стихи Адалис жестки и приземленны. Никакой пышности и экзальтации: подчеркнуто прозаичны ее эпитеты, строг и упорядочен синтаксис, спокойна пунктуация. Стихи живописны, но не восторженны, они вбирают восточный колорит, но не эксплуатируют его. И новый, советский Восток в ее стихах оказывается органически связан со старым Востоком, вырастает из него - не привычные советские штампы, а сложная картина настоящей жизни.
Из "командировочных" стихов Адалис сложился ее сборник 1934 года "Власть". Мандельштам приветствовал появление этой книжечки "сестрински нежных и матерински гордых, товарищески открытых и в то же время деловитых, служебных, озабоченных, командировочно спешных стихов" и писал о них: "Прелесть стихов Адалис - почти осязаемая, почти зрительная - в том, что на них видно, как действительность, только проектируемая, только задуманная, только начертанная, только начерченная, набегает, наплывает на действительность уже материальную".
В 1930-х Адалис захвачена поэзией строительства, созидания, радостного преображения мира. И отпечаток времени ложится на ее стихи все более властно: и в жизнь, и в строки вторгается все больше официоза, хотя и пропущенного через себя. Поэтому невозможно сегодня читать поэму "Кирову" или поэму "Был я гостем в день рожденья сына...", где Адалис рисует портреты тех, кто для нее воплощает идею революции, - от Салтыкова-Щедрина до Сталина. То же самое и в переводах из национальных поэтов. Душа уходит из стихов. К концу 1930-х ее поэтический голос глохнет, перевод становится внутренней эмиграцией для многих поэтов. Для Адалис, конечно, перевод - не вымученный выход, а естественное продолжение ее интереса к Востоку, к его поэзии, поиск формального совершенства. В попытках воссоздать особенности восточного стиха Адалис достигает замечательной виртуозности: "И невежды порочили имя твое // И безумцы пророчили горе твое, // И надежды измучили сердце твое..." Это из ее перевода стихотворения Самеда Вургуна "Азербайджан". Адалис переводит средневековых таджикско-персидских поэтов: Рудаки, Хосрова, Худжанди, Джами; азербайджанского - Физули, афганского - Хаттака... Переводит современников - фактически создавая для русского читателя современную таджикскую и азербайджанскую поэзию.
Переводчики получают социальный заказ на переводы с языков народов СССР. История этих переводов - это история и ювелирной работы над шедеврами, и халтуры, и мистификаций - так, иногда сначала создавали по-русски "перевод", а потом переводили на язык "оригинала". Это редко становилось достоянием гласности; Адалис была чуть ли не единственной, кто пытался добиться справедливости. Переводчик Михаил Синельников излагает такую историю: Мирзо Турсун-заде в конце 1940-х годов был командирован в Индию и по возвращении пожаловался Адалис, что от него ждут стихов, а он пока не может справиться с обилием впечатлений. "И Адалис, никогда не бывавшая в Индии, задав несколько вопросов о маршруте и достопримечательностях, сочинила знаменитые "Индийские баллады". Турсун-заде получил за эти стихи Сталинскую премию, которой не счел нужным делиться с Адалис. Та попыталась предъявить права на текст и часть премии, демонстрировала Александру Фадееву черновики и требовала, чтобы Турсун-заде показал оригиналы (рассказывают даже, что лауреат срочно заболел, а выздоровев, предъявил стихи, слабо переведенные на таджикский). История эта ничем хорошим для Адалис не кончилась: решено даже было заново "переперевести" "Индийскую балладу" с таджикского на русский.
С середины 1930-х Адалис часто бывала в Баку, в который искренне влюбилась. Этому городу посвящены и ее переводы азербайджанских поэтов, и собственные стихи, где, к примеру, предметом высокой поэзии неожиданно становится совершенно прозаическая нефть.
Как пишет Софья Каганович, с первых дней войны Аделина Адалис "выступает с чтением стихов в госпиталях и на переднем крае, выпускает брошюру для солдат "Защита Родины - высший закон жизни", работает в Баку в 7-м отделе армии. К полученному в 1939 году ордену "Знак Почета" прибавляются медали "За оборону Кавказа", "За победу над Германией".
Сначала она уехала в эвакуацию в Алма-Ату вместе с сыном-подростком, потом кто-то из друзей позвал ее в Баку. Об этом городе она с тревогой думала в 1942-м, когда ему угрожала оккупация: "Ты тайным голосом мне под защиту отдан // Не почему-нибудь еще, а по любви!" Когда она перебиралась из Алма-Аты в Баку, ее горячо любимый и чрезмерно опекаемый сын Володя сбежал на фронт. Она искала его и пыталась вернуть, но не смогла; история его бегства и его войны рассказана им в автобиографической повести "Непредсказуемый Берестов".
Адалис стала корреспондентом газеты Кавказского фронта, получила воинское звание, рассказывает ее внучка. Не раз ездила на фронт. Встречалась с партизанами; их рассказы легли в основу сюжета поэмы "...И несколько гранат" - неровной, не очень удачной, но местами пронзительно жуткой.
Сын вернулся с войны. Но материнско-сыновьей идиллии не получилось. Екатерина Московская пишет: "Ему нужно куда-то оторваться, а мать волнуется, чувствует опасность, не отпускает... Тогда он сажает ее на шкаф, маленькую, легкую, на высокий шкаф, хамит и убегает. Ее захлестывали приступы ужаса, постоянного страха за сына <...> он несется на свидание по тротуару, а она на такси едет вдоль тротуара. И справиться с собой она не может, это тяжелая болезнь, надлом от утраты, от отсутствия кротости - болезнь. И вместо помощи со всех сторон: сумасшедшая, ненормальная, припадочная".
После войны ее собственный голос слышен только в послевоенной поэме "Прогулка в ноябре", которую она не включала в позднейшие сборники, и в цикле антиколониальных стихов "Восточный океан", опубликованном в 1949 году. И до, и после, до самого 1960 года, она публиковала только переводы, почти три десятилетия промолчав как лирик. Десятилетия эти были полны упорной переводческой работы. Работа эта позволяла ей хорошо зарабатывать; кроме того, как рассказывает ее внучка, "в ней нуждались и с ней дружили азиатские коллеги богатого и хлебного Востока, потому кроме гонораров везли дыни зимой, коньяки, орехи, конфеты и вина с ходженских и бакинских базаров, жарили барашков". Сама она в быту была беспомощна - не умела не то что готовить, даже разогреть еду, потому иногда сидела за работой голодная; могла, заработавшись, мерзнуть и забыть одеться теплее, могла позвонить родным на рассвете с вопросом, как варить пельмени из пачки: заливать холодной водой или кидать в нее?
В том, что касается литературы, она была жестка и принципиальна - еще с юности, с "Зеленой лампы", где хорошим тоном было не щадить собратьев. Литературовед Вячеслав Огрызко недавно опубликовал протокол обсуждения поэмы Константина Симонова "Ледовое побоище", где Адалис сравнивает ее с лубком времен Первой мировой. Евгений Евтушенко свидетельствует, что в 1958 году на собрании московских писателей, где голосовали за исключение Пастернака из Союза писателей, Адалис была единственной воздержавшейся. И не просто воздержалась, а потребовала занести это в протокол; по тем временам - невероятное мужество.
..."Оттепель" словно бы дала ей силы для нового творческого взлета. В 1960-х выходит несколько ее поэтических книжек - "Новый век", "Города", "До начала", "Январь - сентябрь". Здесь звучит новый голос Адалис: в нем меньше пафоса и больше лирических размышлений о мире, о человеке, о себе. Вместо политотделов и строек в ее поэзии появляются новые понятия эпохи - атом и космос. Ее занимает уже не пафос социалистического строительства, а судьба мира, который стал таким маленьким и уязвимым. В одном из ее стихотворений фольклорное яблочко, катящееся по блюдечку, оборачивается вдруг земным шаром: "И голубое яблочко опять // На черном, черном блюдечке вертится".
В ее стихах появляются трогательные ноты: она пишет о запахе календулы, о старушках, которые "хорошо одеваются и приходят на интересную лекцию", и "кажутся себе девчонками, не достигшими необходимых шестнадцати лет", и слушают лекции "о радиозвездах, и о звездах сверхновых, и о звездах, ужасно взрывающихся"... Она и сама была такой девочкой-старушкой - то озорной, то перепуганной взрывающимися звездами. По рассказу ее внучки, бабушка могла позвонить ночью и сказать: выйди из дома, найди пустырь, где нет ни домов, ни деревьев, и оставайся там два часа; летит метеорит, или все уничтожит и будет катастрофа, или пролетит мимо и обойдется... Ей очень нравилась проза братьев Стругацких. Но позвонить и сказать "я такая-то, очень люблю вашу прозу" Адалис не могла: слишком скучно. Тогда она стала звонить им и, меняя голоса (это она очень хорошо умела, могла даже чревовещать. - Прим. авт.), говорила со Стругацкими от имени их персонажей, заставляя их недоумевать, кто же их так мастерски разыгрывает. Потом из этого получилась долгая дружба.
В последние годы ее окружали ученики, студенты, коллеги. "Вокруг нее был вечный шалман студентов и новых писателей, дверь не закрывалась на Старосадском, постоянные споры, шум, чтения с утра до утра", - свидетельствует ее внучка.
В ее поздней лирике, иногда избыточно декларативной, попадаются строки замечательной простоты - той самой, к которой приходят только к концу жизни: "Кто хочет - тот бессмертен, // А кто не хочет - нет". А в одном из стихотворений цикла "Восьмистишия" высказана странная догадка, что человек рождается без души, что душу он в себе выращивает всю жизнь: "Смертными на свет мы рождены, // Чтобы зарабатывать бессмертье!"
Умерла она в 1969 году от инсульта. Врачом скорой, приехавшей к ней, оказался внук Сталина. Он случайно обмолвился об этом, и Адалис категорически отказалась принимать от него помощь. Пока ехала другая бригада, она попросила сына почитать ей Брюсова - из последней книги, и тихо-тихо слушала. Когда вторая бригада приехала, оказалось, что Адалис уже умерла.
Смерти она не боялась и говорила о ней просто - как о части жизни. За несколько лет до смерти написала восьмистишие, обманчивое в своей строгой простоте: кажется жалобой на мимолетность жизни, а оборачивается надеждой на вечность.
Жизнь полуиссякшая моя
Рано оказалась у предела...
Плод пережитого бытия -
Кажется, душа во мне созрела?
Летним этим вечером опять
Тайно я по странствиям тоскую...
Самое бы время начинать
Жизнь одушевленную, вторую!
Ирина Лукьянова
https://rusmir.media/2016/11/01/Adelina-Viskovataya