Земля и её демоны
Относительно Германии после 1945 года существует определённый исторический консенсус: дескать, западногерманскому экономическому чуду очень способствовал тот факт, что немцы, повинуясь некому внутреннему чувству, запретили себе обсуждать ужасное прошлое и сосредоточились на настоящем. Ещё Ханна Арендт с изумлением отмечала, как редко военные и поствоенные ужасы обсуждались в Германии: гораздо реже, чем в остальной Европе. Философ Герман Люббе (на русском языке издана его книга «В ногу со временем. Сокращённое пребывание в настоящем») утверждал: молчание немцев было необходимым условием для реинтеграции общества, по-прежнему состоявшего не только из немногочисленных не-нацистов, но и из колеблющихся, аполитичных, вообще ничего не понимающих, разочарованных крахом идеологии, а также убеждённых нацистов, затаившихся, но втайне рассчитывавших на реванш. Общее безмолвие сплотило больше, чем любые обсуждения и выяснения. Против этой точки зрения выступает исследовательница современной истории Европы Моника Блэк [Monica Black] в монографии «Земля, одержимая демонами: Ведьмы, целители и призраки прошлого в послевоенной Германии» [A Demon-Haunted Land]. Русский перевод вышел в издательстве «Альпина нон-фикшн» ещё в октябре прошлого года, когда многие из нас и не могли представить, насколько актуальна станет эта тема.
Молчание - даже неабсолютное - осложняет историкам жизнь, пишет Блэк, и кто-то уже ожесточённо приписал/а на полях моего библиотечного экземпляра: Не только историкам! Немцы, конечно, не молчали. Даже в самые страшные годы - не молчали. Количество жителей Германии, казнённых за дезертирство, госизмену или пораженчество (читай, невосторженный образ мыслей), по самым скромным подсчётам, превышает триста тысяч человек. А сколько было тех, кого не отследили! Востоковед Игорь Дьяконов, в годы Великой Отечественной военный переводчик, вспоминал:
Иногда наши разведчики попадали в расположение немецких войск и там брали письма. Читая их, можно было представить себе немецкие нравы и понятия. Особенно мне запомнилась одна женщина, от которой хранилось довольно много писем. Звали её Хильдегард Хан, до сих пор помню её фамилию. Она писала 22 июня 1941 г. своему мужу: «Фюрер в своей глубокой премудрости наконец-то объявил войну России. Можно надеяться, что скоро мы сможем начать завоёвывать Португалию!» Она писала многое в таком духе, но всё это через тупую цензуру проходило.
Другое дело, что послевоенную ситуацию в побеждённой Германии едва ли возможно было вместить в какие-то слова. Представьте, что вы живете в маленьком городке, где вашим семейным врачом после войны является тот самый доктор, который рекомендовал нацистскому государству вас стерилизовать. Подобные счёты свести невозможно; такие утраты остаются невосполнимыми. Люди оплакивали близких, убитых или пропавших без вести. С ужасом сопоставляли факты и осознавали, что произошло с их соседями, коллегами, друзьями. Вычисляли доносчиков. Сами признавались в доносительстве или скрывали это преступление. Александр Мичерлих, врач-психиатр, ставший впоследствии одним из самых видных и уважаемых общественных критиков Федеративной Республики Германия, описывал необъяснимый «холодок, пронизавший отношения между людьми» - «космического масштаба», сопоставимого с «глобальным изменением климата». Всё, что делали в прошлом - с энтузиазмом ведь делалось, с настоящим духовным подъёмом, с надеждой - обесценивалось, превращаясь в самую гнусную гнусность. Вилль-Эрих Пойкерт, известный немецкий фольклорист, бежавший из родной Силезии в сорок пятом, писал об этом времени: «наша империя раздроблена и мы стоим, увязнув во тьме, и ничто больше не имеет значения, кроме одного - собрать урожай зерновых». Да и зерновые в какой-то мере значение уже теряли. Ну, соберём мы урожай, ну, смелем муку, испечём хлеб, а съест его тот самый медик, который меня кастрировал... Кстати, труженики сельского хозяйства претерпевали насильственную стерилизацию чаще, чем более высокие страты.
Обычным механизмом определения, кого следует стерилизовать, в Третьем рейхе было тестирование умственных способностей с акцентом на знаниях, которые предполагались у представителя среднего класса, получившего образование, типичное для этой прослойки. Это ставило людей из рабочего класса с их практическим образованием в явно невыгодное положение. Например, в Херфорде большинство стерилизованных относились к низшим классам - работники городских сигарных фабрик, сельскохозяйственные рабочие и молодежь, получающая пособие по безработице. Примерно то же самое наблюдалось повсюду.
Послевоенные годы в Германии вспоминают как период эрзац-пищи и эрзац-жизни. Никто никому не верил, а главное дело, не хотел верить. В ходе опроса общественного мнения 1949 г. немцев спросили, можно ли доверять большинству людей. Девять из десяти ответили «нет».
В тёмные эпохи возрастает роль мистики, эзотерики, знахарства и целительства. Целительство стало актуальным ещё и потому, что официальная медицина дискредитировала себя ревностным соблюдением расовых законов. Безусловно не каждый врач являлся доктором Менгеле, но зловещая тень падала на всю профессию. Кроме того, нацистские власти жёстко и сурово преследовали травников и целителей, наложив на народную медицину множество запретов. А нацистские законы в период денацификации, как известно, отменяли. Повсеместные явления девы Марии, судебные процессы, попахивающие охотой на ведьм, возвращение лозоходства и других старинных магических практик, новоявленные мессии... Одним из таких посланников неба считал себя бывший чернорабочий Бруно Грёнинг (настоящая фамилия - Грёнковски), немногочисленная секта последователей которого существует до сих пор. А в пятидесятые он гремел не только в Западной Германии, но и по всей Европе. Экстрасенс, врачеватель, Wunderdoktor [«чудесный доктор»], исцеляющий наложением рук, по мнению одних, а по мнению других, мерзкий шарлатан и жулик. Сам себя Wunderdoktor, что характерно, исцелить не мог. На фотографиях Грёнинга невозможно не заметить массивный зоб, а умер он, по-видимому, от рака гортани, причём исправно лечился у официальных специалистов. Философия чудотворца была темна, рассуждения многословны и малоосмысленны, и мистические исцеления в ряде случаев не подтверждались. Чем же брал этот нелепый знахарь, как создал вокруг себя ажиотаж?
Грёнинг, судя по всему, никогда не использовал слово «грех». Он говорил о зле: о вреде, который причиняют некоторые люди, их затаённых дурных намерениях, их злой воле.
С точки зрения Грёнинга, внутри каждого человека живёт Schweinhund, то есть свинособака, воплощение всего дурного и злого, что вообще существует: агрессии, алчности, нечистоплотности. Болезни происходят либо от свинособаки, либо от окружающих людей, одержимых сатаной, понуждаемых его злой волей. Излечения достоин отнюдь не каждый человек. Грёнинг не просто лечил; он предварительно определял, кто заслуживает здоровья, а кто нет. Ему приписывают такие слова: «Я могу исцелить 90 %, 10 % - мусор, и это не моя вина».
Не правда ли, что-то напоминает? А некто Эберлинг, столяр-краснодеревщик, не только занимался в родной деревне знахарством, но ещё и указывал ведьм и колдунов. Люди, на которых он указывал, подвергались остракизму, и наконец дело охотника на ведьм дошло до правоохранительных органов... Снова и снова приходилось убеждаться, что гестапо прекратило своё существование, а гестаповские методы - нет.
Книга Моники Блэк очень хорошо структурирована. Совершенно не возникает ощущения, что читаешь сборную солянку отовсюду обо всём. Каждая деталь, даже кажущаяся на первый взгляд необязательной, постепенно обретает своё место в общем сложном узоре. Закодированный шифр вины и страдания исследовательница переводит на знакомый нам язык. И, возможно, в событиях давнего прошлого пытливые читательницы увидят проблески будущего.
Прошлое не столько замещается, сколько складируется, слой за слоем, пока наконец не получится нечто довольно новое, но с корнями, остающимися так или иначе частью основания.
Молчание - даже неабсолютное - осложняет историкам жизнь, пишет Блэк, и кто-то уже ожесточённо приписал/а на полях моего библиотечного экземпляра: Не только историкам! Немцы, конечно, не молчали. Даже в самые страшные годы - не молчали. Количество жителей Германии, казнённых за дезертирство, госизмену или пораженчество (читай, невосторженный образ мыслей), по самым скромным подсчётам, превышает триста тысяч человек. А сколько было тех, кого не отследили! Востоковед Игорь Дьяконов, в годы Великой Отечественной военный переводчик, вспоминал:
Иногда наши разведчики попадали в расположение немецких войск и там брали письма. Читая их, можно было представить себе немецкие нравы и понятия. Особенно мне запомнилась одна женщина, от которой хранилось довольно много писем. Звали её Хильдегард Хан, до сих пор помню её фамилию. Она писала 22 июня 1941 г. своему мужу: «Фюрер в своей глубокой премудрости наконец-то объявил войну России. Можно надеяться, что скоро мы сможем начать завоёвывать Португалию!» Она писала многое в таком духе, но всё это через тупую цензуру проходило.
Другое дело, что послевоенную ситуацию в побеждённой Германии едва ли возможно было вместить в какие-то слова. Представьте, что вы живете в маленьком городке, где вашим семейным врачом после войны является тот самый доктор, который рекомендовал нацистскому государству вас стерилизовать. Подобные счёты свести невозможно; такие утраты остаются невосполнимыми. Люди оплакивали близких, убитых или пропавших без вести. С ужасом сопоставляли факты и осознавали, что произошло с их соседями, коллегами, друзьями. Вычисляли доносчиков. Сами признавались в доносительстве или скрывали это преступление. Александр Мичерлих, врач-психиатр, ставший впоследствии одним из самых видных и уважаемых общественных критиков Федеративной Республики Германия, описывал необъяснимый «холодок, пронизавший отношения между людьми» - «космического масштаба», сопоставимого с «глобальным изменением климата». Всё, что делали в прошлом - с энтузиазмом ведь делалось, с настоящим духовным подъёмом, с надеждой - обесценивалось, превращаясь в самую гнусную гнусность. Вилль-Эрих Пойкерт, известный немецкий фольклорист, бежавший из родной Силезии в сорок пятом, писал об этом времени: «наша империя раздроблена и мы стоим, увязнув во тьме, и ничто больше не имеет значения, кроме одного - собрать урожай зерновых». Да и зерновые в какой-то мере значение уже теряли. Ну, соберём мы урожай, ну, смелем муку, испечём хлеб, а съест его тот самый медик, который меня кастрировал... Кстати, труженики сельского хозяйства претерпевали насильственную стерилизацию чаще, чем более высокие страты.
Обычным механизмом определения, кого следует стерилизовать, в Третьем рейхе было тестирование умственных способностей с акцентом на знаниях, которые предполагались у представителя среднего класса, получившего образование, типичное для этой прослойки. Это ставило людей из рабочего класса с их практическим образованием в явно невыгодное положение. Например, в Херфорде большинство стерилизованных относились к низшим классам - работники городских сигарных фабрик, сельскохозяйственные рабочие и молодежь, получающая пособие по безработице. Примерно то же самое наблюдалось повсюду.
Послевоенные годы в Германии вспоминают как период эрзац-пищи и эрзац-жизни. Никто никому не верил, а главное дело, не хотел верить. В ходе опроса общественного мнения 1949 г. немцев спросили, можно ли доверять большинству людей. Девять из десяти ответили «нет».
В тёмные эпохи возрастает роль мистики, эзотерики, знахарства и целительства. Целительство стало актуальным ещё и потому, что официальная медицина дискредитировала себя ревностным соблюдением расовых законов. Безусловно не каждый врач являлся доктором Менгеле, но зловещая тень падала на всю профессию. Кроме того, нацистские власти жёстко и сурово преследовали травников и целителей, наложив на народную медицину множество запретов. А нацистские законы в период денацификации, как известно, отменяли. Повсеместные явления девы Марии, судебные процессы, попахивающие охотой на ведьм, возвращение лозоходства и других старинных магических практик, новоявленные мессии... Одним из таких посланников неба считал себя бывший чернорабочий Бруно Грёнинг (настоящая фамилия - Грёнковски), немногочисленная секта последователей которого существует до сих пор. А в пятидесятые он гремел не только в Западной Германии, но и по всей Европе. Экстрасенс, врачеватель, Wunderdoktor [«чудесный доктор»], исцеляющий наложением рук, по мнению одних, а по мнению других, мерзкий шарлатан и жулик. Сам себя Wunderdoktor, что характерно, исцелить не мог. На фотографиях Грёнинга невозможно не заметить массивный зоб, а умер он, по-видимому, от рака гортани, причём исправно лечился у официальных специалистов. Философия чудотворца была темна, рассуждения многословны и малоосмысленны, и мистические исцеления в ряде случаев не подтверждались. Чем же брал этот нелепый знахарь, как создал вокруг себя ажиотаж?
Грёнинг, судя по всему, никогда не использовал слово «грех». Он говорил о зле: о вреде, который причиняют некоторые люди, их затаённых дурных намерениях, их злой воле.
С точки зрения Грёнинга, внутри каждого человека живёт Schweinhund, то есть свинособака, воплощение всего дурного и злого, что вообще существует: агрессии, алчности, нечистоплотности. Болезни происходят либо от свинособаки, либо от окружающих людей, одержимых сатаной, понуждаемых его злой волей. Излечения достоин отнюдь не каждый человек. Грёнинг не просто лечил; он предварительно определял, кто заслуживает здоровья, а кто нет. Ему приписывают такие слова: «Я могу исцелить 90 %, 10 % - мусор, и это не моя вина».
Не правда ли, что-то напоминает? А некто Эберлинг, столяр-краснодеревщик, не только занимался в родной деревне знахарством, но ещё и указывал ведьм и колдунов. Люди, на которых он указывал, подвергались остракизму, и наконец дело охотника на ведьм дошло до правоохранительных органов... Снова и снова приходилось убеждаться, что гестапо прекратило своё существование, а гестаповские методы - нет.
Книга Моники Блэк очень хорошо структурирована. Совершенно не возникает ощущения, что читаешь сборную солянку отовсюду обо всём. Каждая деталь, даже кажущаяся на первый взгляд необязательной, постепенно обретает своё место в общем сложном узоре. Закодированный шифр вины и страдания исследовательница переводит на знакомый нам язык. И, возможно, в событиях давнего прошлого пытливые читательницы увидят проблески будущего.
Прошлое не столько замещается, сколько складируется, слой за слоем, пока наконец не получится нечто довольно новое, но с корнями, остающимися так или иначе частью основания.