дневник С.А. Толстой: зеркало русской революции и “женский вопрос”
Это мой последний пост о дневниках Толстой в этом сообществе, и я прошу прощения, что и так злоупотребила уже вашим вниманием длинными постами с обилием цитат. В принципе, этот пост можно было бы и не писать, так как я считаю, что уже вполне выполнила главную задачу - порекомендовать к чтению дневник Толстой и показать, сколько интересного и важного из него можно узнать. Софья Андреевна Толстая может быть вам симпатична как человек или нет, и то и другое абсолютно нормально, но ее дневник - это важнейший исторический документ для современного общества вообще, а уж для женщин/феминисток так тем более. Сама я все еще продолжаю читать этот дневник (он огромный!) и, возможно, в процессе как-то еще изменю свои взгляды на что-то, узнаю что-то еще любопытное, но уже сейчас это для меня одно из важнейших и интереснейших открытий года, чего и вам желаю.
Вместе с тем, именно этот пост исходно натолкнул меня на мысль сделать эти перепосты в это конкретное сообщество, потому что именно эта подборка цитат и размышлизмов напрямую касается людей, которые на него подписаны, мне кажется. Этот пост посвящен тому, что из дневников Софьи Андреевны можно узнать о непосредственно взглядах Льва Николаевича на права и свободы женщин, на место женщины в обществе, на зарождающийся в то время феминизм и так далее.
Тут мне, кстати, же начали вбрасывать на тему, что я зря очерняю классика, потому что "личность писателя стоит отделять от его произведений" и все такое. Ну, во-первых, лично мне кажется, что тут "очернять" особо уже нечего, просто не на чем клеймо ставить, честно говоря )); не знаю, кто как, а я сейчас (при всем моем изначальном скептическом отношении к Толстому-человеку) лихорадочно соскребаю в одну кучку остатки уважения к Толстому-писателю и его произведениям и пытаюсь понять, что со всем этим делать и как это оценивать. Вместе с тем, я читаю дневник Толстой не столько и не только для того, чтобы узнать еще какую-нибудь гадость о Толстом, сколько для того, чтобы узнать получше саму Софью Андреевну и ее жизнь, она мне очень интересна как женщина и как человек и, мне кажется, заслуживает того, чтобы ее голос был услышан - хотя бы и через века.
Во-вторых, про "отделение личности от творчества" - это вопрос важный и вечный, конечно. Я не "отделяю" и никому не рекомендую. Ну то есть когда мы говорим о каких-то качествах/поведении писателя, которые нам лично не нравятся, кажутся смешными, тупыми, неприятными, но в принципе укладываются в спектр _нормальных_ человеческих качеств - это, разумеется, не имеет никакого отношения к его творчеству и не должно применительно к нему обсуждаться. Но когда у нас речь о каких-то базовых вещах - вопиющая непорядочность, расизм, отвратительная мизогиния, абьюз, педофилия, что угодно еще - то все это, разумеется, не только желательно, но ОБЯЗАТЕЛЬНО нужно знать. Применительно же к Толстому принципиально именно то, что в своих книгах и публицистических статьях он вообще напрямую проповедует те вещи, которых сам лицемерно не практиковал. Разумеется, это важно и нужно знать, тут вопрос не в праве автора на приватную жизнь. Важно ли для “Унесенных ветром”, что его авторка была расисткой из семьи расистов и ку-клукс-клановцев? Важно ли для создателя крокодила Гены, Чебурашки, дяди Федора, кота Матроскина, почтальона Печкина, что он был поехавшим на всю голову абьюзером и сектантом, применявшим к своим детям домашнее насилие? Важно ли для “Анны Карениной”, что ее автор считал женщин людьми третьего сорта? Важно ли для “Войны и мира”, что ее автор в принципе не знал, что такое семья и любовь, не знал своих детей, никогда ничему не учил их и не ласкал? По-моему, это риторические вопросы.
(оригинальный пост в моем блоге)
*
Как известно, где-то в 1880-х годах Толстой превращается из писателя в публициста и проповедника, несет миру свет прогрессивных идей, большинство из которых заключались в острой критике всего общественного, политического, нравственного устройства окружающей жизни (“так жить нельзя”, вокруг несправедливость и угнетение человека человеком, давайте любить друг друга и делать добро и все такое прочее, вплоть до прямого конфликта с властью и церковью). Можно много говорить о конкретных идеях и мыслях этого мировоззрения, множество из которых несомненно заслуживают внимания и сегодня, а множество были реальным булшитом и тогда, и, особенно, с нашей сегодняшней точки зрения, но в данный момент хочется акцентировать внимание только на общем представлении о том, что Толстой с того времени воспринимается как проповедник и вдохновитель чего-то прогрессивного, критикующий мертвечину консервативного и отсталого российского общества и предлагающий поистине революционные идеи эмансипации угнетенных слоев общества, прежде всего рабочих и крестьян. Послушать его мнения по поводу всех этих важных вещей съезжались не только со всей России, но и со всего мира.
Не удивительно, что в этом контексте регулярно поднимался и “женский вопрос”. В России он не стоял так остро, как в соседней Европе, хотя бы в силу того, что там эмансипацией женщин был озабочен довольно многочисленный средний класс, буржуа, в то время как в России такой средний класс практически не существовал, а население делилось на 5-10% аристократии - ультраконсервативной и патриархально-монархической в целом - и 90-95% крестьян и рабочих, которые пахали с утра до ночи совершенно одинаково, независимо от пола, просто пытаясь выжить, и вопросы неравенства женщин в обществе, недоступности для них образования, профессии, невозможности путешествовать, распоряжаться своими деньгами и имуществом и т.д. там просто не стояли. Тем не менее, Толстого регулярно спрашивали и об эмансипации женщин, к нему периодически приезжали какие-нибудь озабоченные своей тяжкой долей курсистки, да и образованные женщины в кругу общения Толстого, начиная от Софьи Андреевны, само собой, вели все эти разговоры между собой.
В принципе, даже без каких-то конкретных высказываний взгляды Толстого на женщин можно прекрасно понять из дневников Толстой, исходя из его практического отношения к ней. Женщина у него была для секса и для ведения домашнего хозяйства, причем секс он воспринимал не как высшее проявление любви, а как нечто грязное и плотское, от которого просто было некуда деться, но от которого надо было изо всех сил воздерживаться, пока возможно (и сам постоянно в своих дневниках сокрушается - ах, опять не удержался, что ж такое, я сам себе противен!); сама же женщина при этом обязана была бесконечно рожать детей, чтобы как-то оправдать свое существование в качестве объекта сексуального вожделения и всей этой связанной с ним “грязи” (в которой, само собой, была виновата исключительно женщина - просто самим своим существованием). Общение с женщиной как с другом, а уж тем более - равноправным и равноценно интересным интеллектуально и социально собеседником, - этого в его вселенной не существовало. Софья Андреевна, будучи человеком безусловно умным, образованным, культурным, музыкальным, литературным, сердечным, неплохо чувствующим и рассуждающим по очень широкому кругу тем, включая достаточно серьезные (то есть хороший образец интересной светской женщины, не болтливой пустышки), в течение ВСЕЙ их супружеской жизни отмечала (с нарастающим недоумением и огорчением), что все это в ней ее мужа СОВЕРШЕННО НЕ ИНТЕРЕСУЕТ, то есть вообще, мало того - он регулярно становится угрюм и раздражителен, когда она пытается о чем-то таком с ним общаться, делиться мыслями, впечатлениями, мнениями, а еще более раздражителен и даже издевательски презрителен становится тогда, когда она забивает на бесплодные попытки общения с ним и, чтобы поменьше расстраиваться и побольше чего-то умного и полезного делать, старается заниматься чем-то культурно-интеллектуальным чисто для себя - например, учится музыке, пишет свою повесть, общается с друзьями вне круга друзей Толстого и т.д. Зато когда она только его кормит, обшивает, убирается за ним т.п., молча и угнетенно, - тут он становится ласков и дружествен. Самым ласковым и дружественным он становился в те моменты, когда хотел секса, и в течение нескольких минут или часов после этого (“Переписываю сегодня сочинение Льва Николаевича «Об искусстве», и везде с негодованием говорится о слишком большом участии любви (эротической мании) во всех произведениях искусства. А Саша мне утром говорит: «А папа какой сегодня веселый, и все оттого веселые!» А если б она знала, что папа всегда веселый все от той же любви, которую он отрицает.”). Все. На этом “любовь” кончалась, как и общение между ними.
Но, предположим, это все наши домыслы, исходя из чрезмерно субъективного “дневника истерической женщины” (как выразился ее сыночек в предисловии к этому дневнику), и отношение Льва Николаевича к Софье Андреевне - это их приватное дело, связанное исключительно с нелюбовью и неприязнью конкретного человека к конкретному человеку, какими-то крайне неудачно сложившимся личными взаимоотношениями именно в этой конкретной семье. Предположим.
Я уже приводила цитату из его дневника от 1891 года:
“Мода умственная - восхвалять женщин, утверждать, что они не только равны по духовным способностям, но выше мужчин, очень скверная и вредная мода.
То, что женщины не должны быть ограничены ни в каких правах, то, что к женщине надо относиться так же, с тем же уважением и любовью, как и к мужчине, что она равна в правах с мужчиной, в этом не может быть никакого сомнения; но утверждать, что женщина в среднем одарена тою же духовной силою, как и мужчина, ожидать встретить в каждой женщине то же, что ожидаешь встретить в каждом мужчине, значит умышленно обманывать себя, и обманывать себя во вред женщине. Если мы будем ждать от женщины того, чего ждем от мужчины, то и будем требовать этого, а не встречая требуемого, будем раздражаться, будем приписывать злой воле то, что происходит от невозможности.
Так что признание женщин тем, чем они есть, более слабыми духовно существами, не есть жестокость к женщине; признание их равными есть жестокость. - Слабостью или меньшей силой духовною я называю меньшую покорность плоти духу, в особенности - главная черта женская - меньшую веру велениям разума.”
И вот еще немного цитат из дневника Софьи Андреевны (это тоже все 1890-е годы, он тогда только начал в полном мере “расчехляться” на эту тему, причем, как видно, достаточно неохотно, избегая особенно высказываться на эти темы публично, понимая, что даже ультраконсервативное общество Российской империи увидит в этом совершенно недопустимые и в высшей мере оскорбительные вещи):
“Дописала сегодня в дневниках Левочки до места, где он говорит: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни». Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж.”
“Сегодня Степа брат разговаривал с Львом Николаевичем и Сережей. Я вошла - они замолчали. Я спрашиваю: о чем говорили? Они замялись, потом Л. Н. говорит: “Мы говорили о том, что лучшие (половые) отношения с женщинами - это с простыми крестьянками, но, разумеется, без брака. Как только женятся на крестьянке, так добра не будет”.
Я просто ушам не верила. Да, если я не пошла за мужем: в его учениях, то потому, что он никогда не был искренен. Вот и выскочит порой тот настоящий Л. Н., который высказывает свои настоящие мысли.
Да, бедная, бедная я! Ему всегда мешало во мне именно то, что любила все изящное, любила чистоту во всем - и внешнем, и внутреннем. Все это ему было не нужно. Ему нужна была женщина пассивная, здоровая, бессловесная и без воли. И теперь моя музыка его мучит, мои цветы в комнате он осуждает, мою любовь к всякому искусству, к чтению биографии Бетховена или философии Сенеки - он осмеивает… Ну, прожила жизнь, нечего поднимать в сердце все наболелое.”
“Вчера вечером меня поразил разговор Л. Н. о женском вопросе. Он и вчера, и всегда против свободы и так называемой равноправности женщины; вчера же он вдруг высказал, что у женщины, каким бы делом она ни занималась: учительством, медициной, искусством - у ней одна цель: половая любовь. Как она ее добьется, так все ее занятия летят прахом.
Я возмутилась страшно таким мнением и стала упрекать Льву Николаевичу за его этот вечный, - столько заставивший меня страдать, - циничный взгляд его на женщин. Я ему сказала, что он потому так смотрел на женщин, что до 34 лет не знал близко ни одной порядочной женщины. И то отсутствие дружбы, симпатии душ, а не тел, то равнодушное отношение ж моей духовной и внутренней жизни, которое так мучает и огорчает меня до сих пор, которое так сильно обнажилось и уяснилось мне с годами, - то и испортило мне жизнь и заставило разочароваться и меньше любить теперь моего мужа.”
“Вечером много, много гостей: Бельская с дочерью, Толиверова с дочерью, Маклаков с сестрой, Варя Нагорнова, Горбунов. Толиверова, издательница “Игрушечки”, хочет издавать журнал “Женское Дело”, и поднялся разговор о женском вопросе. Л. Н. говорил, что, прежде чем говорить о неравенстве женщины и ее угнетенности, надо прежде поставить вопрос о неравенстве людей вообще. Потом говорил, что если женщина сама ставит себе этот вопрос, то в этом есть что-то нескромное, не женственное и потому наглое.”
(Тут она, правда, добавляет свое как бы согласие с ним:
“Я думаю, что он прав. Не свобода нам, женщинам, нужна, а помощь. Главное, помощь в воспитании сыновей, в влиянии на них, чтоб они были поставлены на правильный путь жизни, уменья работать, быть мужественными, независимыми и честными. Одна мать не может воспитывать сыновей, и оттого так плохо молодое поколение, что плохи отцы, ленивы на дело воспитанья и охотнее бросаются на всякое другое дело, отвиливая от самого важного - воспитания будущих поколений, долженствующих продолжать дела всего человечества и идти вперед.”
но, понимая контекст, мы видим, что это не совсем согласие, она просто пытается развивать его (безусловно отвратительную) точку зрения в сторону хоть какой-то рациональности, которую сам Толстой ни разу не имел в виду. Она говорит о том, что на женщину взвалена какая-то куча скучных и тоскливых обязанностей, особенно чудовищной ответственности в плане воспитания детей, которые, конечно же, кто-то должен делать, но почему только одна женщина? Поэтому для нее вопрос “свободы” стоит на втором плане - а прежде всего нужно “равноправие”, равноценное распределение обязанностей. Она это примерно пытается выразить, хотя мы сегодня знаем, конечно, что это напрямую связано со “свободой”.)
“Сегодня меня поразило в записной книге Л. Н., что он пишет о женщинах.
“Если женщина не христианка - она страшный зверь”.
Вывод из того, что я всю свою личную жизнь отдала ему в жертву, подавила в себе все желания - хотя бы к сыну съездить, как сегодня, и так всю жизнь. А муж мой везде видит зверство.
Зверство настоящее в тех мужчинах, которые ради своего эгоизма поглощают всецело жизни жен, детей, друзей - всех, кто попадаются на пути их жизни.”
(Точный текст записи Толстого в записной книжке за апрель 1898 г.: «Женщина может быть свободна только если она христианка. Освободившаяся женщина не христианка есть ужасный зверь» (ПСС, т. 53, с. 331).”
“Вечером гости: Гагарина, Гаяринова, Горбунов, Семенов - крестьянин-писатель, Мартынова. Лев Николаевич затеял разговор с Софьей Михайловной о детях вообще. Она их любит и идеализирует, а Лев Николаевич говорит, что и дети, и женщины эгоисты и что людей самоотверженных встретишь только среди мужчин. Мы, женщины, говорили, что только среди женщин есть самоотверженные, и спорили дурно.”
“Сегодня по поводу романа Paul Marguerite зашла речь о разводе. Лев Николаевич говорит, что “зачем французам развод, они и так не стесняются в брачной жизни”. Я говорю, что развод иногда необходим, и привожу пример Л. А. Голицыной, которую муж бросил для танцовщицы через три недели после свадьбы и с цинизмом сказал ей, что он женился, чтоб ее иметь, как любовницу, так как иначе он не мог бы ее получить.
Лев Николаевич на это сказал, что, стало быть, брак есть церковная печать на прелюбодеяние. - Я возразила, что только у дурных людей. Он неприятно начал спорить, что у всех. А что же настоящее? - На это Л. Н. сказал: “Как взял женщину в первый раз и сошелся с ней - то и брак”.
И мне так вдруг тяжело уяснился и наш брак с точки зрения Льва Николаевича. Это голое, ничем не скрашенное, ни к чему не обязывающее половое соединение мужчины и женщины - это Л. Н. называет браком, и для него безразлично, помимо этого общения - кто та, с которой он сошелся.
И когда Лев Николаевич начал говорить, что брак должен быть один, с первой женщиной, с которой пал, - мне стало досадно.”
*
Еще одна цитата из дневника Толстого за 20 ноября 1899 года, в связи с замужеством их дочери Татьяны, которое они оба не одобряли (Софья Андреевна потому, что была уверена, что Сухотин непорядочный человек и Таню не любит и что она будет несчастлива с ним, а Лев Николаевич хз почему):
“Таня уехала зачем-то с Сухотиным. Жалко и оскорбительно. Я семьдесят лет все спускаю и спускаю свое мнение о женщинах, и все еще и еще надо спускать. Женский вопрос! Как же не женский вопрос? Только не в том, чтобы женщины стали руководить жизнью, а в том, чтобы они перестали губить ее”.
*
Отличный прогрессивно мыслящий чувак, чо уж там. Переживалец о неравноправии людей и эмансипации угнетенных.
*
Ну и еще парочку цитат от самой Толстой о ее скорбной жизни с великим прогрессивным умом и главой революционного учения о новом справедливом обществе (у нее ОЧЕНЬ много такого, я просто буквально наугад парочку взяла, но весь дневник оставляет вот такое вот удручающее впечатление в целом):
“Сегодня с утра полотеры, чистка замков, шум, посетители, духоборы, Суллержицкий, на солнце в саду ребята играют в пыжи; Саша с детьми Фридман поет, бренчит танцы на фортепиано. Л. Н. с духоборами беседует и пишет длинное прошение государю. Я его переписала. Все эти дни обшиваю Л. Н. Заметила ему гладью платки, сшила новую блузу, буду шить теперь панталоны. Мои знакомые меня спрашивают, почему я потухла, стала молчалива, тиха и грустна. Я им ответила: “Посмотрите на моего мужа, зато он как бодр, весел и доволен”.
И никто не поймет, что когда я жива, занимаюсь искусством, увлекаюсь музыкой, книгой, людьми, - тогда мой муж несчастлив, тревожен и сердит. Когда же я, как теперь, шью ему блузы, переписываю и тихо, грустно завядаю - он спокоен и счастлив, даже весел. - И вот в чем моя сердечная ломка! Подавить, во имя счастья мужа, все живое в себе, затушить горячий темперамент, заснуть и - не жить, a durer, как выразился Сенека о бессодержательной жизни.”
“Думала сегодня: отчего женщины не бывают гениальны? Нет ни писателей, ни живописцев, ни музыкальных композиторов. Оттого, что вся страсть, все способности энергической женщины уходят на семью, на любовь, на мужа, - а, главное, на детей. Все прочие способности атрофируются, не развиваются, остаются в зачатке. Когда деторождение и воспитание кончается, то просыпаются художественные потребности, - но все уже опоздано, ничего нельзя в себе развить.
Девушки часто развивают в себе духовные и художественные способности и силы; но это развитие остается единично, не может идти дальше, в следующие поколения, потому что девушки не дают потомства. Бывают часто гениальные люди от старых, развитых раньше, матерей, и Лев Николаевич один из таких. Его мать была не молода, когда родила его, да и когда выходила замуж.”
“Я так привыкла жить не своей жизнью, а жизнью Левочки и детей, что тот день, когда не сделала ничего, что для них или касается их - мне неловко и пусто. Опять принялась переписывать Левочкины дневники. А жаль, что этой вечной сердечной зависимостью от любимого человека я убила в себе разные способности и энергию; а последней много было.”
“Я живу как автомат: хожу, ем, сплю, купаюсь, переписываю… Своей жизни нет: ни почитать, ни поиграть, ни подумать - и так вся жизнь. Жизнь ли это? Hélas, la plus grande partie de notre vie n’est pas vie, mais durée (“Большая часть нашей жизни не есть жизнь, а времяпрепровождение” (франц.)). Да я нe живу, - je dure. Сережа сегодня говорит: «Мама впадает в детство, я ей подарю куклу и, так и быть, и фарфоровый сервиз».
Это смешно, его слова, но мое впадание в детство совсем не смешно, а очень трагично. Я никогда не имела времени заняться самостоятельно чем бы то ни было, не было времени собой заняться. Приходилось подставлять свои силы и свое время на то, чего в данный момент требовала от меня семья: муж или дети. И вот подкралась старость, и я проработала на семью все свои умственные, душевные и телесные силы и осталась, как говорит Сережа, ребенком. Отработав на семью, я и ахнула, что не образовалась лучше, что не имею в руках никакого искусства, что мало знала людей и мало от них чему научилась - но все поздно.”
“Илюша пришел сегодня в мою комнату и начал мне упрекать, что я переменилась, стала меньше детей любить, стала от них отстраняться. Я стала оправдываться, вспоминая им (тут были еще Таня, Соня и Андрюша), как я проводила время в вечном труде то с детьми, то с переписыванием и служением отцу их, и вспомнила тяжелое время, когда родился Ванечка: Лева экзамен зрелости держал, мальчики остались без гувернантки, я кормила с больными грудями плохенького ребенка, и весна, и отыскиванье учителей, и укладка, и слабость после родов, а Лев Николаевич ушел в Ясную пешком, меня бросил, несмотря на мои слезы и просьбы о помощи - и так сколько, сколько трудов, бессонных ночей, слез, сомнений я пережила, сколько весен прожила в городе, чтобы не покидать экзаменующихся сыновей, - а теперь только упреки и упреки. Я слушала, оправдывалась, да и не выдержала - разрыдалась.”
“Виновата ли я? Я знаю все причины моей душевной боли. Я знаю, во-первых, что я скорблю о том, что дети мои не так счастливы, как бы я того желала, а что сама я, в сущности, страшно одинока. Муж мой мне не друг; он был временами и особенно к старости мне страстным любовником. Но я с ним всю жизнь была одинока. Он не гуляет со мной, потому что любит в одиночестве обдумывать свое писание. Он не интересовался моими детьми, - это ему было и трудно, и скучно. Он никуда, никогда со мной не поехал, не переживал никакие впечатления вместе - он их пережил раньше и везде бывал. Я же покорно и молчаливо прожила с ним всю жизнь - ровную, спокойную, бессодержательную и безличную. И теперь часто болезненно поднимается потребность впечатлений искусства, новой природы, умственного развития, желания приобрести повые сведения и знания, желание общения с людьми - и опять все надо подавлять и молчаливо, покорно доживать жизнь без интереса личного и без содержания. Всякому своя судьба. Моя судьба была быть служебным элементом для мужа-писателя. И то хорошо: служила, по крайней мере, достойному жертвы человеку.”
*
А особенно у меня сердце защемило от маленького упоминания:
“Эту выставку смотрела с большим интересом. Огромное разнообразие пейзажей, переносивших меня то в Италию, то в Крым, то на Днепр, то на остров Капри или в восточные дикие страны, или в русскую, или в малороссийскую деревню, или на Кавказ. Все это чрезвычайно интересно, особенно мне, никогда не путешествовавшей.”
Никогда не путешествовавшей! Это в реалиях российской аристократии, где вообще было принято чуть ли не больше времени проводить в Европе, чем в России! Это с таким живым, жадным до впечатлений умом Софьи Андреевны! И сам Толстой прекрасно себе попутешествовал в свое время - и по Европе, и по России. А с женой уже никуда и не ездил, скучно ему было жене мир показывать, и саму жену неохотно отпускал ездить даже по России, по делам насущным - и под “отпускал” я имею в виду вполне себе конкретное юридическое разрешение, специальную бумажку, которую должен был подписать супруг, чтобы супруга имела право ездить куда-то за пределы своей губернии. Выезжала она куда-нибудь крайне редко, а все больше в Ясной Поляне сидела, ну и в Москве периодически в их доме жила. Зачем тебе куда-то ездить? сиди дома, детей рожай, глупая бессмысленная баба. А она была юной девочкой, когда вышла за него замуж, ничего в мире не видевшей еще и не знавшей и мечтавшей все узнать, везде побывать.
“Таня собирается в Петербург. Я намекнула было, что мне хотелось бы съездить на представления опер Вагнера в Петербург, но на меня Лев Николаевич за это излил такой злобный поток упреков, так язвительно говорил о моем сумасшествии касательно моей любви к музыке, о моей неспособности, глупости и т. д., что мне теперь и охоту отбило что-либо желать.”
“Сегодня утром был неприятный разговор с Л. Н. Он хочет делать все прибавки в свою статью, а я боюсь, что к прибавкам придерется цензура и опять остановит книгу, а я хочу печатать 30 000 экз. Слово за слово, упрекали друг друга; я упрекала за то, что лишена свободы, что он меня не пускает в Петербург; он упрекал, что я продаю его книги; а я на это говорила, что не я пользуюсь деньгами, а больше всего его дети, которых он забросил, не воспитал и не приучил к работе. Еще я говорила, что его верховую лошадь, его спаржу и фрукты, его благотворительность, велосипеды и проч. - все это я ему доставляю на эти же деньги, а сама меньше всех их трачу… Но я бы ему этого не сказала, если б он не кричал, что я забываюсь, что он может запретить мне продавать книги. Я сказала: очень буду рада, запрети, и я уйду на себя работать, в классные дамы, корректорши и т. д. Я люблю труд и не люблю свою жизнь, поставленную всю не по моему вкусу, а по инерции и по тому, как ее поставила семья - муж и дети.”
“В душе моей происходит борьба: страстное желание ехать в Петербург на Вагнера и другие концерты и боязнь огорчить Льва Николаевича и взять на свою совесть это огорчение. Ночью я плакала от того тяжелого положения несвободы, которое меня тяготит все больше и больше. Фактически я, конечно, свободна: у меня деньги, лошади, платья - все есть; уложилась, села и поехала. Я свободна читать корректуры, покупать яблоки Л, Н., шить платья Саше и блузы мужу, фотографировать его же во всех видах, заказывать обед, вести дела всей семьи, - свободна есть, спать, молчать и покоряться. Но я не свободна думать по-своему, любить то и тех, кого и что избрала сама, идти и ехать, где мне интересно и умственно хорошо; не свободна заниматься музыкой, не свободна изгнать из моего дома тех бесчисленных, ненужных, скучных и часто очень дурных людей, а принимать хороших, талантливых, умных и интересных. Нам в доме не нужны подобные люди, - с ними надо считаться и стать на равную ногу; а у нас любят порабощать и поучать…
И мне не весело, а трудно жить… И не то я слово употребила: весело, этого мне не надо, мне нужно жить содержательно, спокойно, а живу я нервно, трудно и малосодержательно.”
"Весь день у крыльца бабы с просьбами: муки, денег, хлеба поесть просто, чайку, лекарства и т.д. Стараюсь терпеливо удовлетворить просящих, но очень утомляюсь. Помощи ни в чем, ниоткуда. Бегаю весь день к Л. Н. вниз, бегаю но делам - и к вечеру совсем без ног.
Растирала Л. Н. живот, а в это же время мечтала о море, и скалах, и горах в Норвегии, куда звал нас уезжающий завтра Вестерлунд."
*
Вооот. А самое грустное во всем этом - это то, что его книги (не публицистические проповеди, разумеется, а прежде всего “Война и мир” и “Анна Каренина”) до сих пор страстно любимы во всем мире в том числе и за прекрасные, живые, яркие ЖЕНСКИЕ образы, в которых даже современные и полностью эмансипированные женщины видят прежде всего уважение к женщине как к человеку, неподдельный интерес к ее уму, талантам, нравственным качествам, воззрениям. Западные читатели (а особенно - западные читательницы) сегодня очень чувствительны к таким вещам, а вот нет же всей этой гнусности в его книгах, совсем нет, и никто даже не подозревает этого. И сама Софья Андреевна очень любила эти его книги и все огорчалась, что живет-то он на самом деле абсолютно противоположным образом. (И мне тут даже пытаются внушать, что Толстой не мог это все "женское" писать сам, что это она "соавторствовала". Но нет, не думаю, это бред. Это все как раз отличный материал для размышлений на тему не только шизофренического образа жизни и взглядов Толстого, но того, какой чудовищный разрыв может быть между "личностью" и "творчеством" вообще и чего стоит творчество, если оно полностью лицемерно с точки зрения личности и реальных воззрений автора.)
PS. Кстати, абсолютное большинство фотографий Льва Толстого, которые у нас сегодня есть, - работы Софьи Андреевны. Она увлекалась и фотографией в том числе, училась ей с большим интересом (а тогда это было технологически очень сложное и нетривиальное занятие, как мы помним) и очень много наснимала его самого и вообще их семейной жизни, групповых портретов семьи и так далее. И, как мы видим, Толстой на них охотно позирует (тогда для фото нужно было достаточно долго стоять неподвижно, не моргая и не меняя выражение лица, чтобы картинка не размылась, то есть это не быстрый щелк и пошел дальше, это целый процесс). Нравится ему все это очень, быть обожаемым, обожествляемым и обслуживаемым.
Вместе с тем, именно этот пост исходно натолкнул меня на мысль сделать эти перепосты в это конкретное сообщество, потому что именно эта подборка цитат и размышлизмов напрямую касается людей, которые на него подписаны, мне кажется. Этот пост посвящен тому, что из дневников Софьи Андреевны можно узнать о непосредственно взглядах Льва Николаевича на права и свободы женщин, на место женщины в обществе, на зарождающийся в то время феминизм и так далее.
Тут мне, кстати, же начали вбрасывать на тему, что я зря очерняю классика, потому что "личность писателя стоит отделять от его произведений" и все такое. Ну, во-первых, лично мне кажется, что тут "очернять" особо уже нечего, просто не на чем клеймо ставить, честно говоря )); не знаю, кто как, а я сейчас (при всем моем изначальном скептическом отношении к Толстому-человеку) лихорадочно соскребаю в одну кучку остатки уважения к Толстому-писателю и его произведениям и пытаюсь понять, что со всем этим делать и как это оценивать. Вместе с тем, я читаю дневник Толстой не столько и не только для того, чтобы узнать еще какую-нибудь гадость о Толстом, сколько для того, чтобы узнать получше саму Софью Андреевну и ее жизнь, она мне очень интересна как женщина и как человек и, мне кажется, заслуживает того, чтобы ее голос был услышан - хотя бы и через века.
Во-вторых, про "отделение личности от творчества" - это вопрос важный и вечный, конечно. Я не "отделяю" и никому не рекомендую. Ну то есть когда мы говорим о каких-то качествах/поведении писателя, которые нам лично не нравятся, кажутся смешными, тупыми, неприятными, но в принципе укладываются в спектр _нормальных_ человеческих качеств - это, разумеется, не имеет никакого отношения к его творчеству и не должно применительно к нему обсуждаться. Но когда у нас речь о каких-то базовых вещах - вопиющая непорядочность, расизм, отвратительная мизогиния, абьюз, педофилия, что угодно еще - то все это, разумеется, не только желательно, но ОБЯЗАТЕЛЬНО нужно знать. Применительно же к Толстому принципиально именно то, что в своих книгах и публицистических статьях он вообще напрямую проповедует те вещи, которых сам лицемерно не практиковал. Разумеется, это важно и нужно знать, тут вопрос не в праве автора на приватную жизнь. Важно ли для “Унесенных ветром”, что его авторка была расисткой из семьи расистов и ку-клукс-клановцев? Важно ли для создателя крокодила Гены, Чебурашки, дяди Федора, кота Матроскина, почтальона Печкина, что он был поехавшим на всю голову абьюзером и сектантом, применявшим к своим детям домашнее насилие? Важно ли для “Анны Карениной”, что ее автор считал женщин людьми третьего сорта? Важно ли для “Войны и мира”, что ее автор в принципе не знал, что такое семья и любовь, не знал своих детей, никогда ничему не учил их и не ласкал? По-моему, это риторические вопросы.
(оригинальный пост в моем блоге)
*
Как известно, где-то в 1880-х годах Толстой превращается из писателя в публициста и проповедника, несет миру свет прогрессивных идей, большинство из которых заключались в острой критике всего общественного, политического, нравственного устройства окружающей жизни (“так жить нельзя”, вокруг несправедливость и угнетение человека человеком, давайте любить друг друга и делать добро и все такое прочее, вплоть до прямого конфликта с властью и церковью). Можно много говорить о конкретных идеях и мыслях этого мировоззрения, множество из которых несомненно заслуживают внимания и сегодня, а множество были реальным булшитом и тогда, и, особенно, с нашей сегодняшней точки зрения, но в данный момент хочется акцентировать внимание только на общем представлении о том, что Толстой с того времени воспринимается как проповедник и вдохновитель чего-то прогрессивного, критикующий мертвечину консервативного и отсталого российского общества и предлагающий поистине революционные идеи эмансипации угнетенных слоев общества, прежде всего рабочих и крестьян. Послушать его мнения по поводу всех этих важных вещей съезжались не только со всей России, но и со всего мира.
Не удивительно, что в этом контексте регулярно поднимался и “женский вопрос”. В России он не стоял так остро, как в соседней Европе, хотя бы в силу того, что там эмансипацией женщин был озабочен довольно многочисленный средний класс, буржуа, в то время как в России такой средний класс практически не существовал, а население делилось на 5-10% аристократии - ультраконсервативной и патриархально-монархической в целом - и 90-95% крестьян и рабочих, которые пахали с утра до ночи совершенно одинаково, независимо от пола, просто пытаясь выжить, и вопросы неравенства женщин в обществе, недоступности для них образования, профессии, невозможности путешествовать, распоряжаться своими деньгами и имуществом и т.д. там просто не стояли. Тем не менее, Толстого регулярно спрашивали и об эмансипации женщин, к нему периодически приезжали какие-нибудь озабоченные своей тяжкой долей курсистки, да и образованные женщины в кругу общения Толстого, начиная от Софьи Андреевны, само собой, вели все эти разговоры между собой.
В принципе, даже без каких-то конкретных высказываний взгляды Толстого на женщин можно прекрасно понять из дневников Толстой, исходя из его практического отношения к ней. Женщина у него была для секса и для ведения домашнего хозяйства, причем секс он воспринимал не как высшее проявление любви, а как нечто грязное и плотское, от которого просто было некуда деться, но от которого надо было изо всех сил воздерживаться, пока возможно (и сам постоянно в своих дневниках сокрушается - ах, опять не удержался, что ж такое, я сам себе противен!); сама же женщина при этом обязана была бесконечно рожать детей, чтобы как-то оправдать свое существование в качестве объекта сексуального вожделения и всей этой связанной с ним “грязи” (в которой, само собой, была виновата исключительно женщина - просто самим своим существованием). Общение с женщиной как с другом, а уж тем более - равноправным и равноценно интересным интеллектуально и социально собеседником, - этого в его вселенной не существовало. Софья Андреевна, будучи человеком безусловно умным, образованным, культурным, музыкальным, литературным, сердечным, неплохо чувствующим и рассуждающим по очень широкому кругу тем, включая достаточно серьезные (то есть хороший образец интересной светской женщины, не болтливой пустышки), в течение ВСЕЙ их супружеской жизни отмечала (с нарастающим недоумением и огорчением), что все это в ней ее мужа СОВЕРШЕННО НЕ ИНТЕРЕСУЕТ, то есть вообще, мало того - он регулярно становится угрюм и раздражителен, когда она пытается о чем-то таком с ним общаться, делиться мыслями, впечатлениями, мнениями, а еще более раздражителен и даже издевательски презрителен становится тогда, когда она забивает на бесплодные попытки общения с ним и, чтобы поменьше расстраиваться и побольше чего-то умного и полезного делать, старается заниматься чем-то культурно-интеллектуальным чисто для себя - например, учится музыке, пишет свою повесть, общается с друзьями вне круга друзей Толстого и т.д. Зато когда она только его кормит, обшивает, убирается за ним т.п., молча и угнетенно, - тут он становится ласков и дружествен. Самым ласковым и дружественным он становился в те моменты, когда хотел секса, и в течение нескольких минут или часов после этого (“Переписываю сегодня сочинение Льва Николаевича «Об искусстве», и везде с негодованием говорится о слишком большом участии любви (эротической мании) во всех произведениях искусства. А Саша мне утром говорит: «А папа какой сегодня веселый, и все оттого веселые!» А если б она знала, что папа всегда веселый все от той же любви, которую он отрицает.”). Все. На этом “любовь” кончалась, как и общение между ними.
Но, предположим, это все наши домыслы, исходя из чрезмерно субъективного “дневника истерической женщины” (как выразился ее сыночек в предисловии к этому дневнику), и отношение Льва Николаевича к Софье Андреевне - это их приватное дело, связанное исключительно с нелюбовью и неприязнью конкретного человека к конкретному человеку, какими-то крайне неудачно сложившимся личными взаимоотношениями именно в этой конкретной семье. Предположим.
Я уже приводила цитату из его дневника от 1891 года:
“Мода умственная - восхвалять женщин, утверждать, что они не только равны по духовным способностям, но выше мужчин, очень скверная и вредная мода.
То, что женщины не должны быть ограничены ни в каких правах, то, что к женщине надо относиться так же, с тем же уважением и любовью, как и к мужчине, что она равна в правах с мужчиной, в этом не может быть никакого сомнения; но утверждать, что женщина в среднем одарена тою же духовной силою, как и мужчина, ожидать встретить в каждой женщине то же, что ожидаешь встретить в каждом мужчине, значит умышленно обманывать себя, и обманывать себя во вред женщине. Если мы будем ждать от женщины того, чего ждем от мужчины, то и будем требовать этого, а не встречая требуемого, будем раздражаться, будем приписывать злой воле то, что происходит от невозможности.
Так что признание женщин тем, чем они есть, более слабыми духовно существами, не есть жестокость к женщине; признание их равными есть жестокость. - Слабостью или меньшей силой духовною я называю меньшую покорность плоти духу, в особенности - главная черта женская - меньшую веру велениям разума.”
И вот еще немного цитат из дневника Софьи Андреевны (это тоже все 1890-е годы, он тогда только начал в полном мере “расчехляться” на эту тему, причем, как видно, достаточно неохотно, избегая особенно высказываться на эти темы публично, понимая, что даже ультраконсервативное общество Российской империи увидит в этом совершенно недопустимые и в высшей мере оскорбительные вещи):
“Дописала сегодня в дневниках Левочки до места, где он говорит: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни». Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж.”
“Сегодня Степа брат разговаривал с Львом Николаевичем и Сережей. Я вошла - они замолчали. Я спрашиваю: о чем говорили? Они замялись, потом Л. Н. говорит: “Мы говорили о том, что лучшие (половые) отношения с женщинами - это с простыми крестьянками, но, разумеется, без брака. Как только женятся на крестьянке, так добра не будет”.
Я просто ушам не верила. Да, если я не пошла за мужем: в его учениях, то потому, что он никогда не был искренен. Вот и выскочит порой тот настоящий Л. Н., который высказывает свои настоящие мысли.
Да, бедная, бедная я! Ему всегда мешало во мне именно то, что любила все изящное, любила чистоту во всем - и внешнем, и внутреннем. Все это ему было не нужно. Ему нужна была женщина пассивная, здоровая, бессловесная и без воли. И теперь моя музыка его мучит, мои цветы в комнате он осуждает, мою любовь к всякому искусству, к чтению биографии Бетховена или философии Сенеки - он осмеивает… Ну, прожила жизнь, нечего поднимать в сердце все наболелое.”
“Вчера вечером меня поразил разговор Л. Н. о женском вопросе. Он и вчера, и всегда против свободы и так называемой равноправности женщины; вчера же он вдруг высказал, что у женщины, каким бы делом она ни занималась: учительством, медициной, искусством - у ней одна цель: половая любовь. Как она ее добьется, так все ее занятия летят прахом.
Я возмутилась страшно таким мнением и стала упрекать Льву Николаевичу за его этот вечный, - столько заставивший меня страдать, - циничный взгляд его на женщин. Я ему сказала, что он потому так смотрел на женщин, что до 34 лет не знал близко ни одной порядочной женщины. И то отсутствие дружбы, симпатии душ, а не тел, то равнодушное отношение ж моей духовной и внутренней жизни, которое так мучает и огорчает меня до сих пор, которое так сильно обнажилось и уяснилось мне с годами, - то и испортило мне жизнь и заставило разочароваться и меньше любить теперь моего мужа.”
“Вечером много, много гостей: Бельская с дочерью, Толиверова с дочерью, Маклаков с сестрой, Варя Нагорнова, Горбунов. Толиверова, издательница “Игрушечки”, хочет издавать журнал “Женское Дело”, и поднялся разговор о женском вопросе. Л. Н. говорил, что, прежде чем говорить о неравенстве женщины и ее угнетенности, надо прежде поставить вопрос о неравенстве людей вообще. Потом говорил, что если женщина сама ставит себе этот вопрос, то в этом есть что-то нескромное, не женственное и потому наглое.”
(Тут она, правда, добавляет свое как бы согласие с ним:
“Я думаю, что он прав. Не свобода нам, женщинам, нужна, а помощь. Главное, помощь в воспитании сыновей, в влиянии на них, чтоб они были поставлены на правильный путь жизни, уменья работать, быть мужественными, независимыми и честными. Одна мать не может воспитывать сыновей, и оттого так плохо молодое поколение, что плохи отцы, ленивы на дело воспитанья и охотнее бросаются на всякое другое дело, отвиливая от самого важного - воспитания будущих поколений, долженствующих продолжать дела всего человечества и идти вперед.”
но, понимая контекст, мы видим, что это не совсем согласие, она просто пытается развивать его (безусловно отвратительную) точку зрения в сторону хоть какой-то рациональности, которую сам Толстой ни разу не имел в виду. Она говорит о том, что на женщину взвалена какая-то куча скучных и тоскливых обязанностей, особенно чудовищной ответственности в плане воспитания детей, которые, конечно же, кто-то должен делать, но почему только одна женщина? Поэтому для нее вопрос “свободы” стоит на втором плане - а прежде всего нужно “равноправие”, равноценное распределение обязанностей. Она это примерно пытается выразить, хотя мы сегодня знаем, конечно, что это напрямую связано со “свободой”.)
“Сегодня меня поразило в записной книге Л. Н., что он пишет о женщинах.
“Если женщина не христианка - она страшный зверь”.
Вывод из того, что я всю свою личную жизнь отдала ему в жертву, подавила в себе все желания - хотя бы к сыну съездить, как сегодня, и так всю жизнь. А муж мой везде видит зверство.
Зверство настоящее в тех мужчинах, которые ради своего эгоизма поглощают всецело жизни жен, детей, друзей - всех, кто попадаются на пути их жизни.”
(Точный текст записи Толстого в записной книжке за апрель 1898 г.: «Женщина может быть свободна только если она христианка. Освободившаяся женщина не христианка есть ужасный зверь» (ПСС, т. 53, с. 331).”
“Вечером гости: Гагарина, Гаяринова, Горбунов, Семенов - крестьянин-писатель, Мартынова. Лев Николаевич затеял разговор с Софьей Михайловной о детях вообще. Она их любит и идеализирует, а Лев Николаевич говорит, что и дети, и женщины эгоисты и что людей самоотверженных встретишь только среди мужчин. Мы, женщины, говорили, что только среди женщин есть самоотверженные, и спорили дурно.”
“Сегодня по поводу романа Paul Marguerite зашла речь о разводе. Лев Николаевич говорит, что “зачем французам развод, они и так не стесняются в брачной жизни”. Я говорю, что развод иногда необходим, и привожу пример Л. А. Голицыной, которую муж бросил для танцовщицы через три недели после свадьбы и с цинизмом сказал ей, что он женился, чтоб ее иметь, как любовницу, так как иначе он не мог бы ее получить.
Лев Николаевич на это сказал, что, стало быть, брак есть церковная печать на прелюбодеяние. - Я возразила, что только у дурных людей. Он неприятно начал спорить, что у всех. А что же настоящее? - На это Л. Н. сказал: “Как взял женщину в первый раз и сошелся с ней - то и брак”.
И мне так вдруг тяжело уяснился и наш брак с точки зрения Льва Николаевича. Это голое, ничем не скрашенное, ни к чему не обязывающее половое соединение мужчины и женщины - это Л. Н. называет браком, и для него безразлично, помимо этого общения - кто та, с которой он сошелся.
И когда Лев Николаевич начал говорить, что брак должен быть один, с первой женщиной, с которой пал, - мне стало досадно.”
*
Еще одна цитата из дневника Толстого за 20 ноября 1899 года, в связи с замужеством их дочери Татьяны, которое они оба не одобряли (Софья Андреевна потому, что была уверена, что Сухотин непорядочный человек и Таню не любит и что она будет несчастлива с ним, а Лев Николаевич хз почему):
“Таня уехала зачем-то с Сухотиным. Жалко и оскорбительно. Я семьдесят лет все спускаю и спускаю свое мнение о женщинах, и все еще и еще надо спускать. Женский вопрос! Как же не женский вопрос? Только не в том, чтобы женщины стали руководить жизнью, а в том, чтобы они перестали губить ее”.
*
Отличный прогрессивно мыслящий чувак, чо уж там. Переживалец о неравноправии людей и эмансипации угнетенных.
*
Ну и еще парочку цитат от самой Толстой о ее скорбной жизни с великим прогрессивным умом и главой революционного учения о новом справедливом обществе (у нее ОЧЕНЬ много такого, я просто буквально наугад парочку взяла, но весь дневник оставляет вот такое вот удручающее впечатление в целом):
“Сегодня с утра полотеры, чистка замков, шум, посетители, духоборы, Суллержицкий, на солнце в саду ребята играют в пыжи; Саша с детьми Фридман поет, бренчит танцы на фортепиано. Л. Н. с духоборами беседует и пишет длинное прошение государю. Я его переписала. Все эти дни обшиваю Л. Н. Заметила ему гладью платки, сшила новую блузу, буду шить теперь панталоны. Мои знакомые меня спрашивают, почему я потухла, стала молчалива, тиха и грустна. Я им ответила: “Посмотрите на моего мужа, зато он как бодр, весел и доволен”.
И никто не поймет, что когда я жива, занимаюсь искусством, увлекаюсь музыкой, книгой, людьми, - тогда мой муж несчастлив, тревожен и сердит. Когда же я, как теперь, шью ему блузы, переписываю и тихо, грустно завядаю - он спокоен и счастлив, даже весел. - И вот в чем моя сердечная ломка! Подавить, во имя счастья мужа, все живое в себе, затушить горячий темперамент, заснуть и - не жить, a durer, как выразился Сенека о бессодержательной жизни.”
“Думала сегодня: отчего женщины не бывают гениальны? Нет ни писателей, ни живописцев, ни музыкальных композиторов. Оттого, что вся страсть, все способности энергической женщины уходят на семью, на любовь, на мужа, - а, главное, на детей. Все прочие способности атрофируются, не развиваются, остаются в зачатке. Когда деторождение и воспитание кончается, то просыпаются художественные потребности, - но все уже опоздано, ничего нельзя в себе развить.
Девушки часто развивают в себе духовные и художественные способности и силы; но это развитие остается единично, не может идти дальше, в следующие поколения, потому что девушки не дают потомства. Бывают часто гениальные люди от старых, развитых раньше, матерей, и Лев Николаевич один из таких. Его мать была не молода, когда родила его, да и когда выходила замуж.”
“Я так привыкла жить не своей жизнью, а жизнью Левочки и детей, что тот день, когда не сделала ничего, что для них или касается их - мне неловко и пусто. Опять принялась переписывать Левочкины дневники. А жаль, что этой вечной сердечной зависимостью от любимого человека я убила в себе разные способности и энергию; а последней много было.”
“Я живу как автомат: хожу, ем, сплю, купаюсь, переписываю… Своей жизни нет: ни почитать, ни поиграть, ни подумать - и так вся жизнь. Жизнь ли это? Hélas, la plus grande partie de notre vie n’est pas vie, mais durée (“Большая часть нашей жизни не есть жизнь, а времяпрепровождение” (франц.)). Да я нe живу, - je dure. Сережа сегодня говорит: «Мама впадает в детство, я ей подарю куклу и, так и быть, и фарфоровый сервиз».
Это смешно, его слова, но мое впадание в детство совсем не смешно, а очень трагично. Я никогда не имела времени заняться самостоятельно чем бы то ни было, не было времени собой заняться. Приходилось подставлять свои силы и свое время на то, чего в данный момент требовала от меня семья: муж или дети. И вот подкралась старость, и я проработала на семью все свои умственные, душевные и телесные силы и осталась, как говорит Сережа, ребенком. Отработав на семью, я и ахнула, что не образовалась лучше, что не имею в руках никакого искусства, что мало знала людей и мало от них чему научилась - но все поздно.”
“Илюша пришел сегодня в мою комнату и начал мне упрекать, что я переменилась, стала меньше детей любить, стала от них отстраняться. Я стала оправдываться, вспоминая им (тут были еще Таня, Соня и Андрюша), как я проводила время в вечном труде то с детьми, то с переписыванием и служением отцу их, и вспомнила тяжелое время, когда родился Ванечка: Лева экзамен зрелости держал, мальчики остались без гувернантки, я кормила с больными грудями плохенького ребенка, и весна, и отыскиванье учителей, и укладка, и слабость после родов, а Лев Николаевич ушел в Ясную пешком, меня бросил, несмотря на мои слезы и просьбы о помощи - и так сколько, сколько трудов, бессонных ночей, слез, сомнений я пережила, сколько весен прожила в городе, чтобы не покидать экзаменующихся сыновей, - а теперь только упреки и упреки. Я слушала, оправдывалась, да и не выдержала - разрыдалась.”
“Виновата ли я? Я знаю все причины моей душевной боли. Я знаю, во-первых, что я скорблю о том, что дети мои не так счастливы, как бы я того желала, а что сама я, в сущности, страшно одинока. Муж мой мне не друг; он был временами и особенно к старости мне страстным любовником. Но я с ним всю жизнь была одинока. Он не гуляет со мной, потому что любит в одиночестве обдумывать свое писание. Он не интересовался моими детьми, - это ему было и трудно, и скучно. Он никуда, никогда со мной не поехал, не переживал никакие впечатления вместе - он их пережил раньше и везде бывал. Я же покорно и молчаливо прожила с ним всю жизнь - ровную, спокойную, бессодержательную и безличную. И теперь часто болезненно поднимается потребность впечатлений искусства, новой природы, умственного развития, желания приобрести повые сведения и знания, желание общения с людьми - и опять все надо подавлять и молчаливо, покорно доживать жизнь без интереса личного и без содержания. Всякому своя судьба. Моя судьба была быть служебным элементом для мужа-писателя. И то хорошо: служила, по крайней мере, достойному жертвы человеку.”
*
А особенно у меня сердце защемило от маленького упоминания:
“Эту выставку смотрела с большим интересом. Огромное разнообразие пейзажей, переносивших меня то в Италию, то в Крым, то на Днепр, то на остров Капри или в восточные дикие страны, или в русскую, или в малороссийскую деревню, или на Кавказ. Все это чрезвычайно интересно, особенно мне, никогда не путешествовавшей.”
Никогда не путешествовавшей! Это в реалиях российской аристократии, где вообще было принято чуть ли не больше времени проводить в Европе, чем в России! Это с таким живым, жадным до впечатлений умом Софьи Андреевны! И сам Толстой прекрасно себе попутешествовал в свое время - и по Европе, и по России. А с женой уже никуда и не ездил, скучно ему было жене мир показывать, и саму жену неохотно отпускал ездить даже по России, по делам насущным - и под “отпускал” я имею в виду вполне себе конкретное юридическое разрешение, специальную бумажку, которую должен был подписать супруг, чтобы супруга имела право ездить куда-то за пределы своей губернии. Выезжала она куда-нибудь крайне редко, а все больше в Ясной Поляне сидела, ну и в Москве периодически в их доме жила. Зачем тебе куда-то ездить? сиди дома, детей рожай, глупая бессмысленная баба. А она была юной девочкой, когда вышла за него замуж, ничего в мире не видевшей еще и не знавшей и мечтавшей все узнать, везде побывать.
“Таня собирается в Петербург. Я намекнула было, что мне хотелось бы съездить на представления опер Вагнера в Петербург, но на меня Лев Николаевич за это излил такой злобный поток упреков, так язвительно говорил о моем сумасшествии касательно моей любви к музыке, о моей неспособности, глупости и т. д., что мне теперь и охоту отбило что-либо желать.”
“Сегодня утром был неприятный разговор с Л. Н. Он хочет делать все прибавки в свою статью, а я боюсь, что к прибавкам придерется цензура и опять остановит книгу, а я хочу печатать 30 000 экз. Слово за слово, упрекали друг друга; я упрекала за то, что лишена свободы, что он меня не пускает в Петербург; он упрекал, что я продаю его книги; а я на это говорила, что не я пользуюсь деньгами, а больше всего его дети, которых он забросил, не воспитал и не приучил к работе. Еще я говорила, что его верховую лошадь, его спаржу и фрукты, его благотворительность, велосипеды и проч. - все это я ему доставляю на эти же деньги, а сама меньше всех их трачу… Но я бы ему этого не сказала, если б он не кричал, что я забываюсь, что он может запретить мне продавать книги. Я сказала: очень буду рада, запрети, и я уйду на себя работать, в классные дамы, корректорши и т. д. Я люблю труд и не люблю свою жизнь, поставленную всю не по моему вкусу, а по инерции и по тому, как ее поставила семья - муж и дети.”
“В душе моей происходит борьба: страстное желание ехать в Петербург на Вагнера и другие концерты и боязнь огорчить Льва Николаевича и взять на свою совесть это огорчение. Ночью я плакала от того тяжелого положения несвободы, которое меня тяготит все больше и больше. Фактически я, конечно, свободна: у меня деньги, лошади, платья - все есть; уложилась, села и поехала. Я свободна читать корректуры, покупать яблоки Л, Н., шить платья Саше и блузы мужу, фотографировать его же во всех видах, заказывать обед, вести дела всей семьи, - свободна есть, спать, молчать и покоряться. Но я не свободна думать по-своему, любить то и тех, кого и что избрала сама, идти и ехать, где мне интересно и умственно хорошо; не свободна заниматься музыкой, не свободна изгнать из моего дома тех бесчисленных, ненужных, скучных и часто очень дурных людей, а принимать хороших, талантливых, умных и интересных. Нам в доме не нужны подобные люди, - с ними надо считаться и стать на равную ногу; а у нас любят порабощать и поучать…
И мне не весело, а трудно жить… И не то я слово употребила: весело, этого мне не надо, мне нужно жить содержательно, спокойно, а живу я нервно, трудно и малосодержательно.”
"Весь день у крыльца бабы с просьбами: муки, денег, хлеба поесть просто, чайку, лекарства и т.д. Стараюсь терпеливо удовлетворить просящих, но очень утомляюсь. Помощи ни в чем, ниоткуда. Бегаю весь день к Л. Н. вниз, бегаю но делам - и к вечеру совсем без ног.
Растирала Л. Н. живот, а в это же время мечтала о море, и скалах, и горах в Норвегии, куда звал нас уезжающий завтра Вестерлунд."
*
Вооот. А самое грустное во всем этом - это то, что его книги (не публицистические проповеди, разумеется, а прежде всего “Война и мир” и “Анна Каренина”) до сих пор страстно любимы во всем мире в том числе и за прекрасные, живые, яркие ЖЕНСКИЕ образы, в которых даже современные и полностью эмансипированные женщины видят прежде всего уважение к женщине как к человеку, неподдельный интерес к ее уму, талантам, нравственным качествам, воззрениям. Западные читатели (а особенно - западные читательницы) сегодня очень чувствительны к таким вещам, а вот нет же всей этой гнусности в его книгах, совсем нет, и никто даже не подозревает этого. И сама Софья Андреевна очень любила эти его книги и все огорчалась, что живет-то он на самом деле абсолютно противоположным образом. (И мне тут даже пытаются внушать, что Толстой не мог это все "женское" писать сам, что это она "соавторствовала". Но нет, не думаю, это бред. Это все как раз отличный материал для размышлений на тему не только шизофренического образа жизни и взглядов Толстого, но того, какой чудовищный разрыв может быть между "личностью" и "творчеством" вообще и чего стоит творчество, если оно полностью лицемерно с точки зрения личности и реальных воззрений автора.)
PS. Кстати, абсолютное большинство фотографий Льва Толстого, которые у нас сегодня есть, - работы Софьи Андреевны. Она увлекалась и фотографией в том числе, училась ей с большим интересом (а тогда это было технологически очень сложное и нетривиальное занятие, как мы помним) и очень много наснимала его самого и вообще их семейной жизни, групповых портретов семьи и так далее. И, как мы видим, Толстой на них охотно позирует (тогда для фото нужно было достаточно долго стоять неподвижно, не моргая и не меняя выражение лица, чтобы картинка не размылась, то есть это не быстрый щелк и пошел дальше, это целый процесс). Нравится ему все это очень, быть обожаемым, обожествляемым и обслуживаемым.