дневник С.А. Толстой: “Иду на жертву к сыну…”

[gremrien]

Я сейчас читаю дневник Софьи Андреевны Толстой и прозреваю периодически пишу злобные посты о том, что обнаружила там. Если модераторы не будут против, я хотела бы сделать перепосты этих записей из моего блога. Я понимаю, что об этих дневниках наверняка тут уже неоднократно писали (хотя мне не удалось найти достаточно подробной и вдохновляющей рецензии, например), но мои посты посвящены отдельным конкретным аспектам, которые мне хотелось бы обсудить. Там много цитат (из дневника и не только).

Пост первый (самый неконкретно-ознакомительный): “Иду на жертву к сыну…”

*

Начала читать (слушать) дневники Софьи Андреевны Толстой. Боже мой, боже мой, я бы запретила читать и, особенно, изучать в школах книги Толстого без предварительного чтения этого дневника.

Как известно, Наташа Ростова писалась в значительной мере с юной Сонечки, той, в которую Толстой еще был влюблен (и которая стала ему гадка вскоре после начала семейной жизни), причем Толстой достаточно сильно “вдохновился” не только тем, что он сам знал о Соне из ее рассказов и общения с ее семьей, но и повестью Софьи Андреевны “Наташа”, написанной 17-летней Соней в год до замужества и сожженной перед замужеством, где она описывала себя с сестрой и вообще жизнь в их семье. Повесть читалась Толстому вслух, и он обиделся на то, как сам там был изображен - “успевший пожить, необычайно непривлекательной наружности, но благородный и умный князь” (что, видимо, и стало причиной уничтожения ее Соней), но образы девочек и их семейного быта “взял себе на заметку” и потом “творчески переработал” (а чо такова?). Вместе с повестью Соня сожгла перед замужеством и свой детский дневник, полагая, что теперь у нее начнется новая, счастливая жизнь, где она будет поверять тайны своей души любимому человеку, и в дневнике необходимости не будет, все это были девичьи глупости от душевного одиночества.

Через две недели после свадьбы Соня (с тяжелым сердцем) начинает новый дневник, теперь уже на всю жизнь. Потому что муж оказался говнюком, а сама она в шоке от того, во что вляпалась. 18-летняя девочка, умница, музыкальная, вдохновенная, амбициозная, с немалым литературным талантом, получившая прекрасное домашнее образование и за год до замужества сдавшая экзамен в Московском университете на звание домашней учительницы (для того времени - практически максимум того, что было доступно женщине в плане образования), после свадьбы оказывается в почти полном одиночестве в деревне, где вынуждена днями томиться без дела, без общения, с какой-то старой теткой в качестве компаньонки (“Тетенька добра и в покойном духе, а мне с ней тяжело - стара”; “Лева или стар, или несчастлив. Неужели, кроме дел денежных, хозяйственных, винокуренных, ничего и ничто его не занимает. Если он не ест, не спит и не молчит, он рыскает по хозяйству, ходит, ходит, все один. А мне скучно - я одна, совсем одна”; “Он стар и слишком сосредоточен. А я нынче так чувствую свою молодость, и так мне нужно чего-нибудь сумасшедшего”), а муж ею интересуется почти исключительно в сексуальном плане (“У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно - у меня никакой, напротив”). И девочка эта, пусть и наивна, и ужасно хочет и пытается преклоняться перед вдвое старшим ее мужем, который уже и известен, и знаменит, и вообще граф (их брак был явным мезальянсом не в пользу жены), но все же достаточно умна и проницательна, чтобы видеть, сколько фальши и глупости в его уже тех ранних попытках искать какой-то свой особый путь взаимодействия с “простым народом” (и это он еще даже не начал озвучивать идеи насчет пахоты земли и “раздать все лишнее крестьянам”). Сакраментальная запись, крик души “Он мне гадок со своим народом” появляется в ее дневнике уже через полтора месяца после замужества. Но главное сейчас для нее, конечно, отношение к ней лично. Она влюблена и вдохновлена их отношениями, она хочет любви и общения, она жаждет доверия, радостного упоения друг другом, общего “дела”. Но она его интересует только как надувная женщина, и он сетует на то, что эта женщина почему-то еще и живая и имеет свои чувства, ожидания и желания, и чего-то постоянно от него хочет и просит, и мелькает “туда-сюда”. Он вообще не особо был и раньше в нее влюблен, ему нужно было жениться, часики-то тикали, и он вообще в эту семью с тремя сестрами ходил и выбирал, какая из сестер ему больше подходит, и долго склонялся к старшей Лизе. А выбрал в итоге Наташу Соню, потому что Лиза была слишком серьезной и умной (“Впоследствии она писала и печатала вещи для народа и исследование о курсе русского рубля”), а Соня, еще совсем девочка, по сравнению с Лизой - кокетлива, жива и весела.

Потому что Великому Русскому Писателю не нужна была серьезная и умная жена, ему нужна была наивная и кокетливая девочка, симпатичная дурочка, “Кити”.

Из дневника Л.Н. Толстого от 1891 года:

“Мода умственная - восхвалять женщин, утверждать, что они не только равны по духовным способностям, но выше мужчин, очень скверная и вредная мода.
То, что женщины не должны быть ограничены ни в каких правах, то, что к женщине надо относиться так же, с тем же уважением и любовью, как и к мужчине, что она равна в правах с мужчиной, в этом не может быть никакого сомнения; но утверждать, что женщина в среднем одарена тою же духовной силою, как и мужчина, ожидать встретить в каждой женщине то же, что ожидаешь встретить в каждом мужчине, значит умышленно обманывать себя, и обманывать себя во вред женщине. Если мы будем ждать от женщины того, чего ждем от мужчины, то и будем требовать этого, а не встречая требуемого, будем раздражаться, будем приписывать злой воле то, что происходит от невозможности.
Так что признание женщин тем, чем они есть, более слабыми духовно существами, не есть жестокость к женщине; признание их равными есть жестокость. - Слабостью или меньшей силой духовною я называю меньшую покорность плоти духу, в особенности - главная черта женская - меньшую веру велениям разума.”

Ну так вот, к Наташе Ростовой.



Знаменитый пассаж о том, в какую она “самку” превратилась и по поводу чего сокрушается вот уже которое поколение школьников.

“Наташа вышла замуж ранней весной 1813 года, и у ней в 1820 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок или когда она с графиней Марьей вспоминала о князе Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти князя Андрея, никогда не говорила о нем), и очень редко, когда что-нибудь случайно вовлекало ее в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те редкие минуты, когда прежний огонь зажигался в ее развившемся красивом теле, она бывала еще более привлекательна, чем прежде.
Со времени своего замужества Наташа жила с мужем в Москве, в Петербурге, и в подмосковной деревне, и у матери, то есть у Николая. В обществе молодую графиню Безухову видели мало, и те, которые видели, остались ею недовольны. Она не была ни мила, ни любезна. Наташа не то что любила уединение (она не знала, любила ли она или нет; ей даже казалось, что нет), но она, нося, рожая, кормя детей и принимая участие в каждой минуте жизни мужа, не могла удовлетворить этим потребностям иначе, как отказавшись от света. Все, знавшие Наташу до замужества, удивлялись происшедшей в ней перемене, как чему-то необыкновенному. Одна старая графиня, материнским чутьем понявшая, что все порывы Наташи имели началом только потребность иметь семью, иметь мужа, как она, не столько шутя, сколько взаправду, кричала в Отрадном. Мать удивлялась удивлению людей, не понимавших Наташи, и повторяла, что она всегда знала, что Наташа будет примерной женой и матерью.
- Она только до крайности доводит свою любовь к мужу и детям, - говорила графиня, - так что это даже глупо.
Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное - пение. Она оттого и бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете, ни о том, чтобы не стеснять мужа своей требовательностью. Она делала все противное этим правилам. Она чувствовала, что те очарования, которые инстинкт ее научал употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся - то есть всей душой, не оставив ни одного уголка не открытым для него. Она чувствовала, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекали его к ней, а держалась чем-то другим, неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с ее телом.
Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной. Украшать же себя для того, чтобы нравиться другим, - может быть, теперь это и было бы приятно ей, - она не знала, - но было совершенно некогда. Главная же причина, по которой она не занималась ни пением, ни туалетом, ни обдумыванием своих слов, состояла в том, что ей было совершенно некогда заниматься этим.
Известно, что человек имеет способность погрузиться весь в один предмет, какой бы он ни казался ничтожный. И известно, что нет такого ничтожного предмета, который бы при сосредоточенном внимании, обращенном на него, не разросся до бесконечности.
Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, - была семья, то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно принадлежал ей, дому, - и дети, которых надо было носить, рожать, кормить, воспитывать.
И чем больше она вникала, не умом, а всей душой, всем существом своим в занимавший ее предмет, тем более предмет этот разрастался под ее вниманием, и тем слабее и ничтожнее казались ей ее силы, так что она их все сосредоточивала на одно и то же, и все-таки не успевала сделать всего того, что ей казалось нужно.
Толки и рассуждения о правах женщин, об отношениях супругов, о свободе и правах их, хотя и не назывались еще, как теперь, вопросами, были тогда точно такие же, как и теперь; но эти вопросы не только не интересовали Наташу, но она решительно не понимала их.
Вопросы эти и тогда, как и теперь, существовали только для тех людей, которые в браке видят одно удовольствие, получаемое супругами друг от друга, то есть одно начало брака, а не все его значение, состоящее в семье.
Рассуждения эти и теперешние вопросы, подобные вопросам о том, каким образом получить как можно более удовольствия от обеда, тогда, как и теперь, не существуют для людей, для которых цель обеда есть питание и цель супружества - семья.
Если цель обеда - питание тела, то тот, кто съест вдруг два обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо оба обеда не переварятся желудком.
Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в каком случае не будет иметь семьи.
Весь вопрос, ежели цель обеда есть питание, а цель брака - семья, разрешается только тем, чтобы не есть больше того, что может переварить желудок, и не иметь больше жен и мужей, чем столько, сколько нужно для семьи, то есть одной и одного. Наташе нужен был муж. Муж был дан ей. И муж дал ей семью. И в другом, лучшем муже она не только не видела надобности, но, так как все силы душевные ее были устремлены на то, чтобы служить этому мужу и семье, она и не могла себе представить и не видела никакого интереса в представлении о том, что бы было, если б было другое.
Наташа не любила общества вообще, но она тем более дорожила обществом родных - графини Марьи, брата, матери и Сони. Она дорожила обществом тех людей, к которым она, растрепанная, в халате, могла выйти большими шагами из детской с радостным лицом и показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна, и выслушать утешения о том, что теперь ребенку гораздо лучше.
Наташа до такой степени опустилась, что ее костюмы, ее прическа, ее невпопад сказанные слова, ее ревность - она ревновала к Соне, к гувернантке, ко всякой красивой и некрасивой женщине - были обычным предметом шуток всех ее близких. Общее мнение было то, что Пьер был под башмаком своей жены, и действительно это было так. С самых первых дней их супружества Наташа заявила свои требования. Пьер удивился очень этому совершенно новому для него воззрению жены, состоящему в том, что каждая минута его жизни принадлежит ей и семье; Пьер удивился требованиям своей жены, но был польщен ими и подчинился им.
Подвластность Пьера заключалась в том, что он не смел не только ухаживать, но не смел с улыбкой говорить с другой женщиной, не смел ездить в клубы на обеды так, для того чтобы провести время, не смел расходовать деньги для прихоти, не смел уезжать на долгие сроки, исключая как по делам, в число которых жена включала и его занятия науками, в которых она ничего не понимала, но которым она приписывала большую важность. Взамен этого Пьер имел полное право у себя в доме располагать не только самим собой, как он хотел, но и всей семьею. Наташа у себя в доме ставила себя на ногу рабы мужа; и весь дом ходил на цыпочках, когда Пьер занимался - читал или писал в своем кабинете. Стоило Пьеру показать какое-нибудь пристрастие, чтобы то, что он любил, постоянно исполнялось. Стоило ему выразить желание, чтобы Наташа вскакивала и бежала исполнять его.
Весь дом руководился только мнимыми повелениями мужа, то есть пожеланиями Пьера, которые Наташа старалась угадывать. Образ, место жизни, знакомства, связи, занятия Наташи, воспитание детей - не только все делалось по выраженной воле Пьера, но Наташа стремилась угадать то, что могло вытекать из высказанных в разговорах мыслей Пьера. И она верно угадывала то, в чем состояла сущность желаний Пьера, и, раз угадав ее, она уже твердо держалась раз избранного. Когда Пьер сам уже хотел изменить своему желанию, она боролась против него его же оружием.
Так, в тяжелое время, навсегда памятное Пьеру, Наташа, после родов первого слабого ребенка, когда им пришлось переменить трех кормилиц и Наташа заболела от отчаяния, Пьер однажды сообщил ей мысли Руссо, с которыми он был совершенно согласен, о неестественности и вреде кормилиц. Следующим ребенком, несмотря на противудействие матери, докторов и самого мужа, восстававших против ее кормления, как против вещи тогда неслыханной и вредной, она настояла на своем и с тех пор всех детей кормила сама.
Весьма часто, в минуты раздражения, случалось, что муж с женой спорили подолгу, потом после спора Пьер, к радости и удивлению своему, находил не только в словах, но и в действиях жены свою ту самую мысль, против которой она спорила. И не только он находил ту же мысль, но он находил ее очищенною от всего того, что было лишнего, вызванного увлечением и спором, в выражении мысли Пьера.
После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он видел себя отраженным в своей жене. В себе он чувствовал все хорошее и дурное смешанным и затемнявшим одно другое. Но на жене его отражалось только то, что было истинно хорошо: все не совсем хорошее было откинуто. И отражение это произошло не путем логической мысли, а другим - таинственным, непосредственным отражением.”

Ага, точно так и было. Милая юная девочка забеременела в первый же месяц после замужества и затем беспрестанно беременела и рожала, беременела и рожала, беременела и рожала, потому что мужа ее слишком интересовала “физическая сторона любви”, для того и женился. Всего Софья Андреевна из первых тридцати лет супружеской жизни в общей сложности была беременна в течение 10 лет. 11 из 13 своих детей она вскормила грудью. Из 13 детей пятеро умерли в детстве. Притом Софья, за неимением других дел и любви и внимания со стороны мужа, была полностью погружена в своих детей не только в смысле ежедневной заботы о них, она с огромной нежностью отслеживала их внутреннее развитие, вообще была суперматерью в этом плане, какие и сегодня нечасто встречаются.

Первая беременность была тяжелой, Соня постоянно чувствовала себя больной, муж ею от этого еще больше брезговал. Ребенок родился слабенький, у юной мамы тоже проблемы. Развился мастит, это эпоха без антибиотиков и обезболивающих средств, напоминаю. Боль дикая, каждое кормление - пытка (“Иду на жертву к сыну…”), Соня, при всей своей безумной любви и нежности к сыну, пытается прекратить кормить грудью и взять кормилицу (благо вокруг деревня - потенциальных кормилиц хоть отбавляй, и с точки зрения общественной морали это было абсолютно нормально). Лев Николаевич категорически против - это твой единственный долг и обязанность, а ты манкируешь, какая же ты мать и жена? Внушает ей, что “бросить кормить - огромное несчастие, отравит жизнь”. И при этом явно пытается опять заниматься с ней сексом, хотя ей больно и тяжело (“И что за слабость, что он не может на это короткое время моего выздоровления потерпеть”). С сексом ей отказывать не особо удавалось, судя по тому, что уже через год она родила второго ребенка.

Ровно месяц после рождения их первенца, Сонин дневник:

“10 месяцев замужем. Я падаю духом - ужасно. Я машинально ищу поддержки, как ребенок мой ищет груди. Боль меня гнет в три погибели. Лева убийственный. Хозяйство вести не может, не на то, брат, создан. Немного он мечется. Ему мало всего, что есть; я знаю, что ему нужно; того я ему не дам. Ничто не мило. Как собака, я привыкла к его ласкам - он охладел. Все утешает, что такие дни находят. Но уж это очень часто. Терпение.”

“Я мало плакала,- все то же притупление. Муж ожил, слава богу. Я о нем много молилась.
Меня любит, дай бог нам счастия прочного. Боль усиливается, я, как улитка, сжалась, вошла в себя и решилась терпеть до крайности. Ребенка люблю очень; бросить кормить - огромное несчастие, отравит жизнь. Ужасное желание отдохнуть, наслаждаться природой, и чувство как заключенного в тюрьму. Жду мужа из Тулы с ужасным нетерпением. Люблю его из всех сил, прочно, хорошо, немного снизу вверх. Иду на жертву к сыну…”

“Он говорит казенно. Правда, что убийственно. Но он сердится - за что? Кто виноват? Отношения наши ужасны - и это в несчастии. Он до того стал неприятен, что я целый день избегаю его. Он говорит: «Иду спать, иду купаться»; я думаю: «Слава богу». И сижу над мальчиком, так душа разрывается. И ребенка и мужа отнял бог, которому мы вместе, бывало, так хорошо молились. Теперь как будто все кончено. Терпение, не надо этого забывать. Я хоть прошедшее наше благословляю. Любила я его очень и благодарна ему за все. Его дневник я сейчас читала. В хорошую, поэтическую минуту все показалось дурно. Эти 9 месяцев едва ли не самые худшие в жизни. А десятый и говорить нечего. Сколько раз в душе он подумал: «Зачем я женился», и сколько раз вслух сказал: «Где я такой, какой я был».”

“Говорила с ним - стало как будто легче, именно оттого, что, о чем я догадывалась, стало уже верно. Уродство не ходить за своим ребенком; кто же говорит против? Но что делать против физического бессилия. Я чувствую как-то инстинктивно, что он несправедлив ко мне. За что еще и еще мучить? Я озлобилась, мне даже не в таком хорошем свете кажется сегодня ходить за мальчиком; а так как ему хотелось бы стереть теперь меня с лица земли за то, что я страдаю, а не исполняю долга, так и мне хотелось бы его не видеть за то, что он не страдает и пишет. Вот еще с какой стороны мужья бывают ужасны. О ней я не подумала. Мне даже в эту минуту кажется, что я его не люблю. Разве можно любить муху, которая каждую минуту кусает. Поправить дело я не могу, ходить за мальчиком буду, сделаю все, что могу, конечно не для Левы, ему следует зло за зло, которое он мне делает. И что за слабость, что он не может на это короткое время моего выздоровления потерпеть. Я же терплю, и терплю в 10 раз больше еще. Мне хотелось писать, оттого что я злюсь.”

“Это была эпоха моей страшной грудницы, болезни грудей, я не могла кормить Сережу, и это его сердило. Неужели я не хотела, это было тогда мое главное, сильнейшее желание.”

Сам Толстой об этом периоде, когда Соня страдала со своим маститом, в своем дневнике пишет вот это:

"Уже 1 ночи, я не могу спать, ещё меньше идти спать в её комнату с тем чувством, которое давит меня, а она постонет, когда её слышут, а теперь спокойно храпит. Проснётся и в полной уверенности, что я несправедлив, и что она несчастная жертва моих переменчивых фантазий - кормить, ходить за ребёнком. Даже родитель того же мнения. Я не дал ей читать своего дневника, но не пишу всего. Ужаснее всего то, что я должен молчать... Говорить с ней теперь нельзя, а может быть ещё всё бы объяснилось. Нет, она не любила и не любит меня. Мне это мало жалко теперь, но за что было меня так больно обманывать."

Сукаблять, сукаблять, сукаблять. А теперь давайте еще раз перечитайте плач Великого Русского Писателя о том, в какую некрасивую толстую самку превратилась Наташа Ростова, как она “опустилась” и как она нехорошо манипулировала мужем, якобы полностью подчиняя его себе, изображая кроткую влюбленную овечку. И туда же вся эта брезгливость Андрея Болконского к его милой беременной жене. (Убить ее, непременно убить, гадину, пусть прямо в родах и сдохнет, освободить Андрея от этой тягомотины!)