Рана Авдиш: репортаж с операционного стола
Рана Авдиш [Rana Awdish] с детства мечтала посвятить себя медицине. Закончив медицинский факультет университета Уэйна, она стажировалась в Нью-Йорке, в Маунт Синай - одном из самых старинных и крупных госпиталей США, а потом, вернувшись в родной Детройт и стала трудиться в Henry Ford Hospital, в отделении пульмонологии и неотложной помощи. Молодая специалистка не прекращала работу и на седьмом месяце беременности. Однажды в выходной она пошла в магазин купить спицы и шерсть, потому что недавно записалась в кружок вязания, но по дороге почувствовала непонятную отстранённость, как будто всё, что происходит, происходит не с нею. Дома начались боли и рвота. Муж отвёз Рану в ту самую больницу, где она работала. Увидев беременность, больную направили в родильное отделение, а уж оттуда позвонили в хирургическое и прислали оттуда интерна.
Он зашёл, молодой и серьёзный, с пустым бланком в руках, который намеревался заполнить подробными данными о моей истории болезни, а также о результатах осмотра, прежде чем связаться со старшим резидентом. Я не понимала, как он вообще мог подумать, что на всё это есть время.
Он положил свой листок на складной столик и щёлкнул ручкой. Сравнил фамилию и учётный номер в его бумагах с тем, что был указан на моем браслете, и только потом обратился ко мне. «Не могли бы вы сказать мне, когда началась боль?» - спросил он.
У меня уже не осталось слов. «Позовите своего старшего», - только и ответила я ему.
Он попытался продолжить формальную бумажную волокиту. «Что-либо способствует усилению или уменьшению боли?»
В ответ тишина.
Он вздохнул, весь в растерянности. Понимая, что ничего от меня не добьётся, он связался с резидентом. Хотя она и начала проходить здесь практику всего год назад, ей хватило опыта, чтобы понять, когда она увидела меня, скрюченную от боли, с нестабильными жизненно важными показателями, что времени и правда в обрез.
Через полчаса Ране Авдиш сделали УЗИ и зафиксировали гибель плода от отслойки плаценты. Это способствовало тому, что она раньше обычного оказалась на операционном столе. Там, под скальпелем, молодая женщина и умерла от сочетания гипотермии, ацидоза и коагулопатии. Это так называемая триада смерти или порочный круг политравмы. Потом Рана Авдиш воскресла благодаря слаженным реанимационным мероприятиям, почти полгода лежала в больнице, долго восстанавливалась, родила второго ребёнка и девять лет спустя обобщила свой уникальный опыт в книге под названием «В шоке. Моё путешествие от врача к умирающему пациенту» (ЭКСМО, январь 2020) [In Shock: How Nearly Dying Made Me a Better Intensive Care Doctor, St. Martin's Press, 2017].
Сразу скажу, что не рекомендовала бы мемуары Авдиш впечатлительным людям, а также тем, кто ожидает в ближайшее время хирургического либо акушерского вмешательства. Медицинские подробности в ней прописаны суровой врачебной рукой, привыкшей писать истории болезни. То, что мрачный сценарий грозного осложнения беременности - HELLP-синдрома (как сочетаются в термине hell и help!) доктор Авдиш испытала на собственном опыте, не остановило её в стремлении донести до аудитории ужас и неподконтрольность происходящего. А то, что в её отношении были совершены, кажется, все возможные деонтологические ошибки, вдохновило на грандиозный пересмотр вообще всего подхода, который ей и коллегам прививали в период учёбы.
Авдиш пишет, что на факультете царствовала убеждённость, что медик не должен эмоционально вовлекаться в судьбу пациентов. С больными работать их не готовили. Открытым текстом говорили: Врач должен лечить болезни. Хотите работать с пациентами, идите в средний медперсонал, сёстры требуются, требуются, требуются. Но человек существо социальное, и ничего поделать с этим нельзя. Мы так устроены психически, мы откликаемся на страдания ближних своих. И врачи, как бы они ни старались сохранять невовлечённую мину при плохой игре, тоже испытывают эмоции. Я никогда не забуду, как наша начмед рассказывала о первой смерти пациентки, с которой столкнулась ещё в самом начале работы, то есть тридцать лет тому назад.
- Как обидно было, как обидно было! - повторяла начмед, и было понятно, что обидно ей и сейчас.
А если поинтересоваться статистикой депрессий и суицидов у медиков, можно очень удивиться. Пишут, что самоубийства лиц этой профессии случаются в два раза чаще, чем в общей популяции. Даже военнослужащих медработники оставляют далеко позади в этом печальном "соревновании". Профессиональное выгорание, чрезвычайно высокий уровень ответственности, переработки, личные драмы, которые в подобных условиях переживаются дольше и тяжелее. Мы разводимся, участвуем в разбирательствах об опеке, сталкиваемся с неверностью, болезнями детей, смертями в наших семьях. И при этом работаем от 60 до 80 и более часов в неделю, погруженные в боль наших пациентов, часто не имея времени на свою, - подчёркивает Памела Вайбл, исследовавшая эту проблему в США. Сама Авдиш указала, что, когда проходила резидентуру, двое молодых коллег покончили с собой, причём в первом случае суициду предшествовало острое нервное расстройство.
Как и следовало ожидать, наши наставники сказали нам: «Слушайте, он явно не был создан для медицины. Для некоторых людей эта профессия попросту не подходит». Шёпотом высказывались догадки о его психических проблемах. Все дружно сошлись на том, что он был просто не приспособлен. Словно психическая устойчивость была той чертой характера, которой человек либо обладал, либо не обладал с рождения. Словно она не требовала среды, поощрявшей открытый диалог, откровенность и сострадание.
Местами заметки Авдиш с реанимационной койки напоминают театр абсурда. Диалоги с резидентом-акушером, например, которому позарез требовалось пожаловаться самой пациентке, как пациентка всех перепугала, или явление сотрудницы детского отделения:
Медсестра говорила четко и намеренно серьезно. Она напомнила мне офицеров, которые звонят в дверь вдовам своих сослуживцев, чтобы сообщить трагичную новость.
«Хотели бы вы увидеть ребёнка?»
Я вспомнила, как видела ребёнка в последний раз - его неподвижное сердце на экране аппарата УЗИ в родильном отделении.
Хочу ли я увидеть ребёнка?
«Нет», - категорично ответила я.
«Что ж, очень жаль», - заявила она, явно разочарованная моим решением.
Меня удивила её реакция. Я даже и не думала, что подразумевается наличие правильного ответа.
Я было хотела ей объяснить, что знала о смерти ребенка ещё до того, как оказалась в операционной. Кроме того, будучи врачом, я имела достаточно неплохое представление о смерти, и мне не было нужды видеть своего ребёнка, чтобы скорбеть о своей потере. Я вовремя себя остановила, недоумевая, почему изначально посчитала нужным объяснять свое решение незнакомому мне человеку. Предложение подержать на руках ребенка, который для меня был мёртв уже как несколько дней, показалось мне излишне жестоким.
«Что ж, другой возможности у вас не будет».
Авдиш, конечно, многие осуждают. За то, что частное перенесла на общее, за то, что за себя переживала больше, чем за нерождённую дочь, не так скорбела, не так реабилитировалась после инсульта (да-да, произошёл ещё и инсульт). Добрые слова как будто бы предназначены для похорон. Женщина, даже синяя от кровопотери и выжившая чудом, непременно должна быть плохая. Тем ценнее опыт Раны Авдиш и заключения, которые она вынесла из этого горького опыта. Книгу рекомендую.
Он зашёл, молодой и серьёзный, с пустым бланком в руках, который намеревался заполнить подробными данными о моей истории болезни, а также о результатах осмотра, прежде чем связаться со старшим резидентом. Я не понимала, как он вообще мог подумать, что на всё это есть время.
Он положил свой листок на складной столик и щёлкнул ручкой. Сравнил фамилию и учётный номер в его бумагах с тем, что был указан на моем браслете, и только потом обратился ко мне. «Не могли бы вы сказать мне, когда началась боль?» - спросил он.
У меня уже не осталось слов. «Позовите своего старшего», - только и ответила я ему.
Он попытался продолжить формальную бумажную волокиту. «Что-либо способствует усилению или уменьшению боли?»
В ответ тишина.
Он вздохнул, весь в растерянности. Понимая, что ничего от меня не добьётся, он связался с резидентом. Хотя она и начала проходить здесь практику всего год назад, ей хватило опыта, чтобы понять, когда она увидела меня, скрюченную от боли, с нестабильными жизненно важными показателями, что времени и правда в обрез.
Через полчаса Ране Авдиш сделали УЗИ и зафиксировали гибель плода от отслойки плаценты. Это способствовало тому, что она раньше обычного оказалась на операционном столе. Там, под скальпелем, молодая женщина и умерла от сочетания гипотермии, ацидоза и коагулопатии. Это так называемая триада смерти или порочный круг политравмы. Потом Рана Авдиш воскресла благодаря слаженным реанимационным мероприятиям, почти полгода лежала в больнице, долго восстанавливалась, родила второго ребёнка и девять лет спустя обобщила свой уникальный опыт в книге под названием «В шоке. Моё путешествие от врача к умирающему пациенту» (ЭКСМО, январь 2020) [In Shock: How Nearly Dying Made Me a Better Intensive Care Doctor, St. Martin's Press, 2017].
Сразу скажу, что не рекомендовала бы мемуары Авдиш впечатлительным людям, а также тем, кто ожидает в ближайшее время хирургического либо акушерского вмешательства. Медицинские подробности в ней прописаны суровой врачебной рукой, привыкшей писать истории болезни. То, что мрачный сценарий грозного осложнения беременности - HELLP-синдрома (как сочетаются в термине hell и help!) доктор Авдиш испытала на собственном опыте, не остановило её в стремлении донести до аудитории ужас и неподконтрольность происходящего. А то, что в её отношении были совершены, кажется, все возможные деонтологические ошибки, вдохновило на грандиозный пересмотр вообще всего подхода, который ей и коллегам прививали в период учёбы.
Авдиш пишет, что на факультете царствовала убеждённость, что медик не должен эмоционально вовлекаться в судьбу пациентов. С больными работать их не готовили. Открытым текстом говорили: Врач должен лечить болезни. Хотите работать с пациентами, идите в средний медперсонал, сёстры требуются, требуются, требуются. Но человек существо социальное, и ничего поделать с этим нельзя. Мы так устроены психически, мы откликаемся на страдания ближних своих. И врачи, как бы они ни старались сохранять невовлечённую мину при плохой игре, тоже испытывают эмоции. Я никогда не забуду, как наша начмед рассказывала о первой смерти пациентки, с которой столкнулась ещё в самом начале работы, то есть тридцать лет тому назад.
- Как обидно было, как обидно было! - повторяла начмед, и было понятно, что обидно ей и сейчас.
А если поинтересоваться статистикой депрессий и суицидов у медиков, можно очень удивиться. Пишут, что самоубийства лиц этой профессии случаются в два раза чаще, чем в общей популяции. Даже военнослужащих медработники оставляют далеко позади в этом печальном "соревновании". Профессиональное выгорание, чрезвычайно высокий уровень ответственности, переработки, личные драмы, которые в подобных условиях переживаются дольше и тяжелее. Мы разводимся, участвуем в разбирательствах об опеке, сталкиваемся с неверностью, болезнями детей, смертями в наших семьях. И при этом работаем от 60 до 80 и более часов в неделю, погруженные в боль наших пациентов, часто не имея времени на свою, - подчёркивает Памела Вайбл, исследовавшая эту проблему в США. Сама Авдиш указала, что, когда проходила резидентуру, двое молодых коллег покончили с собой, причём в первом случае суициду предшествовало острое нервное расстройство.
Как и следовало ожидать, наши наставники сказали нам: «Слушайте, он явно не был создан для медицины. Для некоторых людей эта профессия попросту не подходит». Шёпотом высказывались догадки о его психических проблемах. Все дружно сошлись на том, что он был просто не приспособлен. Словно психическая устойчивость была той чертой характера, которой человек либо обладал, либо не обладал с рождения. Словно она не требовала среды, поощрявшей открытый диалог, откровенность и сострадание.
Местами заметки Авдиш с реанимационной койки напоминают театр абсурда. Диалоги с резидентом-акушером, например, которому позарез требовалось пожаловаться самой пациентке, как пациентка всех перепугала, или явление сотрудницы детского отделения:
Медсестра говорила четко и намеренно серьезно. Она напомнила мне офицеров, которые звонят в дверь вдовам своих сослуживцев, чтобы сообщить трагичную новость.
«Хотели бы вы увидеть ребёнка?»
Я вспомнила, как видела ребёнка в последний раз - его неподвижное сердце на экране аппарата УЗИ в родильном отделении.
Хочу ли я увидеть ребёнка?
«Нет», - категорично ответила я.
«Что ж, очень жаль», - заявила она, явно разочарованная моим решением.
Меня удивила её реакция. Я даже и не думала, что подразумевается наличие правильного ответа.
Я было хотела ей объяснить, что знала о смерти ребенка ещё до того, как оказалась в операционной. Кроме того, будучи врачом, я имела достаточно неплохое представление о смерти, и мне не было нужды видеть своего ребёнка, чтобы скорбеть о своей потере. Я вовремя себя остановила, недоумевая, почему изначально посчитала нужным объяснять свое решение незнакомому мне человеку. Предложение подержать на руках ребенка, который для меня был мёртв уже как несколько дней, показалось мне излишне жестоким.
«Что ж, другой возможности у вас не будет».
Авдиш, конечно, многие осуждают. За то, что частное перенесла на общее, за то, что за себя переживала больше, чем за нерождённую дочь, не так скорбела, не так реабилитировалась после инсульта (да-да, произошёл ещё и инсульт). Добрые слова как будто бы предназначены для похорон. Женщина, даже синяя от кровопотери и выжившая чудом, непременно должна быть плохая. Тем ценнее опыт Раны Авдиш и заключения, которые она вынесла из этого горького опыта. Книгу рекомендую.