Вера Инбер: вполголоса
Пафос мне не свойствен по природе.
Буря жестов. Взвихренные волосы.
У меня, по-моему, выходит
Лучше то, что говорю вполголоса,
писала о себе Вера Инбер и попала в точку. Её гражданская поэзия сегодня прочно забыта. Даже блокадная поэма "Пулковский меридиан", получившая в сорок шестом Сталинскую премию, и то не на слуху. Я читала. Странное ощущение. Прозрачно-холодная, ледяная версификация, ни одного неожиданного слова, сравнения, ритмического перебоя... странное ощущение. Зато "У сороконожки народились крошки" по-прежнему золотой хит детских утренников. Мало кто знает, что и котопёс ведёт свою родословную из поэзии Инбер:
Как объяснить сей парадокс?
Сам чёрт себе здесь сломит ножку:
Случилось так, что некий фокс,
Что фокстерьер влюбился в кошку.
И нежно-приторен стал фокс,
Он пел, рыдал румынской скрипкой,
Он говорил: «У ваших ног-с
Готов я умереть с улыбкой.
Я дал бы хвост мой отрубить,
Когда бы не был он отрублен,
Чтобы поехали вы жить
Со мной в Чикаго или Дублин.
В стране, где выдумали фокс,
Ничьи б не привлекало взоры,
Что молодой шотландский фокс
Женат на кошке из Ангоры».
И кошка, женщина в летах,
Прельстясь мальчишескою страстью,
Сложила вещи впопыхах,
Бросая родину для счастья.
Среди маисовых полей
На ферме зажили супруги,
Вкушали лук и сельдерей
И обходились без прислуги.
И ровно, ровно через год
У них родился фоксокот.
(в ряде источников приписывается Н. Агнивцеву)
Недавно иду, молодёжь с гитарами на детской площадке кучкуется, что-то играют знакомое-презнакомое. Прислушиваюсь: "Девушка из Нагасаки". Так лауреатка Сталинской премии заняла почётное место между Гречкой и Монеточкой. Поют, правда, уже в "народном" изводе, с упоминанием следов проказы на руках, чего не было и быть не могло в оригинальном тексте. Как бы ни были романтичны фантазии Инбер, о правдоподобии она никогда не забывала. Поэтому бармен маленький Джонни, у которого в улыбке, жесте, тоне так много острых чар, не находит счастья с немолодой миллионершей, поэтому Вилли-грум ничего не отвечает на вопрос, заданный с подвохом:
Милый, милый Вилли! Милый Вилли!
Расскажите, мне без долгих дум -
Вы кого-нибудь когда-нибудь любили,
Вилли-Грум?
Вилли бросил вожжи. Кочки, кручи…
Кеб перевернулся, сделал бум!
Ах, какой вы скверный, скверный кучер,
Вилли-Грум!
И поэтому колыбельную "Ночь идёт на мягких лапах, дышит, как медведь. Мальчик создан, чтобы плакать, мама - чтобы петь" до сих пор поют, но мало кто допевает до последних куплетов, где "мальчик будет горько плакать, мама будет спать..." Детство и старость - мои любимые темы у Инбер.
Слишком быстро проходит жизнь моя,
Редеет лесной опушкой,
И я - вот эта самая я -
Буду скоро беленькой старушкой.
И в гостиной у дочери моей Жанны,
Одетая по старинной моде,
Буду рассказывать медленно и пространно
О девятьсот семнадцатом годе.
Шумное молодое племя
Будет шептаться с моим зятем:
- Бабушка-то... в своё время
Писала стихи... еще с ятем.
По тихому-тихому переулку,
На закате, когда небо золотится,
Я буду выходить на прогулку
В тёплом платке и лисицах.
Ты будешь вести меня любовно и учтиво
И скажешь:- Снова сыро. Вот горе! -
И долго мы будем глядеть с обрыва
На красные листья и синее море.
Датируется двадцатым годом. Дочь Жанна, в замужестве Гаузнер, стала писательницей - негромкой, второго ряда, умерла на десять лет раньше матери. И шумного молодого племени вокруг Веры Михайловны не было. Её единственный внук умер маленьким в Чистополе, в эвакуации. Современность оказалась равнодушна к советской поэтессе, интересуясь ею только как родственницей Троцкого, двоюродного брата её отца. По семейным обстоятельствам будущий революционер воспитывался в доме родителей Инбер, в Одессе, и родство, казавшееся поначалу лестным и многообещающим, впоследствии стало смертельно опасным...
Трёхцветная мятая кошка прыгнула откуда-то с полки и замяукала у двери.
- Что, - спросил Емельян Иванович, - грустишь, товарищ? И тебя проняло? Ну, иди, ну, ступай, - продолжал он, открывая дверь. - Ишь, только хвост мелькнул. А интересно знать, когда она вернется.
- В две тысячи пятьсот пятидесятом году, - произнес за фанерой перегородки певучий голосок, - только их уже будет целых четыре. Впрочем, вы можете войти: я докажу вам это.
Емельян Иванович, крепко потирая лоб, потихоньку отворил одностворчатую дверь и вошел…
[Тридцать лет и три года]
Вера Инбер начинает возвращаться с прозы. У меня два сборника рассказов, "Смерть Луны" [Текст/Книжники, 2011], где для серии "Проза еврейской жизни" собраны произведения на еврейскую тематику, и более полный "Соловей и Роза" [Текст, 2018].
Портной Соловей перерождался за работой. Его глаза суживались, как у заклинателя змей. С куском мела в руке, с булавками во рту и сантиметром на шее, он творил заклинания. И вот косная материя покорялась творцу, и из распластанного шерстяного хаоса возникала прекрасная плавная линия.
Во время работы портной Соловей, невзирая на булавки во рту, пел избранные места из Песни Песней, переложенные им самим на музыку. Особенно любил он благоуханную фразу Суламифи: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». И, слыша вступительные трели его голоса, жена портного Соловья Роза (ибо у каждого соловья есть роза) говорила пятилетнему Изе, страшному хулигану:
- Изя, перестань вбивать гвоздь! Кому я говорю? Ты же слышишь, отец поёт «я изнемогаю от любви». Это значит - он приступился к рукавам. Поэтому - чтобы было тихо.
- А я хочу нет, - отвечал Изя и вбивал еще один гвоздь в круп своей многострадальной лошади.
И снова детство и старость... Дедушка "из бывших" рассказал внучке тысячелетнюю греческую сказку о Деметре и её маленьком воспитаннике, а внучка пошла и положила маленького братца в очаг: пусть он станет бессмерным героем. Что станется с этими маленькими Нинелями и Арленами, Светами, Майями и Рэмами, когда всю страну положат не в очаг, а из огня в полымя?
Корова - это очень большое животное с четырьмя ногами по углам. Она даёт молоко два раза в день, а индюк не умеет, как бы ни старался. Из коровы делают котлеты, а картофель растёт отдельно.
Детское изумление при виде женщины-кондуктора в трамвае, шутка ли: первая женщина-кондукторв Одессе! Практически женщина-мужчина. И такое же изумлённое остолбенение пожилого эмигранта, уже почти влюбившегося в кабаретную этуаль, но обнаружившего, что этуаль вообще-то мужчина... Я всё думала, что же мне так напоминают эти новеллы. О.Генри ведь! Пусть Петроград двадцатых слабо похож на Нью-Йорк, а место могучего джинна Рок-Эф-Эль-Эра и доброго калифа Кар-Нег-Ги занимает таинственный товарищ в кожаной куртке, помогающий нерадивой творческой молодёжи решить арифметическую задачку, но атмосфера та же. И нельзя не задумываться, какой писательницей стала бы Вера Инбер, если бы исторические условия сложились иначе.
Старая беспочвенная луковица прозябала на кухне между оконными стеклами. Все ее родичи были истреблены на супы и подливки, и не так давно её родной брат, золотой снаружи и синий внутри, большой сердитый лук, нарезанный поперечными ломтиками, украсил собой дунайскую сельдь. Теперь луковица, последняя в своем роде, умирала. Вместе с ней умирали воспоминания о подмосковном огороде, где капуста расстилала по земле свои сочные протуберанцы, салат завивался стриженым облачком и молодой лук, выкопанный из земли, формой своей напоминал комету с головой и хвостом. [Тридцать лет и три года]
Вот они, современные женщины. Ни встать, ни сесть не умеют. В Бога не верят, кран закрыть не умеют. И это жизнь! [Чеснок в чемодане]
Балкон выходил на улицу и был роскошно украшен почти тропическим растением, носящим название «кручёный паныч». Кручёный паныч полз из зеленых ящиков по веревочкам, время от времени выделяя из себя жалобный колокольчик в прожилках.
В этот час в столовой Лёвочка садился за пианино, втиснутое между мрачным буфетом и облупленным шкафчиком для продуктов.
При первых же звуках пианино серебристый холодок проносился по комнате. Илья Абрамович вздрагивал и расстегивал жилет. Адель Марковна Гойх, Левина мама, впадала в задумчивость. А под балконом, в подвале, где жил лудильщик, воцарялась такая тишина, как будто во всем мире не оставалось больше ни одной продырявленной кастрюли.[Море кризисов]
Так как наступило время абрикосов, то мне хотелось бы высказать несколько мыслей по поводу того, как не надо варить варенье. Ибо в жизни иногда очень важно знать, как не надо делать то или иное. [Время абрикосов]
- Слушай, Светик, - говорю я, - слушай, я расскажу тебе очень интересное. Жила-была однажды курица...
- Зиёная?
- Нет, рябенькая. И вот она...
Но Свет начинает плакать. [Свет осенью]
Она приезжает поздно, очень смутная, очень молчаливая. Арлен сгорает от жажды все услышать.
- Ну, расскажи, - дергает он ее за рукав. - Ну что? Ну как? Кого ты видела: жирафу, тигра? Какой величины слон? Правда ли, что кенгуру носит своих детей в кармане? Почему же ты молчишь? А лев? Видала ли ты льва? Ну что, как он?
Нинель молчит, потом отвечает неохотно и коротко:
- Видела льва. Совсем не похож.
И, сказав это, она горько плачет. [Не плачь, Нинель!]
- Ну, доктор, как вы нашли Таню?
- Вы говорите о вашей матери?
- Да, о ней. Таня у меня одна. Эти единственные матери всегда нежны, малокровны. Как вы смотрите на фитин или рыбий жир? [Выпиливание по сердцу]
Смерть, она ведь и есть гражданское состояние. [О моём отце]
Предыдущие посты в сообществе о В.М. Инбер: https://fem-books.livejournal.com/440902.html
https://fem-books.livejournal.com/1277301.html
https://fem-books.livejournal.com/1754200.html
Буря жестов. Взвихренные волосы.
У меня, по-моему, выходит
Лучше то, что говорю вполголоса,
писала о себе Вера Инбер и попала в точку. Её гражданская поэзия сегодня прочно забыта. Даже блокадная поэма "Пулковский меридиан", получившая в сорок шестом Сталинскую премию, и то не на слуху. Я читала. Странное ощущение. Прозрачно-холодная, ледяная версификация, ни одного неожиданного слова, сравнения, ритмического перебоя... странное ощущение. Зато "У сороконожки народились крошки" по-прежнему золотой хит детских утренников. Мало кто знает, что и котопёс ведёт свою родословную из поэзии Инбер:
Как объяснить сей парадокс?
Сам чёрт себе здесь сломит ножку:
Случилось так, что некий фокс,
Что фокстерьер влюбился в кошку.
И нежно-приторен стал фокс,
Он пел, рыдал румынской скрипкой,
Он говорил: «У ваших ног-с
Готов я умереть с улыбкой.
Я дал бы хвост мой отрубить,
Когда бы не был он отрублен,
Чтобы поехали вы жить
Со мной в Чикаго или Дублин.
В стране, где выдумали фокс,
Ничьи б не привлекало взоры,
Что молодой шотландский фокс
Женат на кошке из Ангоры».
И кошка, женщина в летах,
Прельстясь мальчишескою страстью,
Сложила вещи впопыхах,
Бросая родину для счастья.
Среди маисовых полей
На ферме зажили супруги,
Вкушали лук и сельдерей
И обходились без прислуги.
И ровно, ровно через год
У них родился фоксокот.
(в ряде источников приписывается Н. Агнивцеву)
Недавно иду, молодёжь с гитарами на детской площадке кучкуется, что-то играют знакомое-презнакомое. Прислушиваюсь: "Девушка из Нагасаки". Так лауреатка Сталинской премии заняла почётное место между Гречкой и Монеточкой. Поют, правда, уже в "народном" изводе, с упоминанием следов проказы на руках, чего не было и быть не могло в оригинальном тексте. Как бы ни были романтичны фантазии Инбер, о правдоподобии она никогда не забывала. Поэтому бармен маленький Джонни, у которого в улыбке, жесте, тоне так много острых чар, не находит счастья с немолодой миллионершей, поэтому Вилли-грум ничего не отвечает на вопрос, заданный с подвохом:
Милый, милый Вилли! Милый Вилли!
Расскажите, мне без долгих дум -
Вы кого-нибудь когда-нибудь любили,
Вилли-Грум?
Вилли бросил вожжи. Кочки, кручи…
Кеб перевернулся, сделал бум!
Ах, какой вы скверный, скверный кучер,
Вилли-Грум!
И поэтому колыбельную "Ночь идёт на мягких лапах, дышит, как медведь. Мальчик создан, чтобы плакать, мама - чтобы петь" до сих пор поют, но мало кто допевает до последних куплетов, где "мальчик будет горько плакать, мама будет спать..." Детство и старость - мои любимые темы у Инбер.
Слишком быстро проходит жизнь моя,
Редеет лесной опушкой,
И я - вот эта самая я -
Буду скоро беленькой старушкой.
И в гостиной у дочери моей Жанны,
Одетая по старинной моде,
Буду рассказывать медленно и пространно
О девятьсот семнадцатом годе.
Шумное молодое племя
Будет шептаться с моим зятем:
- Бабушка-то... в своё время
Писала стихи... еще с ятем.
По тихому-тихому переулку,
На закате, когда небо золотится,
Я буду выходить на прогулку
В тёплом платке и лисицах.
Ты будешь вести меня любовно и учтиво
И скажешь:- Снова сыро. Вот горе! -
И долго мы будем глядеть с обрыва
На красные листья и синее море.
Датируется двадцатым годом. Дочь Жанна, в замужестве Гаузнер, стала писательницей - негромкой, второго ряда, умерла на десять лет раньше матери. И шумного молодого племени вокруг Веры Михайловны не было. Её единственный внук умер маленьким в Чистополе, в эвакуации. Современность оказалась равнодушна к советской поэтессе, интересуясь ею только как родственницей Троцкого, двоюродного брата её отца. По семейным обстоятельствам будущий революционер воспитывался в доме родителей Инбер, в Одессе, и родство, казавшееся поначалу лестным и многообещающим, впоследствии стало смертельно опасным...
Трёхцветная мятая кошка прыгнула откуда-то с полки и замяукала у двери.
- Что, - спросил Емельян Иванович, - грустишь, товарищ? И тебя проняло? Ну, иди, ну, ступай, - продолжал он, открывая дверь. - Ишь, только хвост мелькнул. А интересно знать, когда она вернется.
- В две тысячи пятьсот пятидесятом году, - произнес за фанерой перегородки певучий голосок, - только их уже будет целых четыре. Впрочем, вы можете войти: я докажу вам это.
Емельян Иванович, крепко потирая лоб, потихоньку отворил одностворчатую дверь и вошел…
[Тридцать лет и три года]
Вера Инбер начинает возвращаться с прозы. У меня два сборника рассказов, "Смерть Луны" [Текст/Книжники, 2011], где для серии "Проза еврейской жизни" собраны произведения на еврейскую тематику, и более полный "Соловей и Роза" [Текст, 2018].
Портной Соловей перерождался за работой. Его глаза суживались, как у заклинателя змей. С куском мела в руке, с булавками во рту и сантиметром на шее, он творил заклинания. И вот косная материя покорялась творцу, и из распластанного шерстяного хаоса возникала прекрасная плавная линия.
Во время работы портной Соловей, невзирая на булавки во рту, пел избранные места из Песни Песней, переложенные им самим на музыку. Особенно любил он благоуханную фразу Суламифи: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». И, слыша вступительные трели его голоса, жена портного Соловья Роза (ибо у каждого соловья есть роза) говорила пятилетнему Изе, страшному хулигану:
- Изя, перестань вбивать гвоздь! Кому я говорю? Ты же слышишь, отец поёт «я изнемогаю от любви». Это значит - он приступился к рукавам. Поэтому - чтобы было тихо.
- А я хочу нет, - отвечал Изя и вбивал еще один гвоздь в круп своей многострадальной лошади.
И снова детство и старость... Дедушка "из бывших" рассказал внучке тысячелетнюю греческую сказку о Деметре и её маленьком воспитаннике, а внучка пошла и положила маленького братца в очаг: пусть он станет бессмерным героем. Что станется с этими маленькими Нинелями и Арленами, Светами, Майями и Рэмами, когда всю страну положат не в очаг, а из огня в полымя?
Корова - это очень большое животное с четырьмя ногами по углам. Она даёт молоко два раза в день, а индюк не умеет, как бы ни старался. Из коровы делают котлеты, а картофель растёт отдельно.
Детское изумление при виде женщины-кондуктора в трамвае, шутка ли: первая женщина-кондукторв Одессе! Практически женщина-мужчина. И такое же изумлённое остолбенение пожилого эмигранта, уже почти влюбившегося в кабаретную этуаль, но обнаружившего, что этуаль вообще-то мужчина... Я всё думала, что же мне так напоминают эти новеллы. О.Генри ведь! Пусть Петроград двадцатых слабо похож на Нью-Йорк, а место могучего джинна Рок-Эф-Эль-Эра и доброго калифа Кар-Нег-Ги занимает таинственный товарищ в кожаной куртке, помогающий нерадивой творческой молодёжи решить арифметическую задачку, но атмосфера та же. И нельзя не задумываться, какой писательницей стала бы Вера Инбер, если бы исторические условия сложились иначе.
Старая беспочвенная луковица прозябала на кухне между оконными стеклами. Все ее родичи были истреблены на супы и подливки, и не так давно её родной брат, золотой снаружи и синий внутри, большой сердитый лук, нарезанный поперечными ломтиками, украсил собой дунайскую сельдь. Теперь луковица, последняя в своем роде, умирала. Вместе с ней умирали воспоминания о подмосковном огороде, где капуста расстилала по земле свои сочные протуберанцы, салат завивался стриженым облачком и молодой лук, выкопанный из земли, формой своей напоминал комету с головой и хвостом. [Тридцать лет и три года]
Вот они, современные женщины. Ни встать, ни сесть не умеют. В Бога не верят, кран закрыть не умеют. И это жизнь! [Чеснок в чемодане]
Балкон выходил на улицу и был роскошно украшен почти тропическим растением, носящим название «кручёный паныч». Кручёный паныч полз из зеленых ящиков по веревочкам, время от времени выделяя из себя жалобный колокольчик в прожилках.
В этот час в столовой Лёвочка садился за пианино, втиснутое между мрачным буфетом и облупленным шкафчиком для продуктов.
При первых же звуках пианино серебристый холодок проносился по комнате. Илья Абрамович вздрагивал и расстегивал жилет. Адель Марковна Гойх, Левина мама, впадала в задумчивость. А под балконом, в подвале, где жил лудильщик, воцарялась такая тишина, как будто во всем мире не оставалось больше ни одной продырявленной кастрюли.[Море кризисов]
Так как наступило время абрикосов, то мне хотелось бы высказать несколько мыслей по поводу того, как не надо варить варенье. Ибо в жизни иногда очень важно знать, как не надо делать то или иное. [Время абрикосов]
- Слушай, Светик, - говорю я, - слушай, я расскажу тебе очень интересное. Жила-была однажды курица...
- Зиёная?
- Нет, рябенькая. И вот она...
Но Свет начинает плакать. [Свет осенью]
Она приезжает поздно, очень смутная, очень молчаливая. Арлен сгорает от жажды все услышать.
- Ну, расскажи, - дергает он ее за рукав. - Ну что? Ну как? Кого ты видела: жирафу, тигра? Какой величины слон? Правда ли, что кенгуру носит своих детей в кармане? Почему же ты молчишь? А лев? Видала ли ты льва? Ну что, как он?
Нинель молчит, потом отвечает неохотно и коротко:
- Видела льва. Совсем не похож.
И, сказав это, она горько плачет. [Не плачь, Нинель!]
- Ну, доктор, как вы нашли Таню?
- Вы говорите о вашей матери?
- Да, о ней. Таня у меня одна. Эти единственные матери всегда нежны, малокровны. Как вы смотрите на фитин или рыбий жир? [Выпиливание по сердцу]
Смерть, она ведь и есть гражданское состояние. [О моём отце]
Предыдущие посты в сообществе о В.М. Инбер: https://fem-books.livejournal.com/440902.html
https://fem-books.livejournal.com/1277301.html
https://fem-books.livejournal.com/1754200.html