"Авторицы и поэтки", опыт прочтения
С неизмеримым удовольствием прочла сборник литературной критики 1830-1870 годов "Авторицы и поэтки" [М., Common Place, 2018]. Эта книга анонсировалась у нас в сообществе: https://fem-books.livejournal.com/1571618.html, и считаю, что всем, интересующимся развитием феминистской мысли, стоит с ней ознакомиться. Имена этих критикесс были погребены под молчанием. Нельзя не вспомнить здесь Тютчева: "Железная зима дохнула, и не осталось и следов".
Самая яркая и самая несчастливая -- Александра Зражевская (1805-1867). Поэтесса, поэтка -- в собственной терминологии, многообещающая романистка, увы, не всё успевшая завершить, в эссе "Зверинец" она описывала участников литературного процесса как хищников, травоядных и, что греха таить, паразитов. Жизнь Зражевской закончилась в сумасшедшем доме. В психотическом состоянии она называла себя мужским именем Лев.
Начни слушать, вслушивайся -- слова подобраны красиво, игриво, остро и будто умно; в воображении, словно тени, мелькают тысячи образов и один вызывает другого, один за другим гонятся, цепляются, резвятся, играют, сталкиваются, рассеваются... Поглядеть, так будто что-то есть, а дослушаешь -- и всё исчезло, ничего нет! В голове шум, тягость, пустота, в душе скука и тоска. Отойдите от меня... пустите!
Статьи популярнейшей Евгении Тур и менее известной Евгении Конради по существу к жанру критики мало относятся. Это довольно подробный комментированный пересказ автобиографии Жорж Санд (у Тур) и её не самого удачного романа "Последняя любовь" (у Конради). Так вот, внимательно прочитав оба текста, я поняла, что больше узнала о любимой писательнице, чем за прошедшие лет двадцать. Всё-таки полезно взглянуть на бестселлеры прежних лет, а произведения Санд были бестселлерами, глазами современниц. Те смыслы, что они оттуда вычитывали, зачастую мимо нашего восприятия проскальзывают. Вот, например, у Конради такое суждение:
Из всех видов делового безделья, которым люди предаются из любви к искусству для искусства, нравственное кривлянье ради какого-то отвлечённого неуловимого идеала благородства -- быть может, самый опасный и возмутительный. Нигде натяжка и ложь не влекут за собой таких непосредственных страшных последствий, не проявляются в таком уродливом виде. Фамусов, заносящий в календарь обеды и похороны, на которые он зван, или немецкий Fochrelehgter [так в тексте -- примечания Майоровой], убивающий целую жизнь на отыскивание санскритских корней, коптят только небо; высших притязаний ни тот, ни другой не выказвыает; проку от них мало, зато и активного вреда они, по своей ничтожности, не могут принести. Слвсем иное дело люди, живущие и действующие неспроста, не как придётся, а во имя того или другого принципа, той или другой нравственной идеи. Такие люди занимают положение исключительное. То, что они делают, относится не столько к их собственной чести или позору, сколько к состоятельности или не к состоятельности той нравственной идеи, которой они служат.
Самая близкая мне духовно -- Мария Цебрикова. Она обстоятельна, ох, обстоятельна, это вообще черта критики XIX века, похоже. Но какой здравый и остроумный взгляд на классику, известную нам со школьной скамьи. То есть это сейчас классика, а тогда было ново и вызывало самые противоречивые чувства.
В князе Андрее автор желал представить одного из лучших людей своего времени. Он честолюбив, но не мелким честолюбием, отличия и власть для него не цель, а средство сделать что-либо истинно великое; он отказывается служить в штабе, где занял бы одно из самых видных мест в армии, но сражается в рядах, потому что именно там решается настоящее дело; он принимает деятельное участие во всех преобразованиях того времени и даже критически относится к ним; он из первых обращает крестьян своих в вольных хлебопашцев, хотя руководится при этом вовсе не понятиями о правах человека и сознанием угнетенного положения народа, но сознанием глубоко растлевающего влияния неограниченной власти одного человека над другим на самих помещиков, - сознанием, невольно напоминающим нам прискорбие Митрофанушки о том, что матушка его устала, колотя батюшку.
* Автор часто упоминает о мысли, светившейся в прекрасных лучистых глазах её, но именно мысли и нет в жизни княжны Марьи. Робкая и покорная, как все ограниченные натуры, она живет жизнью безграничной преданности и самоотвержения, она умеет только любить и безответно покоряться. [...] Ее готовность не размышляя принять в супруги человека, указанного ей Провидением, потому, что брак есть божеское установление, которому женщина обязана подчиняться, как она писала своей подруге, в сущности, оказывается готовностью кинуться в объятия первого встречного мужчины - очень грубая и некрасивая подкладка для мистицизма, но мы это встречаем в жизни на каждом шагу.
* Наташа растет счастливой, вольной пташкой, любимым ребенком в доброй, дружной семье московских бар, в которой царствует постоянная атмосфера любовности. Описание мирных семейных радостей, забав молодости, свиданий после разлуки и любовных отношений всех членов семьи друг к другу, которые по большей части выходят приторны или натянуты, проникнуты у автора искренним и тёплым чувством, невольно подкупающим читателя; он готов полюбить этих милых, любящих, добрых людей, пока, вглядевшись попристальнее, не увидит, что эта доброта - грошовая доброта, что она не что иное, как хорошее расположение духа после сытного обеда. И в самом деле, отчего им быть не добрыми? Им не приходится не только дрожать над каждой копейкой, считать каждый кусок, чувствовать, что один отнимает у другого место в жизни, им даже не приходится стеснять друг друга в мельчайших привычках, прихотях; всем им полный простор, они могут жить в полное своё удовольствие, они даже могут великодушничать по временам. Графинюшка дает несколько сотен приятельнице на обмундировку ее сына; Николай заставляет мать проливать слёзы умиления, благородно разрывая вексель Бориса Друбецкого, который, сделав карьеру, знать не хочет своих благодетелей; но та же графинюшка растрачивает тысячи, и тот же Николай ставит на карту десятки тысяч. Правда, что они всё-таки бесспорно лучше многих других; они довольны своим сытным обедом и не станут делать подлостей, чтобы прибавить к нему новые блюда, как делают многие другие, обладающие обедом посытнее; но в этом сытном обеде вся их жизнь. Отнимите у них этот сытный обед, и прощай счастливое расположение духа, так восхищавшее нас. Первая опасность, угрожающая этому сытному обеду, вызывает несогласие между любящими супругами и между нежною матерью и обожаемым сыном, которого она хочет женить на старше его, смешной и противной ему невесте; чтоб упрочить ему сытный обед, заставляет великодушную благодетельницу оскорблять и преследовать бедную сироту-племянницу, которую любила как дочь, за то, что та осмеливается быть любимой сыном её, когда не может принести ему сытный обед. Эти милые, добрые люди нежно обожают детей своих, но не могут дать им никакого другого понятия о жизни, приготовить их к чему-либо, кроме наслаждения сытным обедом.
Пусть бабушка твердила в ужасе "грех мой, грех мой", но суть-то самая была далеко не в грехе. Представьте, что, например, райский совершил тот же грех, затем поручил какому-нибудь услужливому другу со всевозможными предосторожностями приготовить бабушку к этой страшной вести, и бабушка заносилась бы потом по полям, лугам и лесам, выказывая свою "великую силу", неся свою "великую печаль", которые равняли её, по уверению г. Гончарова, с великими библейскими и историческими женщинами. Представьте все сцены рыданий, покаяний, молений с Райским вместо Веры, история вышла бы препотешная, достойная покойного Весельчака. Ни один романист не написал бы роман на подобный сюжет, даже сам г. Гончаров с его проповедью оо старой вечной правде, хотя учению той правды согрешили Вера или Райский, грех был равный, один из семи смертных грехов, и нераскаянному грешнику грозила равная кара.
Гончаров с особенной любовью рисует черту за чертой образ бабушки, выхваляет её особенно за то, что "она стареет крепкой ровной старостью, без потрясений, без морщин". И неудивительно. Эти морщины проводит жизнь мысли, борьбы, труда, и откуда бы взялась эта жизнь у женщины, выросшей на крепостном праве, которую природа наделила богатым запасом физических сил, чтобы вынести без чахотки единственное потрясение жизни барышень, несчастную любовь.
Самая яркая и самая несчастливая -- Александра Зражевская (1805-1867). Поэтесса, поэтка -- в собственной терминологии, многообещающая романистка, увы, не всё успевшая завершить, в эссе "Зверинец" она описывала участников литературного процесса как хищников, травоядных и, что греха таить, паразитов. Жизнь Зражевской закончилась в сумасшедшем доме. В психотическом состоянии она называла себя мужским именем Лев.
Начни слушать, вслушивайся -- слова подобраны красиво, игриво, остро и будто умно; в воображении, словно тени, мелькают тысячи образов и один вызывает другого, один за другим гонятся, цепляются, резвятся, играют, сталкиваются, рассеваются... Поглядеть, так будто что-то есть, а дослушаешь -- и всё исчезло, ничего нет! В голове шум, тягость, пустота, в душе скука и тоска. Отойдите от меня... пустите!
Статьи популярнейшей Евгении Тур и менее известной Евгении Конради по существу к жанру критики мало относятся. Это довольно подробный комментированный пересказ автобиографии Жорж Санд (у Тур) и её не самого удачного романа "Последняя любовь" (у Конради). Так вот, внимательно прочитав оба текста, я поняла, что больше узнала о любимой писательнице, чем за прошедшие лет двадцать. Всё-таки полезно взглянуть на бестселлеры прежних лет, а произведения Санд были бестселлерами, глазами современниц. Те смыслы, что они оттуда вычитывали, зачастую мимо нашего восприятия проскальзывают. Вот, например, у Конради такое суждение:
Из всех видов делового безделья, которым люди предаются из любви к искусству для искусства, нравственное кривлянье ради какого-то отвлечённого неуловимого идеала благородства -- быть может, самый опасный и возмутительный. Нигде натяжка и ложь не влекут за собой таких непосредственных страшных последствий, не проявляются в таком уродливом виде. Фамусов, заносящий в календарь обеды и похороны, на которые он зван, или немецкий Fochrelehgter [так в тексте -- примечания Майоровой], убивающий целую жизнь на отыскивание санскритских корней, коптят только небо; высших притязаний ни тот, ни другой не выказвыает; проку от них мало, зато и активного вреда они, по своей ничтожности, не могут принести. Слвсем иное дело люди, живущие и действующие неспроста, не как придётся, а во имя того или другого принципа, той или другой нравственной идеи. Такие люди занимают положение исключительное. То, что они делают, относится не столько к их собственной чести или позору, сколько к состоятельности или не к состоятельности той нравственной идеи, которой они служат.
Самая близкая мне духовно -- Мария Цебрикова. Она обстоятельна, ох, обстоятельна, это вообще черта критики XIX века, похоже. Но какой здравый и остроумный взгляд на классику, известную нам со школьной скамьи. То есть это сейчас классика, а тогда было ново и вызывало самые противоречивые чувства.
В князе Андрее автор желал представить одного из лучших людей своего времени. Он честолюбив, но не мелким честолюбием, отличия и власть для него не цель, а средство сделать что-либо истинно великое; он отказывается служить в штабе, где занял бы одно из самых видных мест в армии, но сражается в рядах, потому что именно там решается настоящее дело; он принимает деятельное участие во всех преобразованиях того времени и даже критически относится к ним; он из первых обращает крестьян своих в вольных хлебопашцев, хотя руководится при этом вовсе не понятиями о правах человека и сознанием угнетенного положения народа, но сознанием глубоко растлевающего влияния неограниченной власти одного человека над другим на самих помещиков, - сознанием, невольно напоминающим нам прискорбие Митрофанушки о том, что матушка его устала, колотя батюшку.
* Автор часто упоминает о мысли, светившейся в прекрасных лучистых глазах её, но именно мысли и нет в жизни княжны Марьи. Робкая и покорная, как все ограниченные натуры, она живет жизнью безграничной преданности и самоотвержения, она умеет только любить и безответно покоряться. [...] Ее готовность не размышляя принять в супруги человека, указанного ей Провидением, потому, что брак есть божеское установление, которому женщина обязана подчиняться, как она писала своей подруге, в сущности, оказывается готовностью кинуться в объятия первого встречного мужчины - очень грубая и некрасивая подкладка для мистицизма, но мы это встречаем в жизни на каждом шагу.
* Наташа растет счастливой, вольной пташкой, любимым ребенком в доброй, дружной семье московских бар, в которой царствует постоянная атмосфера любовности. Описание мирных семейных радостей, забав молодости, свиданий после разлуки и любовных отношений всех членов семьи друг к другу, которые по большей части выходят приторны или натянуты, проникнуты у автора искренним и тёплым чувством, невольно подкупающим читателя; он готов полюбить этих милых, любящих, добрых людей, пока, вглядевшись попристальнее, не увидит, что эта доброта - грошовая доброта, что она не что иное, как хорошее расположение духа после сытного обеда. И в самом деле, отчего им быть не добрыми? Им не приходится не только дрожать над каждой копейкой, считать каждый кусок, чувствовать, что один отнимает у другого место в жизни, им даже не приходится стеснять друг друга в мельчайших привычках, прихотях; всем им полный простор, они могут жить в полное своё удовольствие, они даже могут великодушничать по временам. Графинюшка дает несколько сотен приятельнице на обмундировку ее сына; Николай заставляет мать проливать слёзы умиления, благородно разрывая вексель Бориса Друбецкого, который, сделав карьеру, знать не хочет своих благодетелей; но та же графинюшка растрачивает тысячи, и тот же Николай ставит на карту десятки тысяч. Правда, что они всё-таки бесспорно лучше многих других; они довольны своим сытным обедом и не станут делать подлостей, чтобы прибавить к нему новые блюда, как делают многие другие, обладающие обедом посытнее; но в этом сытном обеде вся их жизнь. Отнимите у них этот сытный обед, и прощай счастливое расположение духа, так восхищавшее нас. Первая опасность, угрожающая этому сытному обеду, вызывает несогласие между любящими супругами и между нежною матерью и обожаемым сыном, которого она хочет женить на старше его, смешной и противной ему невесте; чтоб упрочить ему сытный обед, заставляет великодушную благодетельницу оскорблять и преследовать бедную сироту-племянницу, которую любила как дочь, за то, что та осмеливается быть любимой сыном её, когда не может принести ему сытный обед. Эти милые, добрые люди нежно обожают детей своих, но не могут дать им никакого другого понятия о жизни, приготовить их к чему-либо, кроме наслаждения сытным обедом.
Пусть бабушка твердила в ужасе "грех мой, грех мой", но суть-то самая была далеко не в грехе. Представьте, что, например, райский совершил тот же грех, затем поручил какому-нибудь услужливому другу со всевозможными предосторожностями приготовить бабушку к этой страшной вести, и бабушка заносилась бы потом по полям, лугам и лесам, выказывая свою "великую силу", неся свою "великую печаль", которые равняли её, по уверению г. Гончарова, с великими библейскими и историческими женщинами. Представьте все сцены рыданий, покаяний, молений с Райским вместо Веры, история вышла бы препотешная, достойная покойного Весельчака. Ни один романист не написал бы роман на подобный сюжет, даже сам г. Гончаров с его проповедью оо старой вечной правде, хотя учению той правды согрешили Вера или Райский, грех был равный, один из семи смертных грехов, и нераскаянному грешнику грозила равная кара.
Гончаров с особенной любовью рисует черту за чертой образ бабушки, выхваляет её особенно за то, что "она стареет крепкой ровной старостью, без потрясений, без морщин". И неудивительно. Эти морщины проводит жизнь мысли, борьбы, труда, и откуда бы взялась эта жизнь у женщины, выросшей на крепостном праве, которую природа наделила богатым запасом физических сил, чтобы вынести без чахотки единственное потрясение жизни барышень, несчастную любовь.