Вера Меркурьева

[freya_victoria]

Эссе Светланы Астриковой

"Петру Дубенко, коллеге по МСП «Новый Современник» я как то задала вопрос о Боткинском кладбище  Ташкента.. На нем, как знала из книг, были почти рядом похоронены две загадочные поэтессы Серебряного века - Елизавета Дмитриева (Черубина де Габриак) и  Вера Меркурьева.
Но кладбища - не сохранилось...На его месте - чайхана, террасы с шашлычными мангалами... Поэтесса, которой не было. По воспоминаниям современников, ее голос был необычен, как из сказки: медленный, певучий, врастяжку.... И сама она обросла легендами так, что непонятно: была ли она, жила ли? Еще одна из породы, стаи- сиринов, вещих птиц, с мимолетной тенью от крыла...
И как писать о ней? Какими словами? Ищу штрихи. А ключ дает письмо М. И Цветаевой Вере Меркурьевой, точнее, из него строфа, строчка: Ваши стихи не помню наизусть. Но помню главное в них - интонацию».. Вот это, главное - интонацию жизни Веры Меркурьевой я и попытаюсь уловить. Прописать . Хотя бы штрихам. Сделать явственным еле слышное звучание ее. Вышить канву. Так, чтобы можно было ощупать, ощутить, осязать.. Написать портрет, пусть и воображаемый только!
***
Итак. Начало. Истоки. Странная семья. Шестеро детей, мать - дочь крестьянки и солдата, отец - землемер, член Межевой Судебной палаты. Родители разошлись еще в раннем детстве Веры, которое, кстати, она провела тоже на юге - в Тифлисе. Строгий быт, замкнутая, властная, очень верующая мать: женщина в черном тафтяном платье и чепце. Верочка, слабая и болезненная с детства,была отнюдь не избалована вниманием братьев и сестер. Сама по себе - играла, занимала себя, в себя вслушивалась.
Обладающая с младенчества слабым слухом, она, до ошеломления, страстно любит музыку, читает с четырех лет, сама выучив «склады», почти украдкой, по ночам, вечерами...
Тихоня Вера очень привязана к сестре Ниночке и к матери, говорящей на прекрасном русском языке, сочетающем дивные библейские метафоры и образы, и сочность, и плавность народной речи.
Дети любили по вечерам слушать ее рассказы.
Но рассказывала Мелания Васильевна что-то весьма редко. Хлопоты по хозяйству, большое и не очень удачливое семейство не располагали к праздности и болтовне..
Едва выучившись читать, по ее собственному признанию, Верочка Меркурьева ушла тотчас в книги, к шести годам прочла всего Пушкина и Лермонтова, а в девять лет написала первое стихотворение. Она вспоминала в своей «Автобиографии»: « Тогда, т. е. на том же году, несколько моих стихотворений родные послали Я. П. Полонскому.
Он ответил милым письмом с советами, указаниями и благословениями. В 1889 году поступила во Владикавказскую Ольгинскую женскую гимназию, где и кончила курс (7 классов) в 1895 году».
Михаил Гаспаров, пристально и восхищенно изучавший творчество и жизнь Веры Александровны Меркурьевой, писал о ней:
«В гимназии  она очень сильно сдружилась с семьей доктора Я. Рабиновича, «поразительно похожего на Фета», жившей через дом; дочь его, Евгения Яковлевна, стала ее подругой на всю жизнь.
Дружеские  воспоминания гласят: «В.А. была нервным, слабым ребенком с сильно ослабленным слухом. Прекрасные черные глаза, живые, выразительные, черные вьющиеся волосы, большая худоба, постоянно сменяющееся выражение лица, что-то напоминающее итальянку в наружности. Она умела быть заразительно веселой, насмешливой, обаятельно общительной. Но часто тосковала, впадала в уныние…» Нервная болезнь не позволила ей преподавать в гимназии как Женечке Рабинович, но Вера в 1897 она получила диплом домашней учительницы, этим стала прирабатывать»...
Сохранились ее первые тетради со стихами, названия творений непритязательно - классические: «Другу», «Голубые глаза», «Поэт». Верочка, кстати сказать, постоянно и пылко влюблялась в кого - нибудь: в книгу, цветок, гимназическую светскую подругу,в актера местного театра,в преподавателя латинского языка... Ее первой = и безответной, серьезной, настоящей любовью был брат Жени Рабинович,Яшенька, рано умерший от туберкулеза, за границей, в Швейцарии. Школа безответной любви очень жестка всегда, надо признаться честно, и Меркурьева не избежала ее беспощадности. Все чаще мысленно она искусственно пытается усмирить себя в стихотворениях мерными и занудными мотивами судьбы, рока, божией воли, но это редко ей удается, хотя философскую лирику она «вкраплениями печатает в«Вестнике теософии», местной газете«Терек», наряду с заметками о положении крестьян, нищете, голоде...
Но природное обаяние, страстность, жизнелюбие берут свое иона продолжает кого то смешить, дразнить, веселить, задорно хохотать, объявлять гением Игоря Северянина и опровергать авторитеты: Анненского, Блока... Она все быстро впитывала, ее строфа была легка и музыкальна, в 1918 году, она, по воспоминаниям близкого друга Архиппова,напишет цикл из десяти или более стихотворений  тонких и серьезных" стилизаций»в духе Блока, Ахматовой, Вячеслава Иванова, В. Брюсова. Но ничего из этих стихотворных строк до нас не дошло. Не сохранилось. Только отголоски в далеких теперь, малоизвестных мемуарах.. Отголоски восхищенного изумления.
В 1916 году семью Меркурьевых настигло горе. Умерла мать и семейное гнездо распалось, все птенцы разлетелись, кто куда. Верочка из Владикавказа подалась в Москву. . Там ее поймало в свои сети обострение сердечной болезни, одиночество и любовная горечь - она безответно влюбилась в законодателя литературной моды Вячеслава Иванова - таинственного властителя дум,сердцеведа и сердцееда, легендарного владельца салона «Башня», где блистали Ахматова, Гумилев, Кузьмин..
Башни, конечно в  Москве не было, был Зубовский бульвар, «Зубовская страстнАя пустынь» для Меркурьевой..Иванову она послала, по совету подруги, тетрадь своих стихов. Мэтр написал ей, пригласил посетить один из вечеров в квартире на Зубовском бульваре, где вскоре представил ее как замечательно тонкого лирика, погруженного в свой мир».
В те годы она напишет:

Мои причуды и прикрасы,
Энигм и рифм моих кудель,
Моей улыбки и гримасы
Очередная канитель.
Если мы плачем кровавыми слезами,
Бросив - незрячим ли? - под ноги любовь -
Боль нашу спрячем гранеными стихами,
Ими означим пролитую кровь.
Зримые зорче «колеблемые трости»,
Нашепта, порчи, суха беда лиха,
Пыточной корчей раздавленные кости -
Там, в узорочье росного стиха.
Сердце ли радо весенним светозвонам,
Райского сада ли ветвью зацветем,
Если не надо для счастья ничего нам -
Струнного лада ливнем изойдем.
Что ж это, что же - такое дорогое,
Счастья дороже, страдания больней,
Совести строже, приманнее покоя,
Милости Божией - Смерти - сильней?
Скорби ли лава, блаженства ли то море,
Страсти ль отрава, то бездна ли греха -
Верно и право немотствуют в затворе,
Слуги устава - подвигом стиха.
6.I.1918 («Канитель»)

Он будто бы не замечал подвига ее стиха, язвительно посмеивался над ее робостью, над тем, как внимала ему, исполняла истово все его поручения, сопровождала в небольших путешествиях. Не стал ее любовником, сделал ее Любящей. Ее тетради заполняли стихи - страстные,,полные райского огня, жаждущие  истово воплощения в сердце и памяти, звучные, иносказательные, метафорически музыкальные, глубокие, певучие, песенные, как сказы из детства. Сказы  матери.

Шесть дней прошло моей недели,
И день седьмой.
Кто здесь, со мною, на постели -
Немой, не мой?
Не видно глаз, не слышно речи,
Нигде, ничуть -
Но холодом сжимает плечи
И страхом грудь.
И никого, и ничего нет
Внутри кольца -
Но поцелуй бесстрастный гонит
Кровь от лица.
А, Темный Рыцарь, многих вышиб
Ты из седла -
Но твоего копья не выше б
Моя стрела!
Пойду сама, твоей навстречу -
Петле-тесьме,
И вечной памятью отвечу
Я вечной тьме.
Но темная яснее риза,
Виднее круг:
Чему мой гнев, кому мой вызов?
Со мною друг.
Ведь только с ним в пределах мира
Я не одна.
Какая царственней порфира,
Чем пелена?
И я зову: иди же зыбку
Мою качать,
И дать устам моим улыбку -
Твою печать.
15.XII.1917

Но мудрец-эстет искусно скрывал от влюбленной в него поэтессы свое истинное отношение к ней. Об этом свидетельствуют архивные разыскания М. Л. Гаспарова. Вот что он пишет в статье о Вере Меркурьевой:
«В архиве Иванова сохранилось письмо Меркурьевой с его пометами на полях 19 декабря 1917. «…имеют ли мои стихотворения, кроме условно эстетической, какую-либо ценность общего характера - по содержанию? есть ли в них что-нибудь, кроме размышлений одного бессмертного английского школьника на тему: “мир велик, а я мал”?» Помета: «Однако с прибавлением: “но я - мир”». - «Не верю я себе, и правильно: знаю же я себя». Помета: «Верить нужно не себе, а тому, что знаешь в себе». - «Очень способна всё бросить опять, и свет замерцавший - поэзию, “и уйти поруганной и нищей и рабой последнего раба”. И отчего это Волошин не посмел или не захотел сказать: “в Сатане юродивая, ‘Русь’”?» Помета: «От Аримана ближе к Христу, чем от Люцифера: это - русское чувство».
На Иванова новая гостья произвела неожиданно сильное впечатление. Меркурьева становится постоянной посетительницей его дома зимой 1917/18, в октябре - ноябре 1918 месяц живет у него и Веры Константиновны, пишет полу грустные-полушутливые стихи Александре Чеботаревской, подруге дома, и М. М. Замятниной, его домоправительнице. Он надписывает ей книги: «“Психея, пой!” Дорогой В. А. М. с требованием песен. <…> Рождественские дни. 1917 г.», «Вере Александровне Меркурьевой с радостным чувством совершенной уверенности в ее большом поэтическом даровании. <…> 25/111. 1918 г.», «Дорогой Вере Александровне Меркурьевой, - “… любимой Аполлоном, живущей в плену, в чужой земле и чьим не верят снов и песен звонам, которая возьмет свой первый приз”. <…> 17/30 сент. 1918 г.» (цитата - из стихов Меркурьевой «Рождение кометы»), «Моей дорогой подруге Вере Александровне Меркурьевой, поэтессе, которою горжусь, - собеседнице, постоянно остерегающейся быть обманутой, но сознательно мною не обманываемой, - памятуя завет: “Любите ненавидящих вас” <…>. 1 мая 1920 г.». В копии, сделанной Е. Архиповым, «Вере Меркурьевой» посвящено стихотворение Иванова «Неотлучная» («Ты с нами, незримая, тут…»), написанное в августе 1919 и при жизни не печатавшееся;.. Он пытался остановить страстный поток признаний, но потом махнул рукой. Это как то не пресно интриговало, было интересным, окрашивало однообразие   дней..Он улыбался, она «притворялась набожной « , и все что то черкала в блокноте...
А, впрочем, по Москве, по России уже вовсю катился октябрьский вихрь, мятежный, неожиданный, все и вся сметающий.В нем как-то вдруг всем стало не до любви.
В своей «Автобиографии» Вера Меркурьева отметит несколько значимых эпизодов, среди них вступление в Московский Союз Писателей. Рекомендацию ей дал Вячеслав Иванов. , написав издателю журнала«Зерна», учредившему Союз: «Я вижу во всем, что она мне сообщает, дарование необыкновенное, самобытность и силу чрезвычайные…» (21 февраля 1918).С легкой руки «неохотного возлюбленного» Иванова, она знакомится с кругом философов Москвы: Н. Бердяевым, Л. Шестовым, с поэтами М. Цветаевой, О. Мандельштамом. Беседы за полночь, до рассвета. Тетради вновь полнятся стихами.
Любая форма стиха подвластна ей: редчайший сонет, с изысканными рифмами, эпиграмма, послание. («На смерть И. Эренбурга, если бы он умер») Раешный стих, стих - плач, с фольклорными мотивами, религиозный стих - акафист - канон... Она словно играет всеми этими видами, жанрами, формами, словно сдувает их с ладони...Так легко, так мудро, так язвительно, на вдохе. Так свободно.
И никто не видит, какой сердечный жар сжигает ее изнутри, какие кровавые раны открываются в душе, и в каком жертвенном пламени рифмы они сгорают, обугливаются. Елизавета Васильева (мифическая Черубина) писала о Меркурьевой и ее стихах и поэмах: «Стихи Кассандры: они меня пленили, совсем пленили, особенно русские: “Моя любовь не девочка” … и о Финисте. В ней есть то, чего так хотела я, и чего нет и не будет: подлинно русское, от Китежа, от раскольничьей Волги. Мне так радостно, что есть Кассандра…» (1927) …>
Вера Александровна никому и никогда не приоткрывала тайн своей личной жизни, но, по некоторым недомолвкам и оговоркам можно понять, что ее, по настоящему, любимый человек, встреченный в кругу Вячеслава Иванова или даже еще во Владикавказе, исчез навсегда из ее жизни в вихре семнадцатого года и больше она никогда не встретилась с ним, отпустив,по воле волн, свое чувство: в Константинополь, Галлиополи, в Париж...Туда, где были сотни и сотни судеб, жизней, штрихов, осколков прежней России, ушедшей навсегда.России в эмиграции. Может быть, были и письма от него, были редкие весточки, но она безжалостно их уничтожала, предавала огню, превращала в пепел. Поступала так, как поступают жрицы. Кассандры.
А внешне она жила скромно, нищенски. Работала на Московском книжном складе, в продовольственном комитете, в нетопленых комнатах, без печки. Поэтом себя она никаким не считала, стихов не хранила, хотя тому же Е. Архиппову посвятила целый цикл, среди которого были строчки: «она притворилась поэтом». Так и написано.
Притворилась. Жестко. Опаляюще. Грешно. Непростительно для Творца.Но...Уничижение, умаление себя и своего Дара ниже всего -обычное, привычное для Меркурьевой состояние. Она собирает стихотворения 1915 -17 годов в сборник - рукопись, но едва не сжигает его. Температура в комнатке, где она ютится, не выше шести - восьми градусов. На Сухаревке она продает вещи, чтобы как - то прокормиться.... До стихов ли тут?До жизни ли?
В 1920 году Меркурьева уезжает с санитарным поездом на Кавказ, в Кисловодск, увозя на юг тяжелобольного, овдовевшего Вячеслава Иванова и его детей и своего   молодого воспитанника - друга, поэта Александра Кочеткова, которому многое подарила, дала, отдала - оторвала от своего мирочувствования, души, строфы, лица...Тела..
Не могу и не решусь писать об этом, но многие современники вспоминали, с каким благоговением относился Кочетков к Вере Александровне, смотря на нее, как на высшее существо, готовый целовать ее исхудавшие пальцы рук, носить за нею ее ветхое пальто... Вячеслав Иванов, чуть ,оправившийся от голодной- московской жизни, с детьми уезжает в Баку, преподавать, учить, а оттуда и дальше - вРим. Далекий непостижимо для нее. Как Небеса. Первое время она еще пишет ему, и он отвечает,
«Знайте (вопреки всему, что Вы думали и думаете обо мне), что дружба с Вами одна из значительнейших и мучительнейших страниц моей жизни. Мысль о Вас меня почти не покидает. Как бы желал я быть с Вами!» (30 ноября 1921). «Дорогая Вера Александровна, я почти не сомневаюсь, что Вы слышите меня на расстоянии (так упорно и томительно я думаю о Вас), - и тогда Вы поймете, о чем пи­сать не умею. <…> Если бы Вы знали, как Вы мне дороги, как, быть может, нужны! <…> Хотелось бы молча - плакать, что ли, - вместе с Вами, подле Вас…» Подпись: «Являвшийся (в зеркалах), не сущий, себя забывший. Вас помнящий - “Вяч. Иванов”» (26 декабря 1922). Но письма становятся всё реже.
Потом наступает затишье. И эпоха «После Вячеслава». В которой она - не печатается. Но собирает свои стихи в еще один рукописный сборник: «Дикий колос». Потоньше.Для нее он значителен. Памятью о пережитом... Она много болела. Не очень вписалась в круг поэтов, молодежи Владикавказа, куда вернулась. Жила у сестры, Марии Александровны, а после ее смерти, в 1931 году, почувствовала себя совсем бесприютной и ненужной.
Александр Кочетков, перебравшийся в Москву, ставший неплохим переводчиком, настойчиво звал ее туда. Она с трудом решилась уехать. Это было в 1932 году.
В Москве было неуютно для нее, голодно, холодно. Ее пробные переводы из Шелли понравились академику. М. И. Розанову и Г. Г. Шпету, но не понравились издательству. «Ложное положение человека без места в жизни, инвалида без пенсии, иждивенца без семьи» (К. Архипповой, 21 января 1933); «всё чужое и я здесь всем чужая» (ей же, 10 августа 1933); «здесь нужны: привычка смолоду, сила, а еще больше верткость. А я могу только ждать» (Е. Архиппову, 4 января 1934); сердечные приступы, легочные обострения, вся надежда на то, чтобы достать слуховой аппарат и давать уроки - в Москве ли, во Владикавказе ли. Стихи иссякают». Это - отрывки из ее личной переписки. Отчаяние, усталость - основной в них лейтмотив, увы!
Осенью тридцать третьего года, стараниями и хлопотами А. Кочеткова, М. Розанова, Г. Чулкова, В. Вересаева, Б. Пильняка и О. Мандельштама Веру Александровну принимают в московский городской комитет писателей. С помощью Осипа Эмильевича   она получает первый заказ на переводы лирики туркменских поэтов. Позже - заказ на переводы Байрона и Шелли. Она переводила одна, без редакторов, консультантов, помощников. С одним лишь словарем.Кропотливо, тщательно. Книги вышли, но были плохо встречены критикой. И расходились плохо.
Заявка на перевод стихов Р. Браунинга принята не была совсем.Зарабатывать приходилось мелочами. Кое как она получает комнатку в Москве, надеется издать сборник, хлопочет. И переводит, переводит… Слабеет здоровьем, о ней трогательно беспокоится чета Кочетковых (Александр Сергеевич женился).. На пороге неведомого сорок первого Вера Александровна пишет стихотворение:

«Сказаны все слова»
Сказаны все слова,
И все позабылись.
Я вот - едва жива,
Вы - отдалились.
Что же? не все ли равно,
Что изувечено,
Если не два, но одно
Ныне и вечно?

И еще одно, загадочное. О себе, быть может? О своей сути…

«С нежностью нагнусь я над мешком»
С нежностью нагнусь я над мешком -
простеньким, пустым, бумажным.
Был он полон золотым зерном,
на простые деньги не продажным...
Редкому - на золото цена.
Редкая моя находка -
россыпь, да не денег, не зерна -
Сердца - золотого самородка.
И храню я бережно пустой
сверточек бумажный -
память о привязанности той -
и не покупной, и не продажной.

Все и дело то в том, что она ценила только неподкупное и непродажное. И сама была такой. Гордой.Всей сутью. Своею. Статью. Корнею Чуковскому в Ташкенте, из нищеты и небытия своего она напишет последнее письмо. Отчаянное, резкое: «… если Вы не увидели моей катастрофы, значит, Вам дела нет до меня. А почему ему быть-то? <…> Никогда никого не молила, Вас умоляю и верю, дойдет до Вас мольба…». Письмо помечено 30 января 1943: жить ей оставалось меньше месяца.
В Ташкенте были последние встречи Меркурьевой с Анной Ахматовой. «Приходит иногда к нам, внося с собою, нет - собою “ветр с цветущих берегов”, читала стихи новые, до меня долетавшие чудесными звуками (Е. Шервинской, 1 марта 1942). «Была недолго, как всегда, ушла, накинув на голову черное кружево. Оставила, как всегда, черту невероятного, неправдоподобного - единственно реального. Моя ташкентская мука оправдана ею. А жить трудно, не жить легче. <…> от кровати до стола еле додвигаюсь. <…> - с горечью писала Вера Александровна доброй приятельнице Е. Шервинской.
Вообще, последняя глава книги о Вере Меркурьевой - лучше Вам ее не писать: сварливая, поедом едящая всех Яга, сгорбленная, вся в морщинах, уродливая калека - и злая» (Е. Архиппову, 4-5 апреля 1942). Это не рисовка:
Е. Юрченко, ее младшая подруга еще по Владикавказу, эвакуированная со своим институтом в тот же Ташкент, пишет тому же Архиппову: «Последние полгода она бродила по всему двору в поисках папирос, кофе и прочих мелочей прежнего бытия., так как никогда не хотела считаться с тем, что есть, чего нет и что может быть. А между тем Вы отлично знаете, что Кочи* (чета Кочетковых) никогда ей ни в чем не отказывали. <…> Последнее время В.А. очень досадовала на отсутствие света. ведь мы жили целый месяц при фитильках <…> И в таких случаях она всегда обвиняла нас всех в этом и сердилась на всех. <…> …невероятно ссорилась с А.С. и за последнее время совсем постарела <…> может, и лучше, что она теперь успокоилась». Успокоилась Вера Александровна Меркурьева 20 февраля 1943, Подруга пишет об этом два дня спустя:
«У нее было воспаление легких, и за 2 дня до смерти она потеряла сознание. Звала Машу, сестру, но называла ее Маня». Здесь, в Ташкенте, за 15 лет до того умерла в ссылке Е. Васильева - Черубина де Габриак - которой так нравились стихи Меркурьевой. «21-го ее похоронили на одном кладбище с Черубиной и, по-моему, недалеко от Черубины, тоже над городом. Там чудесный вид на горы, целую цепь гор. Был ясный солнечный день, и горы были, как на ладони».
Ни могила Черубины, ни могила Веры Меркурьевой не сохранились. Как не сохранились почти и ее стихи.
Следы ее жизни.. Они затеряны навсегда. Затерты, развеяны, как пепел. Даже в вездесущей сети интернета стихи Меркурьевой - их немного - одни и те же, и они дают неполное представление о ее ярчайшем даровании, силе ее поэтического слова и жаре ее сердца. Михаил Леонович Гаспаров очень точно сказал о ней «Насмешливая и нежная тень с дивным даром песен» .. А я нелепо пытаюсь тень - воскресить… Упорно пытаюсь.. Надо ли?"

"Бабушка русской поэзии" (Автопортрет)

Полуседая и полуслепая,
Полунемая и полуглухая,
Вид - полоумной или полусонной,
Не говорит - мурлычет монотонно,
Но - улыбается, в елее тая.

Свой бубен переладив на псалмодий,
Она пешком на богомолье ходит
И Зубовскую пустынь посещает,
Но если церковь цирком называет,
То это бес ее на грех наводит.

Кто от нее ль изыдет, к ней ли внидет, -
Всех недослышит или недовидит,
Но - рада всякой одури и дури, -
Она со всеми благолепно курит
Но почему-то - ладан ненавидит.

Ей весело цензуры сбросить пояс,
Ей - вольного стиха по санкам полоз
Она легко рифмует плюс и полюс,
Но - все ее не, нет, и без, и полу -
Ненужная бесплодная бесполость.

18 июня 1918

КАК ВСЕ
Евгению Архиппову

«Живи, как все» - это мило,
Но я и жила, как все:
Протянутая, шутила
На пыточном колесе.

Пройдя до одной ступеньки
Немой, как склеп, нищеты -
Как все, я бросала деньги -
Голодная - на цветы.

Весь день на черной работе
Замаливала грехи,
Как все - в бредовой дремоте
Всю ночь вопила стихи.

Как все, любившему снилась
Тяжелым сном на беду.
За ярость дарила милость -
Как все - любовь - за вражду.

Ступив своей жизни мимо,
Навстречу смертной косе -
Давно я живая мнимо
И только кажусь как все.

Подборка стихотворений
Посмертный сборник "Тщета"