Мой прадед владел землей и усадьбой в ШАФТеле
Земля на брудершафт
Словосочетание «иерусалимский ландшафт» никого не удивляет. Очень такое на слух уместное и устойчивое выражение, в котором все дефиниции «ландшафта» оказываются востребованы. Тут вам и «конкретный индивидуальный природно-территориальный комплекс, имеющий географическое название и точное положение на карте», и типичный рельеф местности, да и просто живописный пейзаж.
Достаточно поверхностного взгляда на Город с любой из трех знаменитых смотровых площадок, чтобы с уверенностью заявить: Иерусалим прекрасно определяется словами: «антропогенный ландшафт», «культурный ландшафт», «природный ландшафт»… Да и в выражении «иерусалимский ландшафт» не чувствуется никакой тавтологии.
Что ж, попытаемся доказать, что и в «изолированном состоянии» слово «ландшафт» изначально суть иерусалимское, хотя само по себе исключительно немецкое - Landschaft, где Land - земля и schaft - суффикс, выражающий взаимосвязь, ну, как и в другом заимствованном словечке - «брудершафт» (братское взаимо-все-что-хотите!).
Начнем с того, что «шафт» Иерусалима вниманием не обойден. Нахум Гутман, один из первых выпускников иерусалимской академии Бецалель, подметил точно:
«Мы учились рисовать тогда не только Западную стену, как это было принято до нас, но и прилегающие к ней улицы, переулки и пустыри - грустный и строгий иерусалимский ландшафт…
Ландшафт представлял для нас интерес и сам по себе, он способствовал обострению чувства истории, что случается с каждым попадающим в Иерусалим. Масличные деревья, камни, не изменившие своего местоположения с того самого дня, как вынырнули на поверхность из земных глубин, дороги и тропинки, дома и люди, арабские женщины, несущие овощи на рынок, и монастырские подворья... Каждый видел это по-разному, и тем не менее перед лицом этого города нас объединяло нечто, дающее возможность сказать о себе “мы”.
…Тогда я понял, что иерусалимский ландшафт хранит в себе некое объединяющее начало, которое проявилось в том, что каждый пожелал его изобразить - потому что он красив, не оставляет равнодушным, потому что он принадлежит нам, а мы - ему (“Меж песками и небесной синью”)».
«Впервые конструкция из “ланда” и “шафта” была употреблена в древневерхненемецком языке в виде слова lantscaf (lant+scaf). Это слово было использовано при переводе “Евангелической гармонии” (или просто “Евангелий”) древнесирийского богослова Татиана - сочинения, написанного на латыни. Перевод на древневерхненемецкий язык был выполнен группой монахов Фульдского монастыря (в настоящее время - земля Гессен) в то время, когда его настоятелем был выдающийся деятель культуры раннего европейского средневековья, богослов и педагог Храбан Мавр (788-856). Перевод датируется 830 годом».
Речь идет о том, что фульдские монахи столкнулись с определенными лингвистическими сложностями при переводе слова «regio» (страна, область, регион). Кто-кто, а уж гессенские теологи понимали, что речь идет не о каком-то абстрактном участке, а об очень конкретной Земле обетованной.
«…Таким образом, первоначальный исторический смысл слова lantscaf можно очертить примерно так: единая священная земля единой паствы; территория, упорядоченная согласно единому общегерманскому плану; форма, соответствующая содержанию, которое суть благодать, нисходящая на “братьев и сестер во Христе”. Изначальный смысл “ландшафта” был вовсе не “живописным”. Понятие ландшафта в том виде, в каком оно возникло в языке и письменности, имплицитно несло в себе категориальность территориальной усоответственности. Причем усоответственность эта имела совершенно явственный сакральный “генезис”».
Итак, этимологически «ландшафт» - сиречь Эрец-Исраэль в целом, ну и Сион, само собой, то есть Иерусалим, в частности. Вот и получается, что «иерусалимский ландшафт» - тавтология не хуже «немой тишины». Кстати, тот же профессор Тютюнник, выявляя сакральные корни «ландшафта», сопоставляет понятия «вера» и «тишина»: «Элементарное проявление веры - тишина, молчание». А это не может не напомнить нам исключительно ландшафтный библейский стих про Илью-пророка:
«И встал он, поел и попил, и шел он силою той трапезы сорок дней и сорок ночей до горы Божьей Хорэйв.
…И сказал: выйди и стань на горе пред Господом. И вот, Господь проходит; и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; не в ветре Господь. После ветра - землетрясение; не в землетрясении Господь. И после землетрясения - огонь; не в огне Господь. И после огня - голос тонкой тишины. И было, когда услышал (это) Эйлийау, покрыл он лицо свое плащом своим и вышел, и стал у входа в пещеру» (Млахим I, 19:8-13, перевод Д. Йосифона).
Интуитивное понимание сакральности этой тавтологии присуще тем, кто, позволив себе приключение в иерусалимском ландшафте, обратился к его искусству: пластическому или поэтическому. Рано или поздно художник захочет изобразить то, что заложено в основу природы «иерусалимского ландшафта», но по законам парадокса лишено визуального воплощения, от тавтологии обратится к другой фигуре речи - оксюморону. Взгляните на иерусалимские акварели вышеупомянутого шотландского пейзажиста викторианской эпохи Дэвида Робертса: они сухи, желты и наполнены небом, вопреки и благодаря этому самому «аква». Сухость и «небесность» соседствуют и в стихах современного поэта Исаака Розовского:
Этот город, построенный из мацы,
Легок. Он может взлететь и повиснуть в небе.
И то же самое в прозе Алекса Тарна:
«Иерусалим, Ерушалаим, Ир Шалем - особенный город. Он не блещет архитектурными ансамблями, музеи его бедны, дома стандартны. Нет в нем романтических набережных, да, собственно, и реки-то нету…
…Это Город неба, прозрачного настолько, что сквозь дрожащую голубизну его можно увидеть самые дальние смыслы и сути. Это Город земли, горькой на вкус и заскорузлой на ощупь, сухой и строгой, как вдова в черном платке...» («Протоколы сионских мудрецов»)
Еще в XII веке игумен новгородский Даниил в «Житии и хожении Даниила, игумена Русской земли» отметил зависимость иерусалимской природы от воды как милости Божьей:
«Иерусалим - город велик и крепок стенами, равносторонний, на все четыре стороны создан в форме креста. Около него - ущелья и горы каменные. Безводно место это: ни реки, ни колодца, ни источника нет вблизи Иерусалима, но только один водоем - Силоамская купель. Дождевой водой живут люди и животные в этом городе. Хорошие урожаи собирают около Иерусалима на каменных местах без дождя, только Божьим повелением и благоволением родится пшеница и ячмень изрядно: одну кадь высеют и собирают девяносто кадей, а иной раз и по сто кадей от одной посеянной. Не является ли это благословением Божьим земле этой святой? Виноградников много около Иерусалима, и садовых деревьев многоплодовитых, и смоквы, и шелковицы, и маслины, и рожки, и другие различные плодовые бесчисленные деревья растут по всей земле той».
Вот оно. Физическое отсутствие воды рождает и напряженную нервозность, и веру, и чуть ли не маниакальное желание увидеть водный простор, этот всей душой востребованный компонент иерусалимского ландшафта.
Этот психический сдвиг в сознании художника приводит к замечательным результатам, точным фиксациям парадоксов иерусалимской сущности:
«Никакой красоты я в холодном февральском Иерусалиме не заметил. Хотя вид на город с Масличной горы и замечателен. Но тут действуют не виды, не ландшафты, а целиком вся сумасшедшая топография этого места... Или топология... Странные возвышения, разделенные не долинами, не ущельями и не пересохшими потоками несуществующей воды, а провалами, разрывами в ткани бытия. Разрывами-кедронами, усеянными могилами и камнями. География навязывает образ мыслей, вертикальность скальных стен предопределяет иерархичность мышления. Иерусалимский ландшафт развивается не по горизонтали, а по вертикали и завершается косыми зигзагами. Географии следуют и крепостные стены старого города и стихи пророка Исайи. Масличная гора наваливается на город. Старое кладбище убегает в небеса. А мертвецы ползут сквозь землю к Храмовой Горе, увенчанной по милости иорданского короля золотым шлемом». (Игорь Шестков, «Иерусалим в феврале»)
А иерусалимский художник Анатолий Баратынский дорисовался (в хорошем смысле) до того, что его Город находится на берегах Невы и отражается в желтой водной глади питерскими фасадами или, наоборот, Город на Неве отражается в ней иерусалимскими строениями…
Практический вывод из «водного характера» иерусалимского ландшафта сделал блистательный Марк Галесник. Ага, если вода где-то уготована, то за этим должно следовать ландшафтное чаепитие:
«А поднявшись на крышу, можно забыть уже и о кислородной подушке - необходимость дышать отпадает вместе с непроизвольным “Ах!”, вырывающимся прямо из недр души.
Под ногами ошарашенного путешественника, вместе с крышей отъезжающего в вечность, лежит поднос старого города с чайниками синагог, сахарницами церквей, подсвечниками минаретов, блюдцами плоских крыш, беспорядочно усеянных пирожными солнечных бойлеров и дольками телевизионных антенн. На Храмовой горе сверкает самовар мечети «Куббат ас-Сахра», напротив нее размещается рахат-лукумовый ломоть «Аль-Аксы» («Пророков 48»).
Кстати о пророках. Первым воду в иерусалимском ландшафте почуял, между прочим, пророк Иезекииль каких-то там две с половиной тысячи лет назад:
«Потом привел он меня обратно к дверям храма, и вот, из-под порога храма течет вода на восток, ибо храм стоял лицом на восток, и вода текла из-под правого бока храма, по южную сторону жертвенника» (Иез 47:1).
Акварель Т.РатушА сейчас, в период дождей, все, пожалуй, становится на свои места: сквозь пелену нашего горизонтального дождя (все зависит от направления ветра!) Иерусалим превращается в давно желанную акварель. И художник Таня Ратуш обоснованно отрицает «предчувствие воды» в своих иерусалимских пейзажах. Какое там предчувствие?! - «У потока по берегам его, с той и другой стороны, будут расти всякие дерева, доставляющие пищу: листья их не будут увядать, и плоды на них не будут истощаться; каждый месяц будут созревать новые, потому что вода для них течет из святилища; плоды их будут употребляемы в пищу, а листья на врачевание» (Иез 47:12).
В Иерусалиме нигде не избежать ландшафтной темы. И кое-где тема эта гипертрофирована до сознательной боли. Одно из таких мест - выход из двухсотметровой призмы-тоннеля музейного комплекса мемориала «Яд ва-Шем». Архитектор Моше Сафди продумал концепцию музея истории Катастрофы восточно-европейского еврейства таким образом, чтобы у посетителя, прошедшего лабиринты музея, ошарашенного и пораженного экспозицией, дух захватило при выходе чуть ли не в небо над иерусалимскими холмами, над кладбищами и лесами, над каменными поселками и руинами, над дорогой, ведущей со стороны Средиземного моря в столицу, над всеми бедами и печалями…
Вот давайте на этой смотровой площадке и расскажем об удивительной женщине Сабине Эльзон. Сабина умерла на 101 году жизни 9 января 2012 года.
Сорок лет она проработала в зале Имен мемориального комплекса «Яд ва-Шем» на добровольных началах. Ее стараниями увековечены имена сотен людей, погибших в годы Второй мировой войны. А во время Катастрофы она сама, рискуя жизнью, спасала людей. Война преследовала ее всю жизнь…
Сабина Эльзон c дочерью БертСабина Эльзон, в девичестве Брендель, родилась 19 августа 1911 года в Калише, старейшем городе Польши. В семье было пятеро детей. Когда в 1914 году в Калиш вошли войска кайзера, семья спряталась в подвале. Но отец Сабины и ее тетя, не успевшие скрыться, были убиты вместе с 25 другими жителями Калиша. И до тех пор, пока мать не пришла в себя после потери мужа, дети жили у соседей.
Сабина вступила в молодежную сионистскую организацию «Ха-халуц» («Пионер») и в возрасте 16 лет получила разрешение на репатриацию в Эрец-Исраэль. Однако мать попросила не оставлять ее одну с младшими братьями. Лишь спустя 46 лет Сабина смогла осуществить свою подростковую мечту…
В 18 ей удалось добраться через Германию и Бельгию до Франции, где жила ее старшая сестра. В 19 лет Сабина вышла замуж за Иче Эльзона. В 1929 году молодые переселяются в Лион и вместе работают в прачечной. Они являются членами местной коммунистической организации. В 1932 году у Иче и Сабины родилась дочь Берт.
С началом Второй мировой войны Эльзоны присоединились к движению Сопротивления и участвовали в военных операциях в составе групп M.O.I. - F.T.P. (Main-d'œuvre immigrée - Francs-tireurs et partisans, «Рабочая сила эмигрантов» и «Французские стрелки и партизаны»).
Сабина хорошо знала город и смогла организовать сбор информации для подполья. Она также прятала у себя «сопротивленцев», бежавших из гестапо. И распределяла оружие. Кроме того, Сабина помогала еврейским детям бежать в Швейцарию. С мая 1941 года по 2 сентября 1944 года Сабина Эльзон работала в Сопротивлении не покладая рук.
За один только год из Парижа в Лион прибыло 32 тысячи еврейских беженцев. Супруги Эльзон оказывали материальную поддержку неимущим семьям, помогали эмигрантам получать поддельные документы и проводили инструктаж по переселению в более безопасные регионы. Сабина возглавила группу женщин, наладивших связь с «Джойнтом» для получения денежной помощи скрывающимся семьям.
В августе 1942 года она вместе с центральным комитетом подпольных организаций разрабатывала дерзкий план по спасению двухсот детей из лагеря для переселенных лиц, находящегося в трех километрах от Лиона. Заговорщикам удалось убедить мэра города официально разрешить детям выйти из лагеря на прогулку. Разрешение было получено, и на двух автобусах детей вывезли из города и в кратчайшее время распределили по монастырям и семьям католиков. Часть детей удалось вывезти в Швейцарию.
11 ноября 1942 года немцы вошли в Лион. Сабина и Иче вынуждены были жить под чужими именами. Им удалось передать Берт в Альпы, в католическую семью, где девочка была окружена заботой и лаской. Годы спустя членам этой семьи будут присвоены звания Праведников мира…
Движение Сопротивления приступило к организации вооруженной борьбы против немцев и проведению боевых операций. В августе 1944 года подпольщики спровоцировали массовые беспорядки в Вийербане (пригород Лиона), где Сабина командовала отрядом из девяти молодых людей.
После войны Берт вернулась к родителям в Лион. Иче и Сабина продолжали общественную деятельность в еврейских организациях по сбору денежных средств для Израиля. А в 1971 году семья Эльзон репатриировалась в Израиль. И Сабина связала свою дальнейшую судьбу с волонтерской работой в мемориальном комплексе «Яд ва-Шем».
Такой вот «шафт» с видом на дорогу, ведущую в Иерусалим, на живописный пригород с летучим названием Вестница Сиона, на горку, где минаретом обозначена гробница пророка Самуила, на отсутствие и предчувствие водных просторов, на все наши прошлые и будущие беды да печали…
Словосочетание «иерусалимский ландшафт» никого не удивляет. Очень такое на слух уместное и устойчивое выражение, в котором все дефиниции «ландшафта» оказываются востребованы. Тут вам и «конкретный индивидуальный природно-территориальный комплекс, имеющий географическое название и точное положение на карте», и типичный рельеф местности, да и просто живописный пейзаж.
Достаточно поверхностного взгляда на Город с любой из трех знаменитых смотровых площадок, чтобы с уверенностью заявить: Иерусалим прекрасно определяется словами: «антропогенный ландшафт», «культурный ландшафт», «природный ландшафт»… Да и в выражении «иерусалимский ландшафт» не чувствуется никакой тавтологии.
Что ж, попытаемся доказать, что и в «изолированном состоянии» слово «ландшафт» изначально суть иерусалимское, хотя само по себе исключительно немецкое - Landschaft, где Land - земля и schaft - суффикс, выражающий взаимосвязь, ну, как и в другом заимствованном словечке - «брудершафт» (братское взаимо-все-что-хотите!).
Начнем с того, что «шафт» Иерусалима вниманием не обойден. Нахум Гутман, один из первых выпускников иерусалимской академии Бецалель, подметил точно:
«Мы учились рисовать тогда не только Западную стену, как это было принято до нас, но и прилегающие к ней улицы, переулки и пустыри - грустный и строгий иерусалимский ландшафт…
Ландшафт представлял для нас интерес и сам по себе, он способствовал обострению чувства истории, что случается с каждым попадающим в Иерусалим. Масличные деревья, камни, не изменившие своего местоположения с того самого дня, как вынырнули на поверхность из земных глубин, дороги и тропинки, дома и люди, арабские женщины, несущие овощи на рынок, и монастырские подворья... Каждый видел это по-разному, и тем не менее перед лицом этого города нас объединяло нечто, дающее возможность сказать о себе “мы”.
…Тогда я понял, что иерусалимский ландшафт хранит в себе некое объединяющее начало, которое проявилось в том, что каждый пожелал его изобразить - потому что он красив, не оставляет равнодушным, потому что он принадлежит нам, а мы - ему (“Меж песками и небесной синью”)».
«Впервые конструкция из “ланда” и “шафта” была употреблена в древневерхненемецком языке в виде слова lantscaf (lant+scaf). Это слово было использовано при переводе “Евангелической гармонии” (или просто “Евангелий”) древнесирийского богослова Татиана - сочинения, написанного на латыни. Перевод на древневерхненемецкий язык был выполнен группой монахов Фульдского монастыря (в настоящее время - земля Гессен) в то время, когда его настоятелем был выдающийся деятель культуры раннего европейского средневековья, богослов и педагог Храбан Мавр (788-856). Перевод датируется 830 годом».
Речь идет о том, что фульдские монахи столкнулись с определенными лингвистическими сложностями при переводе слова «regio» (страна, область, регион). Кто-кто, а уж гессенские теологи понимали, что речь идет не о каком-то абстрактном участке, а об очень конкретной Земле обетованной.
«…Таким образом, первоначальный исторический смысл слова lantscaf можно очертить примерно так: единая священная земля единой паствы; территория, упорядоченная согласно единому общегерманскому плану; форма, соответствующая содержанию, которое суть благодать, нисходящая на “братьев и сестер во Христе”. Изначальный смысл “ландшафта” был вовсе не “живописным”. Понятие ландшафта в том виде, в каком оно возникло в языке и письменности, имплицитно несло в себе категориальность территориальной усоответственности. Причем усоответственность эта имела совершенно явственный сакральный “генезис”».
Итак, этимологически «ландшафт» - сиречь Эрец-Исраэль в целом, ну и Сион, само собой, то есть Иерусалим, в частности. Вот и получается, что «иерусалимский ландшафт» - тавтология не хуже «немой тишины». Кстати, тот же профессор Тютюнник, выявляя сакральные корни «ландшафта», сопоставляет понятия «вера» и «тишина»: «Элементарное проявление веры - тишина, молчание». А это не может не напомнить нам исключительно ландшафтный библейский стих про Илью-пророка:
«И встал он, поел и попил, и шел он силою той трапезы сорок дней и сорок ночей до горы Божьей Хорэйв.
…И сказал: выйди и стань на горе пред Господом. И вот, Господь проходит; и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; не в ветре Господь. После ветра - землетрясение; не в землетрясении Господь. И после землетрясения - огонь; не в огне Господь. И после огня - голос тонкой тишины. И было, когда услышал (это) Эйлийау, покрыл он лицо свое плащом своим и вышел, и стал у входа в пещеру» (Млахим I, 19:8-13, перевод Д. Йосифона).
Интуитивное понимание сакральности этой тавтологии присуще тем, кто, позволив себе приключение в иерусалимском ландшафте, обратился к его искусству: пластическому или поэтическому. Рано или поздно художник захочет изобразить то, что заложено в основу природы «иерусалимского ландшафта», но по законам парадокса лишено визуального воплощения, от тавтологии обратится к другой фигуре речи - оксюморону. Взгляните на иерусалимские акварели вышеупомянутого шотландского пейзажиста викторианской эпохи Дэвида Робертса: они сухи, желты и наполнены небом, вопреки и благодаря этому самому «аква». Сухость и «небесность» соседствуют и в стихах современного поэта Исаака Розовского:
Этот город, построенный из мацы,
Легок. Он может взлететь и повиснуть в небе.
И то же самое в прозе Алекса Тарна:
«Иерусалим, Ерушалаим, Ир Шалем - особенный город. Он не блещет архитектурными ансамблями, музеи его бедны, дома стандартны. Нет в нем романтических набережных, да, собственно, и реки-то нету…
…Это Город неба, прозрачного настолько, что сквозь дрожащую голубизну его можно увидеть самые дальние смыслы и сути. Это Город земли, горькой на вкус и заскорузлой на ощупь, сухой и строгой, как вдова в черном платке...» («Протоколы сионских мудрецов»)
Еще в XII веке игумен новгородский Даниил в «Житии и хожении Даниила, игумена Русской земли» отметил зависимость иерусалимской природы от воды как милости Божьей:
«Иерусалим - город велик и крепок стенами, равносторонний, на все четыре стороны создан в форме креста. Около него - ущелья и горы каменные. Безводно место это: ни реки, ни колодца, ни источника нет вблизи Иерусалима, но только один водоем - Силоамская купель. Дождевой водой живут люди и животные в этом городе. Хорошие урожаи собирают около Иерусалима на каменных местах без дождя, только Божьим повелением и благоволением родится пшеница и ячмень изрядно: одну кадь высеют и собирают девяносто кадей, а иной раз и по сто кадей от одной посеянной. Не является ли это благословением Божьим земле этой святой? Виноградников много около Иерусалима, и садовых деревьев многоплодовитых, и смоквы, и шелковицы, и маслины, и рожки, и другие различные плодовые бесчисленные деревья растут по всей земле той».
Вот оно. Физическое отсутствие воды рождает и напряженную нервозность, и веру, и чуть ли не маниакальное желание увидеть водный простор, этот всей душой востребованный компонент иерусалимского ландшафта.
Этот психический сдвиг в сознании художника приводит к замечательным результатам, точным фиксациям парадоксов иерусалимской сущности:
«Никакой красоты я в холодном февральском Иерусалиме не заметил. Хотя вид на город с Масличной горы и замечателен. Но тут действуют не виды, не ландшафты, а целиком вся сумасшедшая топография этого места... Или топология... Странные возвышения, разделенные не долинами, не ущельями и не пересохшими потоками несуществующей воды, а провалами, разрывами в ткани бытия. Разрывами-кедронами, усеянными могилами и камнями. География навязывает образ мыслей, вертикальность скальных стен предопределяет иерархичность мышления. Иерусалимский ландшафт развивается не по горизонтали, а по вертикали и завершается косыми зигзагами. Географии следуют и крепостные стены старого города и стихи пророка Исайи. Масличная гора наваливается на город. Старое кладбище убегает в небеса. А мертвецы ползут сквозь землю к Храмовой Горе, увенчанной по милости иорданского короля золотым шлемом». (Игорь Шестков, «Иерусалим в феврале»)
А иерусалимский художник Анатолий Баратынский дорисовался (в хорошем смысле) до того, что его Город находится на берегах Невы и отражается в желтой водной глади питерскими фасадами или, наоборот, Город на Неве отражается в ней иерусалимскими строениями…
Практический вывод из «водного характера» иерусалимского ландшафта сделал блистательный Марк Галесник. Ага, если вода где-то уготована, то за этим должно следовать ландшафтное чаепитие:
«А поднявшись на крышу, можно забыть уже и о кислородной подушке - необходимость дышать отпадает вместе с непроизвольным “Ах!”, вырывающимся прямо из недр души.
Под ногами ошарашенного путешественника, вместе с крышей отъезжающего в вечность, лежит поднос старого города с чайниками синагог, сахарницами церквей, подсвечниками минаретов, блюдцами плоских крыш, беспорядочно усеянных пирожными солнечных бойлеров и дольками телевизионных антенн. На Храмовой горе сверкает самовар мечети «Куббат ас-Сахра», напротив нее размещается рахат-лукумовый ломоть «Аль-Аксы» («Пророков 48»).
Кстати о пророках. Первым воду в иерусалимском ландшафте почуял, между прочим, пророк Иезекииль каких-то там две с половиной тысячи лет назад:
«Потом привел он меня обратно к дверям храма, и вот, из-под порога храма течет вода на восток, ибо храм стоял лицом на восток, и вода текла из-под правого бока храма, по южную сторону жертвенника» (Иез 47:1).
Акварель Т.РатушА сейчас, в период дождей, все, пожалуй, становится на свои места: сквозь пелену нашего горизонтального дождя (все зависит от направления ветра!) Иерусалим превращается в давно желанную акварель. И художник Таня Ратуш обоснованно отрицает «предчувствие воды» в своих иерусалимских пейзажах. Какое там предчувствие?! - «У потока по берегам его, с той и другой стороны, будут расти всякие дерева, доставляющие пищу: листья их не будут увядать, и плоды на них не будут истощаться; каждый месяц будут созревать новые, потому что вода для них течет из святилища; плоды их будут употребляемы в пищу, а листья на врачевание» (Иез 47:12).
В Иерусалиме нигде не избежать ландшафтной темы. И кое-где тема эта гипертрофирована до сознательной боли. Одно из таких мест - выход из двухсотметровой призмы-тоннеля музейного комплекса мемориала «Яд ва-Шем». Архитектор Моше Сафди продумал концепцию музея истории Катастрофы восточно-европейского еврейства таким образом, чтобы у посетителя, прошедшего лабиринты музея, ошарашенного и пораженного экспозицией, дух захватило при выходе чуть ли не в небо над иерусалимскими холмами, над кладбищами и лесами, над каменными поселками и руинами, над дорогой, ведущей со стороны Средиземного моря в столицу, над всеми бедами и печалями…
Вот давайте на этой смотровой площадке и расскажем об удивительной женщине Сабине Эльзон. Сабина умерла на 101 году жизни 9 января 2012 года.
Сорок лет она проработала в зале Имен мемориального комплекса «Яд ва-Шем» на добровольных началах. Ее стараниями увековечены имена сотен людей, погибших в годы Второй мировой войны. А во время Катастрофы она сама, рискуя жизнью, спасала людей. Война преследовала ее всю жизнь…
Сабина Эльзон c дочерью БертСабина Эльзон, в девичестве Брендель, родилась 19 августа 1911 года в Калише, старейшем городе Польши. В семье было пятеро детей. Когда в 1914 году в Калиш вошли войска кайзера, семья спряталась в подвале. Но отец Сабины и ее тетя, не успевшие скрыться, были убиты вместе с 25 другими жителями Калиша. И до тех пор, пока мать не пришла в себя после потери мужа, дети жили у соседей.
Сабина вступила в молодежную сионистскую организацию «Ха-халуц» («Пионер») и в возрасте 16 лет получила разрешение на репатриацию в Эрец-Исраэль. Однако мать попросила не оставлять ее одну с младшими братьями. Лишь спустя 46 лет Сабина смогла осуществить свою подростковую мечту…
В 18 ей удалось добраться через Германию и Бельгию до Франции, где жила ее старшая сестра. В 19 лет Сабина вышла замуж за Иче Эльзона. В 1929 году молодые переселяются в Лион и вместе работают в прачечной. Они являются членами местной коммунистической организации. В 1932 году у Иче и Сабины родилась дочь Берт.
С началом Второй мировой войны Эльзоны присоединились к движению Сопротивления и участвовали в военных операциях в составе групп M.O.I. - F.T.P. (Main-d'œuvre immigrée - Francs-tireurs et partisans, «Рабочая сила эмигрантов» и «Французские стрелки и партизаны»).
Сабина хорошо знала город и смогла организовать сбор информации для подполья. Она также прятала у себя «сопротивленцев», бежавших из гестапо. И распределяла оружие. Кроме того, Сабина помогала еврейским детям бежать в Швейцарию. С мая 1941 года по 2 сентября 1944 года Сабина Эльзон работала в Сопротивлении не покладая рук.
За один только год из Парижа в Лион прибыло 32 тысячи еврейских беженцев. Супруги Эльзон оказывали материальную поддержку неимущим семьям, помогали эмигрантам получать поддельные документы и проводили инструктаж по переселению в более безопасные регионы. Сабина возглавила группу женщин, наладивших связь с «Джойнтом» для получения денежной помощи скрывающимся семьям.
В августе 1942 года она вместе с центральным комитетом подпольных организаций разрабатывала дерзкий план по спасению двухсот детей из лагеря для переселенных лиц, находящегося в трех километрах от Лиона. Заговорщикам удалось убедить мэра города официально разрешить детям выйти из лагеря на прогулку. Разрешение было получено, и на двух автобусах детей вывезли из города и в кратчайшее время распределили по монастырям и семьям католиков. Часть детей удалось вывезти в Швейцарию.
11 ноября 1942 года немцы вошли в Лион. Сабина и Иче вынуждены были жить под чужими именами. Им удалось передать Берт в Альпы, в католическую семью, где девочка была окружена заботой и лаской. Годы спустя членам этой семьи будут присвоены звания Праведников мира…
Движение Сопротивления приступило к организации вооруженной борьбы против немцев и проведению боевых операций. В августе 1944 года подпольщики спровоцировали массовые беспорядки в Вийербане (пригород Лиона), где Сабина командовала отрядом из девяти молодых людей.
После войны Берт вернулась к родителям в Лион. Иче и Сабина продолжали общественную деятельность в еврейских организациях по сбору денежных средств для Израиля. А в 1971 году семья Эльзон репатриировалась в Израиль. И Сабина связала свою дальнейшую судьбу с волонтерской работой в мемориальном комплексе «Яд ва-Шем».
Такой вот «шафт» с видом на дорогу, ведущую в Иерусалим, на живописный пригород с летучим названием Вестница Сиона, на горку, где минаретом обозначена гробница пророка Самуила, на отсутствие и предчувствие водных просторов, на все наши прошлые и будущие беды да печали…