"Кто здесь?!"
Про Брежнева в маразме прикольно читать (абсурд и все такое):
[Визит Брежнева в ФРГ, длинно]
Встреча прошла - с точки зрения моей личной заботы ублажить коммунистов - по максимуму (принимая во внимание состояние Генерального и его отношение к этой дополнительной нагрузке). Брежнев зачитал нашу четырехстраничную памятку, куда я успел вписать благодарность за митинг, проведенный коммунистами в Кельне, и за сотни приветствующих "по пути следования".
До зачтения памятки Брежнев пытался шутить, заставляя всех курить... Как-то не очень это получилось. Не все поняли шутку.
Мис более бессвязно, чем мне в Кельне, изложил свои мысли про визит, пытаясь привнести в свою речь побольше восторга и одновременно не переборщить по части преданности, чтоб потом не зацепились за это и власти, и еврокоммунисты. И вдруг он вытащил неожиданную тему: стал хвалить Брежнева за то, что на конференцию Социнтерна в Хельсинки был послан представитель КПСС. Мол, как это важно, что мы вышли на социал-демократическую трибуну, что мы втягиваем социал-демократов в нужные нам дела и т.п.
Брежнев непонятливо поворачивал голову туда сюда, а потом громко спросил у Александрова: "Кто это?!" (Т.е. кто ездил в Хельсинки?) Андрюха ответил: "Пономарев". Реакции не последовало.
Итак, обменялись "речами" и дело вроде бы шло к концу. Но Андрюха решил "оживить". Поскольку Мис затронул тему социал-демократии, он (Александров) подсунул Брежневу какую-то страничку и тот с полуслова стал громко зачитывать. В следующую секунду я понял, что это памятка для Брандта.
Зачитал и остановился... В глазах немцев замешательство: никто ничего не понимает
- зачем это произнесено. Тогда влез сам Андрюха и по-немецки (тут же переводя Брежневу) сказал: "Вот эти самые слова Леонид Ильич вчера сказал Брандту!" (Речь шла о том, что, мол, не хотите сотрудничать со своими коммунистами - не надо, но зачем их травить. Это только на руку реакции).
<...>
Только однажды, кажется, ему [Шмидту] изменила внутренняя выдержка: когда Брежневу издатели поднесли книги (его "Биографию" - издательство "Саймон и Шустер"), чтоб он их подарил Шмидту, Шеелю и др.. И Брежнев ставил свою подпись. Долго-долго выводил фамилию. В больших зеленых глазах канцлера за очками на мгновение мелькнула ирония и сочувствие, скорее жалость, снисходительность. Ирония же относилась не только к тому, как Брежнев исполнял свою роль, а и к тому, как его понудили ее исполнять: Фалин до этого подошел, что-то шептал. Потом подошли издатели (по знаку!) с книгами. Брежнев опять не понял, зачем. Фалин опять наклонился и стал громко объяснять (ослаблен слух), протянул руку. И только тогда медленно начался "процесс".
<...>
Затем Шмидт (и тут он дал промашку, мог бы предвидеть, что поставит нас в неловкое положение) предлагает Брежневу: "Господин Генеральный секретарь, как мы дальше будем? Мы можем сейчас позвать прессу и выступить оба с окончательной оценкой итогов, либо выскажемся сначала без прессы, а потом спустимся к ней и сделаем заявления после подписания?"
Брежнев, в явном замешательстве: "Как хотите". У него на этот счет не было "памятки".
Шмидт: "Тогда я предлагаю сначала высказаться здесь. Не хотите ли Вы, господин Генеральный секретарь, сказать первым"
Брежнев: "Я хотел бы Вашу оценку услышать".
Шмидт: "Очень хорошо". И начал свободно говорить, оценивая итоги так, как мы в Москве не предполагали. С гораздо большим позитивом. Кончил. Очередь Брежнева. Перед ним памятка, подготовленная нами с Блатовым еще в Москве, кстати, наспех, поскольку весь этот перформанс выяснился буквально накануне отъезда. Но эта памятка была подготовлена для публичного выступления при подписании, перед журналистами!
Когда Шмидт обсуждал вышеупомянутые процедурные вопросы напрямую с Брежневым, я видел в каком ужасе ерзал по стулу Блатов, а Александров, сидевший по другую сторону от Брежнева, метался то к Блатову, то на свое место. Но поправит уже было ничего невозможно.
Брежнев бодро стал читать то, что предназначалось для прессы. Кстати. Это прозвучало неплохо, крупно и "в пандан" Шмидту. Однако, ужас проистекал из другого: что он будет говорить перед прессой?!
Смотрю, Александров что-то лихорадочно пишет. Когда Брежнев кончил, он подскочил, сунул и стал объяснять: громко, ибо иначе не достигнешь цели. Брежнев углубился в записку - корявый Андрюхин подчерк! Я тоже весь съежился от стыда и внутренней паники, хотя меня это вроде бы "лично" не касалось.
Андрюха "на ходу" сочинил памятку для прессы. Несколько фраз. И пытался уговорить Брежнева запомнить ее, не читать, не вынимать из кармана "перед лицом" корреспондентов.
Потом, когда спустились вниз за торжественные столы для подписания, напротив, которые ярусами, как сельди более сотни всяких фото-теле и проч. корреспондентов.
Брежнев произнес "памятку". из трех фраз, ни одна их них не была закончена (забывал концы), а завершить "выступление" вообще не смог, развел руками.
// Дневник Черняева, 8.05.1978
[Визит Брежнева в ФРГ, длинно]
Встреча прошла - с точки зрения моей личной заботы ублажить коммунистов - по максимуму (принимая во внимание состояние Генерального и его отношение к этой дополнительной нагрузке). Брежнев зачитал нашу четырехстраничную памятку, куда я успел вписать благодарность за митинг, проведенный коммунистами в Кельне, и за сотни приветствующих "по пути следования".
До зачтения памятки Брежнев пытался шутить, заставляя всех курить... Как-то не очень это получилось. Не все поняли шутку.
Мис более бессвязно, чем мне в Кельне, изложил свои мысли про визит, пытаясь привнести в свою речь побольше восторга и одновременно не переборщить по части преданности, чтоб потом не зацепились за это и власти, и еврокоммунисты. И вдруг он вытащил неожиданную тему: стал хвалить Брежнева за то, что на конференцию Социнтерна в Хельсинки был послан представитель КПСС. Мол, как это важно, что мы вышли на социал-демократическую трибуну, что мы втягиваем социал-демократов в нужные нам дела и т.п.
Брежнев непонятливо поворачивал голову туда сюда, а потом громко спросил у Александрова: "Кто это?!" (Т.е. кто ездил в Хельсинки?) Андрюха ответил: "Пономарев". Реакции не последовало.
Итак, обменялись "речами" и дело вроде бы шло к концу. Но Андрюха решил "оживить". Поскольку Мис затронул тему социал-демократии, он (Александров) подсунул Брежневу какую-то страничку и тот с полуслова стал громко зачитывать. В следующую секунду я понял, что это памятка для Брандта.
Зачитал и остановился... В глазах немцев замешательство: никто ничего не понимает
- зачем это произнесено. Тогда влез сам Андрюха и по-немецки (тут же переводя Брежневу) сказал: "Вот эти самые слова Леонид Ильич вчера сказал Брандту!" (Речь шла о том, что, мол, не хотите сотрудничать со своими коммунистами - не надо, но зачем их травить. Это только на руку реакции).
<...>
Только однажды, кажется, ему [Шмидту] изменила внутренняя выдержка: когда Брежневу издатели поднесли книги (его "Биографию" - издательство "Саймон и Шустер"), чтоб он их подарил Шмидту, Шеелю и др.. И Брежнев ставил свою подпись. Долго-долго выводил фамилию. В больших зеленых глазах канцлера за очками на мгновение мелькнула ирония и сочувствие, скорее жалость, снисходительность. Ирония же относилась не только к тому, как Брежнев исполнял свою роль, а и к тому, как его понудили ее исполнять: Фалин до этого подошел, что-то шептал. Потом подошли издатели (по знаку!) с книгами. Брежнев опять не понял, зачем. Фалин опять наклонился и стал громко объяснять (ослаблен слух), протянул руку. И только тогда медленно начался "процесс".
<...>
Затем Шмидт (и тут он дал промашку, мог бы предвидеть, что поставит нас в неловкое положение) предлагает Брежневу: "Господин Генеральный секретарь, как мы дальше будем? Мы можем сейчас позвать прессу и выступить оба с окончательной оценкой итогов, либо выскажемся сначала без прессы, а потом спустимся к ней и сделаем заявления после подписания?"
Брежнев, в явном замешательстве: "Как хотите". У него на этот счет не было "памятки".
Шмидт: "Тогда я предлагаю сначала высказаться здесь. Не хотите ли Вы, господин Генеральный секретарь, сказать первым"
Брежнев: "Я хотел бы Вашу оценку услышать".
Шмидт: "Очень хорошо". И начал свободно говорить, оценивая итоги так, как мы в Москве не предполагали. С гораздо большим позитивом. Кончил. Очередь Брежнева. Перед ним памятка, подготовленная нами с Блатовым еще в Москве, кстати, наспех, поскольку весь этот перформанс выяснился буквально накануне отъезда. Но эта памятка была подготовлена для публичного выступления при подписании, перед журналистами!
Когда Шмидт обсуждал вышеупомянутые процедурные вопросы напрямую с Брежневым, я видел в каком ужасе ерзал по стулу Блатов, а Александров, сидевший по другую сторону от Брежнева, метался то к Блатову, то на свое место. Но поправит уже было ничего невозможно.
Брежнев бодро стал читать то, что предназначалось для прессы. Кстати. Это прозвучало неплохо, крупно и "в пандан" Шмидту. Однако, ужас проистекал из другого: что он будет говорить перед прессой?!
Смотрю, Александров что-то лихорадочно пишет. Когда Брежнев кончил, он подскочил, сунул и стал объяснять: громко, ибо иначе не достигнешь цели. Брежнев углубился в записку - корявый Андрюхин подчерк! Я тоже весь съежился от стыда и внутренней паники, хотя меня это вроде бы "лично" не касалось.
Андрюха "на ходу" сочинил памятку для прессы. Несколько фраз. И пытался уговорить Брежнева запомнить ее, не читать, не вынимать из кармана "перед лицом" корреспондентов.
Потом, когда спустились вниз за торжественные столы для подписания, напротив, которые ярусами, как сельди более сотни всяких фото-теле и проч. корреспондентов.
Брежнев произнес "памятку". из трех фраз, ни одна их них не была закончена (забывал концы), а завершить "выступление" вообще не смог, развел руками.
// Дневник Черняева, 8.05.1978