Живая легенда?
Тут начали рассказывать легенды, как я -- оказывается! -- когда жил в родном "моем маленьком Париже", покупал книги.
Это не совсем правда. Было немного не так.
И поскольку я все равно написал некогда об этом, а разместил исключительно под замком, для любимых моих стужкофрэндов, то сейчас решился открыть этот текст для всех.
Не судите строго.
Я писал эту главу там и тогда, как обозначено в начале и в конце текста.
А сейчас раскрываю для всех.
Премии за воспоминания дают исключительно Черчиллю.
А за стихи премию мне уже все равно присудили.
Тетрадь II
О вечном
Начата 21 января 2011 г.
Утро возле книжного магазина «Раніца» начиналось часов в 5. Там уже стоял кто-нибудь из завсегдатаев с листочком бумаги, на котором отмечалась очередь. Отмечались каждый час.
- Оверко? Есть Оверко. Кречко? Так. Никонович? Есть Никонович? Последний раз спрашиваю, видел ли кто-нибудь Никоновича?
- Нет его.
- Проспал…
- Тогда вычёркиваем…
Очередь злорадно ухмылялась: одним конкурентом меньше.
Это было тогда, когда ничего не было, кроме польского телевидения и книг. Книги раз в неделю привозили в магазины. Их издавали много (если судить по тиражам) и мало (если вдумываться в смысл названий). В среду был очередной завоз, после обеда его разбирали, а в четверг можно было с утра ворваться в торговый зал и, сметая на своём пути, добежать до заветного столика, схватить штук семь разноцветных переплётов и уже потом, вполне интеллигентно отойдя в сторонку, разбираться с вожделенной добычей. Заведующая магазином, величественная и всемогущая Зоя Юлиановна Целуйко, брезгливо обходя орущую и выхватывающую друг у друга книги толпу, говорила товароведу, Нине Владимировне Ягнешко:
- Чего людям нужно? Неужели нельзя спокойно подойти, спокойно выбрать…
Нельзя. Очередь в «Раніцу» была вечным боем, а покой нам только снился. Вечером в пятницу я просил маму завести будильник, чтобы не проспать.
- Опять подписка? - спрашивала мама, обречённо вздыхая.
Опять. После обеда слух о грядущей подписке распространялся со скоростью сплетен о разводе Аллы Пугачёвой. Нужно было успеть попасть в очередь: приз - вожделенная квитанция на право в течение нескольких лет получить два очередного классика - доставался в порядке, строго соответствовавшем появлению сонных физиономий книголюбов у памятника танку, дуло которого было устремлено куда-то в сторону Белостока. Ближе к магазину подходить в ранний час было опасно: жильцы дома могли и мусор на голову сбросить, когда спор о месте в очереди «доставал» их окончательно.
Я помню и первую книгу, купленную в «Раніце», и первую очередь на подписку. Книгой был «Белый им Чёрное Ухо» - трогательная повесть Гавриила Троепольского, изданная в коричневом переплёте в серии «Библиотека произведений, удостоенных Ленинской премии». Неказистый переплёт спас её для меня от цепких рук взрослых книголюбов, а цена в 90 копеек соответствовала моей кредитоспособности. Я принёс её домой, и мы с мамой вдвоём рыдали над историей несчастной собаки.
Книг дома было много. Копить деньги на квартиру или машину было бессмысленно, и мама, ценившая знания больше всего, собирала библиотеку как овеществлённое знание. За свою жизнь она собрала две библиотеки. Первую подарила подшефному колхозу «табачки» - колхозу имени П. И. Деньщикова (тогда еще, впрочем, не имени его, поскольку легендарный Деньщиков был в те времена жив). Вторую собирала специально для меня.
Ей это было просто. На «табачке» мама отвечала за подписку на партийную печать. Это вознаграждалось правом распределять и дефицитные по тем временам научно-популярные журналы: Кольке Шевченко, например, выписывали «Юного техника», а мне - «Юного натуралиста», - и книжное приложение к журналу «Огонёк». Поэтому когда я впервые осознанно подошёл к серванту, где была отдельная книжная полка, и вытащил книгу, ею оказался том прозы А. К. Толстого под редакцией И. Г. Ямпольского. Кажется, второй том того «огоньковского» собрания сочинений. Мама посмотрела на меня, полистала книгу.
- Рановато… Но - сам выбрал, - так она объясняла потом тёте Маше Сафроновой.
Но я и читать начал рано: согласно семейному преданию, это случилось в три с половиной года. Кто-то - кажется, мамина сестра, тётя Галя, - подарила мне азбуку из разноцветных карточек. Строчные буквы в большом количестве были на жёлтых квадратиках, а прописные - на зелёных с картинками: картинка изображала предмет, начинавшийся, разумеется, с буквы, соседствовавшей ему. Поэтому пытливое дитя, каким я якобы являлся в детстве, зная назначение тёткиного подарка, однажды спросило маму:
- Мама, а аист - это буква «а»?
Дальнейшее, по утверждению мамы, было делом техники…
Том сочинений Алексея Константиновича Толстого освоить было трудно. Мне стукнуло десять лет, а проза графа была явно не рассчитана на психику моих сверстников. Меня привлекли страшные и очень яркие иллюстрации Ильи Глазунова к «Князю Серебряному». А вот читал я совершенно другой текст. Им стал легендарный «Упырь», отмеченный некогда не только юным Федутой, но и неистовым Виссарионом Григорьевичем. Это была готическая история, с перемещением во времени, зловещими стариками и безумной по силе впечатления балладой, ключевая строка которой -
Пусть бабушка внучкину высосет кровь -
потрясла моё невинное по тем временам воображение, как говорится, до основания. Я боялся засыпать, представляя себе любимую бабтю, Екатерину Карловну, смуглую, с чёрно-сизыми всклокоченными волосами нависающую над кроваткой младшей моей кузины - Гальки, дочки тёти Раи, своей любимой внучки, названной в честь любимой бабтиной дочки, трагически погибшей на мебельной фабрике.
Мне везло на неканонические тексты классиков. В шеститомнике Короленко, тоже «огоньковском», я не плакал над «Слепым музыкантом», а хохотал над «Йом-Кипуром», разухабистой украинской сказкой в стилистике раннего Гоголя. Сам Гоголь прельстил меня «Вием» и «Страшной местью» - до сих пор я боюсь перечитывать последнюю, хотя высшее филологическое образование до последнего мешало мне в этом признаться. Наконец, из собрания сочинений Тургенева мне не понравилось ничего, кроме «Утра туманного, утра седого…» - и я поныне готов отдать все тома тургеневской прозы, -- кроме, разве что, «Отцов и детей», которые полюбил уже когда сам преподавал в школе - за этот сентиментальный романс.
Все книги купить было невозможно. Во всяком случае, так утверждала мама (а сейчас так утверждает моя жена). Поэтому я ходил в библиотеки. Главной библиотекой для меня стала школьная. Я учился в 15-й гродненской школе, и наша библиотекарь, Лилия Ильинична Клобукова, до сих пор остается в моих глазах идеалом человека на своём месте. Она любила детей и книги, и эти две любви её сливались в одно большое чувство - уважения к профессии.
Каждый год Лилия Ильинична проводила множество книжных праздников. 1 сентября - День Знаний, осенние каникулы - День рождения книги, конец первого учебного полугодия - Прощание с Букварём. Во втором полугодии она сосредотачивалась на неделе детской книги. Это всесоюзное торжество становилось поводом для викторин, конкурсов и спектаклей. А ещё у неё работал переплётный кружок, со времён которого мама до самой смерти своей хранила изготовленный мною блокнот с моими же детскими стихами.
Ко мне Лилия Ильинична относилась с нежностью. Мне позволялось самому заходить в глубь стеллажей и выбирать книгу, которая почему-либо приглянулась. Так же поступала и библиотекарь с «табачки» - Любовь Ивановна Воронина, у которой я был просто самым любимым читателем. А Лилия Ильинична выделяла меня потому, что со мной ей было легко не только обсуждать прочитанные книги, но и организовывать бесконечные мероприятия. На «Книжкиных неделях» у неё я играл Айболита, Синьора Помидора, Карабаса-Барабаса, Карлсона - и множество других сказочных персонажей. Так что в 1978 году, по случаю 850-летия Гродно, она наградила меня золотой медалью из чистого шоколада, особо отметив, что в этот день был опубликован указ о награждении мамы орденом Трудового Красного Знамени. А директор нашей школы, Василий Петрович Сукристик, премировал меня за работу в библиотеке тремя рублями - бесценный капитал, на который я купил себе в тот же день «Двух капитанов» Каверина - во Дворце пионеров, где открывались областные торжества «Книжкиной недели».
Я до сих пор не могу понять, по какому принципу комплектовались школьные библиотеки. То есть, конечно, я знаю о существовании библиотечного коллектора - учреждения, куда Лилия Ильинична раз в неделю ездила, чтобы отобрать книги. Но как оказался на стеллаже, скажем, квадратный оранжевый двухтомник Павла Антокольского, с «Франсуа Вийоном» и «Робеспьером и Горгоной», или «Нарты», изданные ещё в сталинские времена, понять трудно. Чтение, согласитесь, не детское.
Зато в фабричной библиотеке, у Любови Ивановны, кругленькой хромой женщины, я читал совершенно другое. Я читал Гоцци, «Город мастеров» Тамары Габбе, «Старинный водевиль», прозаические переложения «Робина Гуда», сделанные Михаилом Гершензоном (не тем, не пушкинистом). Любовь Ивановна тоже проводила викторины, на которых разыгрывались целые библиотечки. Конечно, там основными призами были книги о революционерах, но разницу между «Апостолом Сергеем» Эйдельмана и каким-нибудь «Счастливым Китом» я уже чувствовал. Как читатель чувствовал…
У Любови Ивановны я узнал, что есть разница между «детскими» и «взрослыми» книгами. Когда я взял на серо-голубом металлическом стеллаже том собрания сочинений Мопассана, Любовь Ивановна дохромала с ним до телефона и позвонила маме в цех:
- Валентина Иосифовна, Саша взял Мопассана. Это для Вас? Нет?
И, положив трубку, сказала:
- Сашенька, нельзя. Мама не разрешила.
- Почему?
Любовь Ивановна развела руками. Объяснить шестикласснику, почему мать не разрешает ему читать Мопассана, она не бралась.
Библиотек было много. Одна располагалась в двух или трёх, точно не помню, квартирах на первом этаже обычного жилого дома - на углу улиц Титова и Советских пограничников. Там я почувствовал вкус к книжной иллюстрации. «Волшебник Изумрудного города» и «Буратино» с рисунками Леонида Владимирского я мог разглядывать часами. Герои там оживали, были интересными сами по себе - вне текста сказок. И когда мне на один из дней рождения подарили «Волшебника», иллюстрированного кем-то из минских художников, я был искренне разочарован. Там картинки были какими-то плоскими, скучными, будто у художника не было настроения, а он просто отбывал повинность.
По мере взросления я переходил в новые библиотеки. Первой «взрослой» стала для меня библиотека имени Макаёнка. Она располагалась напротив Дворца культуры химиков, куда я ходил сначала в кукольный театр, а потом в театральную студию «Прометей». Когда вечером я возвращался после репетиции, там горели окна, и я видел, как люди сидят в читальном зале и что-то пишут. Мне тоже хотелось сесть вот так и что-нибудь написать, но мне ещё не было шестнадцати, а туда записывали только по паспорту.
Но, получив паспорт, я наверстал упущенное. Как и везде, у меня появилась «своя» библиотекарь - Конкордия Николаевна (фамилии этой замечательной женщины я, к огромному сожалению, не помню). Она была самым обычным библиотекарем, но ей безумно нравилось обсуждать с читателем прочитанное. Поэтому Конкордия Николаевна советовала мне то, что прочла недавно сама. С её лёгкой руки я пристрастился к добротной советской прозе 60-70-х годов. Она открыла мне и Шукшина, и Трифонова, и даже Бориса Васильева (во всяком случае, «В списках не значился» и «Не стреляйте в белых лебедей» я прочёл именно по её совету). Потом, уже в благословенные горбачёвские времена Конкордия Николаевна откладывала мне номера «Юности» с «Чонкиным» и «Знамени» с «Новым назначением».
Потом, спустя много лет, когда в 1995 году я безрезультатно баллотировался в Верховный Совет несчастливого 13-го созыва, моя выпускница Наташа Петрова, собиравшая подписи за моё выдвижение, сказала мне, что одна из избирательниц, ставя свою подпись на подписном листе, улыбнулась:
- Александр был моим читателем в библиотеке.
Я взял лист и увидел это редкое для Гродно имя - Конкордия. И понял, о ком речь…
…Книг становилось всё больше, а денег - всё меньше. Маму перевели на менее оплачиваемую работу. И даже повышенная стипендия не давала возможности залатать образовавшуюся прореху в семейном бюджете. Я стал подрабатывать - в университетской библиотеке. Отдел обработки и комплектования, куда меня отдали под начало удивительно доброй и тёплой Лилии Иосифовны Кеба, дал заработок в 60 советских рублей - огромные деньги для бедного студента. Тем более что стипендии мама у меня не брала изначально.
Это не совсем правда. Было немного не так.
И поскольку я все равно написал некогда об этом, а разместил исключительно под замком, для любимых моих стужкофрэндов, то сейчас решился открыть этот текст для всех.
Не судите строго.
Я писал эту главу там и тогда, как обозначено в начале и в конце текста.
А сейчас раскрываю для всех.
Премии за воспоминания дают исключительно Черчиллю.
А за стихи премию мне уже все равно присудили.
Тетрадь II
О вечном
Начата 21 января 2011 г.
Утро возле книжного магазина «Раніца» начиналось часов в 5. Там уже стоял кто-нибудь из завсегдатаев с листочком бумаги, на котором отмечалась очередь. Отмечались каждый час.
- Оверко? Есть Оверко. Кречко? Так. Никонович? Есть Никонович? Последний раз спрашиваю, видел ли кто-нибудь Никоновича?
- Нет его.
- Проспал…
- Тогда вычёркиваем…
Очередь злорадно ухмылялась: одним конкурентом меньше.
Это было тогда, когда ничего не было, кроме польского телевидения и книг. Книги раз в неделю привозили в магазины. Их издавали много (если судить по тиражам) и мало (если вдумываться в смысл названий). В среду был очередной завоз, после обеда его разбирали, а в четверг можно было с утра ворваться в торговый зал и, сметая на своём пути, добежать до заветного столика, схватить штук семь разноцветных переплётов и уже потом, вполне интеллигентно отойдя в сторонку, разбираться с вожделенной добычей. Заведующая магазином, величественная и всемогущая Зоя Юлиановна Целуйко, брезгливо обходя орущую и выхватывающую друг у друга книги толпу, говорила товароведу, Нине Владимировне Ягнешко:
- Чего людям нужно? Неужели нельзя спокойно подойти, спокойно выбрать…
Нельзя. Очередь в «Раніцу» была вечным боем, а покой нам только снился. Вечером в пятницу я просил маму завести будильник, чтобы не проспать.
- Опять подписка? - спрашивала мама, обречённо вздыхая.
Опять. После обеда слух о грядущей подписке распространялся со скоростью сплетен о разводе Аллы Пугачёвой. Нужно было успеть попасть в очередь: приз - вожделенная квитанция на право в течение нескольких лет получить два очередного классика - доставался в порядке, строго соответствовавшем появлению сонных физиономий книголюбов у памятника танку, дуло которого было устремлено куда-то в сторону Белостока. Ближе к магазину подходить в ранний час было опасно: жильцы дома могли и мусор на голову сбросить, когда спор о месте в очереди «доставал» их окончательно.
Я помню и первую книгу, купленную в «Раніце», и первую очередь на подписку. Книгой был «Белый им Чёрное Ухо» - трогательная повесть Гавриила Троепольского, изданная в коричневом переплёте в серии «Библиотека произведений, удостоенных Ленинской премии». Неказистый переплёт спас её для меня от цепких рук взрослых книголюбов, а цена в 90 копеек соответствовала моей кредитоспособности. Я принёс её домой, и мы с мамой вдвоём рыдали над историей несчастной собаки.
Книг дома было много. Копить деньги на квартиру или машину было бессмысленно, и мама, ценившая знания больше всего, собирала библиотеку как овеществлённое знание. За свою жизнь она собрала две библиотеки. Первую подарила подшефному колхозу «табачки» - колхозу имени П. И. Деньщикова (тогда еще, впрочем, не имени его, поскольку легендарный Деньщиков был в те времена жив). Вторую собирала специально для меня.
Ей это было просто. На «табачке» мама отвечала за подписку на партийную печать. Это вознаграждалось правом распределять и дефицитные по тем временам научно-популярные журналы: Кольке Шевченко, например, выписывали «Юного техника», а мне - «Юного натуралиста», - и книжное приложение к журналу «Огонёк». Поэтому когда я впервые осознанно подошёл к серванту, где была отдельная книжная полка, и вытащил книгу, ею оказался том прозы А. К. Толстого под редакцией И. Г. Ямпольского. Кажется, второй том того «огоньковского» собрания сочинений. Мама посмотрела на меня, полистала книгу.
- Рановато… Но - сам выбрал, - так она объясняла потом тёте Маше Сафроновой.
Но я и читать начал рано: согласно семейному преданию, это случилось в три с половиной года. Кто-то - кажется, мамина сестра, тётя Галя, - подарила мне азбуку из разноцветных карточек. Строчные буквы в большом количестве были на жёлтых квадратиках, а прописные - на зелёных с картинками: картинка изображала предмет, начинавшийся, разумеется, с буквы, соседствовавшей ему. Поэтому пытливое дитя, каким я якобы являлся в детстве, зная назначение тёткиного подарка, однажды спросило маму:
- Мама, а аист - это буква «а»?
Дальнейшее, по утверждению мамы, было делом техники…
Том сочинений Алексея Константиновича Толстого освоить было трудно. Мне стукнуло десять лет, а проза графа была явно не рассчитана на психику моих сверстников. Меня привлекли страшные и очень яркие иллюстрации Ильи Глазунова к «Князю Серебряному». А вот читал я совершенно другой текст. Им стал легендарный «Упырь», отмеченный некогда не только юным Федутой, но и неистовым Виссарионом Григорьевичем. Это была готическая история, с перемещением во времени, зловещими стариками и безумной по силе впечатления балладой, ключевая строка которой -
Пусть бабушка внучкину высосет кровь -
потрясла моё невинное по тем временам воображение, как говорится, до основания. Я боялся засыпать, представляя себе любимую бабтю, Екатерину Карловну, смуглую, с чёрно-сизыми всклокоченными волосами нависающую над кроваткой младшей моей кузины - Гальки, дочки тёти Раи, своей любимой внучки, названной в честь любимой бабтиной дочки, трагически погибшей на мебельной фабрике.
Мне везло на неканонические тексты классиков. В шеститомнике Короленко, тоже «огоньковском», я не плакал над «Слепым музыкантом», а хохотал над «Йом-Кипуром», разухабистой украинской сказкой в стилистике раннего Гоголя. Сам Гоголь прельстил меня «Вием» и «Страшной местью» - до сих пор я боюсь перечитывать последнюю, хотя высшее филологическое образование до последнего мешало мне в этом признаться. Наконец, из собрания сочинений Тургенева мне не понравилось ничего, кроме «Утра туманного, утра седого…» - и я поныне готов отдать все тома тургеневской прозы, -- кроме, разве что, «Отцов и детей», которые полюбил уже когда сам преподавал в школе - за этот сентиментальный романс.
Все книги купить было невозможно. Во всяком случае, так утверждала мама (а сейчас так утверждает моя жена). Поэтому я ходил в библиотеки. Главной библиотекой для меня стала школьная. Я учился в 15-й гродненской школе, и наша библиотекарь, Лилия Ильинична Клобукова, до сих пор остается в моих глазах идеалом человека на своём месте. Она любила детей и книги, и эти две любви её сливались в одно большое чувство - уважения к профессии.
Каждый год Лилия Ильинична проводила множество книжных праздников. 1 сентября - День Знаний, осенние каникулы - День рождения книги, конец первого учебного полугодия - Прощание с Букварём. Во втором полугодии она сосредотачивалась на неделе детской книги. Это всесоюзное торжество становилось поводом для викторин, конкурсов и спектаклей. А ещё у неё работал переплётный кружок, со времён которого мама до самой смерти своей хранила изготовленный мною блокнот с моими же детскими стихами.
Ко мне Лилия Ильинична относилась с нежностью. Мне позволялось самому заходить в глубь стеллажей и выбирать книгу, которая почему-либо приглянулась. Так же поступала и библиотекарь с «табачки» - Любовь Ивановна Воронина, у которой я был просто самым любимым читателем. А Лилия Ильинична выделяла меня потому, что со мной ей было легко не только обсуждать прочитанные книги, но и организовывать бесконечные мероприятия. На «Книжкиных неделях» у неё я играл Айболита, Синьора Помидора, Карабаса-Барабаса, Карлсона - и множество других сказочных персонажей. Так что в 1978 году, по случаю 850-летия Гродно, она наградила меня золотой медалью из чистого шоколада, особо отметив, что в этот день был опубликован указ о награждении мамы орденом Трудового Красного Знамени. А директор нашей школы, Василий Петрович Сукристик, премировал меня за работу в библиотеке тремя рублями - бесценный капитал, на который я купил себе в тот же день «Двух капитанов» Каверина - во Дворце пионеров, где открывались областные торжества «Книжкиной недели».
Я до сих пор не могу понять, по какому принципу комплектовались школьные библиотеки. То есть, конечно, я знаю о существовании библиотечного коллектора - учреждения, куда Лилия Ильинична раз в неделю ездила, чтобы отобрать книги. Но как оказался на стеллаже, скажем, квадратный оранжевый двухтомник Павла Антокольского, с «Франсуа Вийоном» и «Робеспьером и Горгоной», или «Нарты», изданные ещё в сталинские времена, понять трудно. Чтение, согласитесь, не детское.
Зато в фабричной библиотеке, у Любови Ивановны, кругленькой хромой женщины, я читал совершенно другое. Я читал Гоцци, «Город мастеров» Тамары Габбе, «Старинный водевиль», прозаические переложения «Робина Гуда», сделанные Михаилом Гершензоном (не тем, не пушкинистом). Любовь Ивановна тоже проводила викторины, на которых разыгрывались целые библиотечки. Конечно, там основными призами были книги о революционерах, но разницу между «Апостолом Сергеем» Эйдельмана и каким-нибудь «Счастливым Китом» я уже чувствовал. Как читатель чувствовал…
У Любови Ивановны я узнал, что есть разница между «детскими» и «взрослыми» книгами. Когда я взял на серо-голубом металлическом стеллаже том собрания сочинений Мопассана, Любовь Ивановна дохромала с ним до телефона и позвонила маме в цех:
- Валентина Иосифовна, Саша взял Мопассана. Это для Вас? Нет?
И, положив трубку, сказала:
- Сашенька, нельзя. Мама не разрешила.
- Почему?
Любовь Ивановна развела руками. Объяснить шестикласснику, почему мать не разрешает ему читать Мопассана, она не бралась.
Библиотек было много. Одна располагалась в двух или трёх, точно не помню, квартирах на первом этаже обычного жилого дома - на углу улиц Титова и Советских пограничников. Там я почувствовал вкус к книжной иллюстрации. «Волшебник Изумрудного города» и «Буратино» с рисунками Леонида Владимирского я мог разглядывать часами. Герои там оживали, были интересными сами по себе - вне текста сказок. И когда мне на один из дней рождения подарили «Волшебника», иллюстрированного кем-то из минских художников, я был искренне разочарован. Там картинки были какими-то плоскими, скучными, будто у художника не было настроения, а он просто отбывал повинность.
По мере взросления я переходил в новые библиотеки. Первой «взрослой» стала для меня библиотека имени Макаёнка. Она располагалась напротив Дворца культуры химиков, куда я ходил сначала в кукольный театр, а потом в театральную студию «Прометей». Когда вечером я возвращался после репетиции, там горели окна, и я видел, как люди сидят в читальном зале и что-то пишут. Мне тоже хотелось сесть вот так и что-нибудь написать, но мне ещё не было шестнадцати, а туда записывали только по паспорту.
Но, получив паспорт, я наверстал упущенное. Как и везде, у меня появилась «своя» библиотекарь - Конкордия Николаевна (фамилии этой замечательной женщины я, к огромному сожалению, не помню). Она была самым обычным библиотекарем, но ей безумно нравилось обсуждать с читателем прочитанное. Поэтому Конкордия Николаевна советовала мне то, что прочла недавно сама. С её лёгкой руки я пристрастился к добротной советской прозе 60-70-х годов. Она открыла мне и Шукшина, и Трифонова, и даже Бориса Васильева (во всяком случае, «В списках не значился» и «Не стреляйте в белых лебедей» я прочёл именно по её совету). Потом, уже в благословенные горбачёвские времена Конкордия Николаевна откладывала мне номера «Юности» с «Чонкиным» и «Знамени» с «Новым назначением».
Потом, спустя много лет, когда в 1995 году я безрезультатно баллотировался в Верховный Совет несчастливого 13-го созыва, моя выпускница Наташа Петрова, собиравшая подписи за моё выдвижение, сказала мне, что одна из избирательниц, ставя свою подпись на подписном листе, улыбнулась:
- Александр был моим читателем в библиотеке.
Я взял лист и увидел это редкое для Гродно имя - Конкордия. И понял, о ком речь…
…Книг становилось всё больше, а денег - всё меньше. Маму перевели на менее оплачиваемую работу. И даже повышенная стипендия не давала возможности залатать образовавшуюся прореху в семейном бюджете. Я стал подрабатывать - в университетской библиотеке. Отдел обработки и комплектования, куда меня отдали под начало удивительно доброй и тёплой Лилии Иосифовны Кеба, дал заработок в 60 советских рублей - огромные деньги для бедного студента. Тем более что стипендии мама у меня не брала изначально.