Комментарий комментариев
Все варианты хороши, но остаться должен только один. Закон горцев. Не наших, забугорных. Предысторию вопроса предательства опустим, никто с этим материалом не знаком. Напишу-ка лучше о том, что по тем или иным причинам не вошло в окончательную редакцию этого ответа.
А рассказать хотелось о том, как Герасим прильнул лицом к зеленому стеклу колбы, в которой он плавал, о том, как его нервировал самопальный формальдегид, не менявшийся уже вторую неделю; о том, как хлопья бесформенной гадости вокруг мешали думать о значении игры в истории человечества; о беглых замечаниях об ее двойственной природе, выцарапанных Герасимом на стекле специально выбитым коренным зубом (левый клык), когда реализуется двуплановость аффективного течения игрового поведения: сознание условности происходящего присутствует наравне с полной отдачей реальности игры - что и определяет умение погружаться в нее, т.е. играть... О том, как до белых пузырьков спорил Герасим с Фридрихом Шиллером, читая в положении убитого воина на батальной картине с судорожно вытянутыми обнаженными ногами "Письма об эстетическом воспитании человека" и не принимая в корне мысль о глубокой подчинительной связи игры и искусства. О том, как в горькие часы понимания ограниченности возможности познания по причине ограниченности самих инструментов познания Герасим, плавая в матовой зеленой жидкости, "приложив к щеке руку, тихо, мерно и только изредка мыча, пел, то есть покачивался, закрывал глаза и встряхивал головой, как ямщики или бурлаки, когда они затягивают свои заунывные песни".
Еще хотелось написать о Муму, озадачившейся вопросом своей половой идентификации; о том, как бежал от нее сон за думой, кто она - сучка или кобель. О том, как ради одной цели - поиска единственной точной фразы автора - ею фундаментально штудировались черновики рассказа и прижизненные авторские правки текста. О том, как все-таки нашлось предложение, расставившее все точки над i ("Ни одна мать так не ухаживает за своим ребенком, как ухаживал Герасим за своей питомицей. (Собака оказалась сучкой)". Текст печатается по Собранию сочинений в десяти томах. Гослитиздат, Москва, 1961. Все авторские права защищены). О том, как сразу после этого в скворт к Муму ворвался всклокоченнобородый Герасим со смятой газетной вырезкой в вытянутой в руке и заголовком "Полезай в землю, лучок!". О том, как Муму спросила "Пил?", а Герасим промычал "А что-с? По слабости здоровья спиртным напиткам подвергался действительно. Сегодня День Подводника!", затолкал шлепающий по губам рыбий хвост в рот, стрельнул в воздух из нагана и убежал уже с красной повязкой дружинника на левом локте. О том, как внизу, на первом этаже, после этого можно было услышать чей-то громкий крик "Устинья Федоровна! Поставьте-ка самоварчик, моя почтенная...".
И еще хотел написать о том, как потом Герасим шел по дороге "с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях... Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел и слабо румянился последним отблеском исчезавшего дня, - с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, взапуски перекликивались коростели... Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу - ветер с родины, - ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собой белеющую дорогу - дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и как лев выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст...".
Хотелось и это написать, но меня опередили. Века на полтора.
А рассказать хотелось о том, как Герасим прильнул лицом к зеленому стеклу колбы, в которой он плавал, о том, как его нервировал самопальный формальдегид, не менявшийся уже вторую неделю; о том, как хлопья бесформенной гадости вокруг мешали думать о значении игры в истории человечества; о беглых замечаниях об ее двойственной природе, выцарапанных Герасимом на стекле специально выбитым коренным зубом (левый клык), когда реализуется двуплановость аффективного течения игрового поведения: сознание условности происходящего присутствует наравне с полной отдачей реальности игры - что и определяет умение погружаться в нее, т.е. играть... О том, как до белых пузырьков спорил Герасим с Фридрихом Шиллером, читая в положении убитого воина на батальной картине с судорожно вытянутыми обнаженными ногами "Письма об эстетическом воспитании человека" и не принимая в корне мысль о глубокой подчинительной связи игры и искусства. О том, как в горькие часы понимания ограниченности возможности познания по причине ограниченности самих инструментов познания Герасим, плавая в матовой зеленой жидкости, "приложив к щеке руку, тихо, мерно и только изредка мыча, пел, то есть покачивался, закрывал глаза и встряхивал головой, как ямщики или бурлаки, когда они затягивают свои заунывные песни".
Еще хотелось написать о Муму, озадачившейся вопросом своей половой идентификации; о том, как бежал от нее сон за думой, кто она - сучка или кобель. О том, как ради одной цели - поиска единственной точной фразы автора - ею фундаментально штудировались черновики рассказа и прижизненные авторские правки текста. О том, как все-таки нашлось предложение, расставившее все точки над i ("Ни одна мать так не ухаживает за своим ребенком, как ухаживал Герасим за своей питомицей. (Собака оказалась сучкой)". Текст печатается по Собранию сочинений в десяти томах. Гослитиздат, Москва, 1961. Все авторские права защищены). О том, как сразу после этого в скворт к Муму ворвался всклокоченнобородый Герасим со смятой газетной вырезкой в вытянутой в руке и заголовком "Полезай в землю, лучок!". О том, как Муму спросила "Пил?", а Герасим промычал "А что-с? По слабости здоровья спиртным напиткам подвергался действительно. Сегодня День Подводника!", затолкал шлепающий по губам рыбий хвост в рот, стрельнул в воздух из нагана и убежал уже с красной повязкой дружинника на левом локте. О том, как внизу, на первом этаже, после этого можно было услышать чей-то громкий крик "Устинья Федоровна! Поставьте-ка самоварчик, моя почтенная...".
И еще хотел написать о том, как потом Герасим шел по дороге "с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях... Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел и слабо румянился последним отблеском исчезавшего дня, - с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, взапуски перекликивались коростели... Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу - ветер с родины, - ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собой белеющую дорогу - дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и как лев выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст...".
Хотелось и это написать, но меня опередили. Века на полтора.