Берлин. Победа. Май... 4 мая 1945 года.
(Записки военной переводчицы Ржевской).
Из окна было видно - на перекрёстке регулировала движение знакомая девчонка. Взмахивая флажками, она пропускала машины, успевая вскинуть ладонь к виску, а у военнослужащих, приспособивших для передвижения трофейные велосипеды, отбирала их - таков был приказ командующего фронтом. Уже целая гора велосипедов выросла возле неё на тротуаре.
Напротив из парадного боец выталкивал бочонок. Обмакнув в него толстую кисть на короткой палке, низко присев на корточки, он замазывал огромные буквы геббельсовских заклинаний, распластанные на мостовой: «Berlin bleibt deutsch» («Берлин останется немецким»).
По этой же мостовой двигалась недавно на восток моторизованная немецкая пехота... Кто-то постучался в квартиру. Вошёл мужчина в коротком пальто, в тёмной кепке. Он узнал, что здесь русские, и просил разрешения поговорить со старшим из нас. Сняв кепку, он нервно изложил суть дела: вчера, когда наши части вступили в Берлин, он выбежал им навстречу вместе с женой (он показал рукой на дверь, за которой на площадке лестницы поджидала его беременная жена).
- Мы бросились к русским, чтобы обнять их, но ваши солдаты оттолкнули нас. - Его жена вошла и стояла рядом с ним, такая же бледная, как и он. Застёгнутое на все пуговицы, её серое пальто было сильно вздёрнуто на большом животе.
Мужчина говорил сурово о том, как ждал этого дня избавления от Гитлера, надеялся, и вот такая встреча немецкого рабочего с Красной Армией. Голос его был разогрет обидой и решимостью высказаться. Жена молча поддерживала его, кивая головой.
Мы были взволнованы и глухи одновременно. Как хотели мы верить в начале войны, что неразорвавшиеся бомбы, сброшенные на Москву, - это дело рук немецких товарищей, как искали любое подтверждение их солидарности с нами, и потом постепенно разуверились, ожесточились. И сейчас мы не могли обнять этого человека.
Я вспомнила полученное вчера на имя Куркова письмо с Урала. Мы прочли его. Жена Куркова писала, что слышала по радио о боях в Берлине и думала, какие это герои бьются так далеко от дома насмерть с врагом в его главном городе, и теперь, значит, недолго ждать победы.
«Сообщаю, - писала она, - пришёл домой Гоньша, Разин и Панков - ранены. Коля, я ходила на мельницу, шла мимо Разина. Разин сидит, на гармошке играет, и мне очень обидно. Коля, хотя бы увидеть вас, хоть одним глазком. Очень я соскучилась об вас и соскучились мои дети. Пока до свидания. Остаёмся живы, здоровы, того и вам желаем. Целуем мы вас 999 раз, ещё бы раз, да далеко от вас».
Полковник сказал:
- Переведите Губеру, - немца звали Густав Губер, - их профсоюзный фюрер Лей заявил, что германский рабочий - это не просто рабочий, это человек-господин и что у него самочувствие такое. Спросите, верно это?
Губер упрямо мотнул головой:
- Немецкий рабочий такой же пролетарий.
4 мая, раннее утро. Над Александерплац поднимается зарозовевшая дымка тумана. Зябко. Посреди площади - табор: остатки разбитого берлинского гарнизона. Спят на мостовой, завернувшись в солдатские одеяла. Раненые спят на носилках. Кое-кто уже проснулся, сидит, кутаясь в одеяло с головой. Медсестры в тёмных жакетах и белых платочках обходят раненых.
Спят пленные солдаты и на улице парадов - Унтер ден Линден. По сторонам улицы - руины. Разверзшиеся стены домов. Осыпается каменная труха. Громыхает по брусчатке гружённая узлами тележка, её упорно толкают две женщины, должно быть возвращаются из-под Берлина. Грохот тележки настойчиво врывается в оцепенение руин, развала.
Мы снова в имперской канцелярии. Кто последним видел Гитлера? Кто вообще видел тут, в подземелье, живого Гитлера? Что известно о его судьбе? ...Утром 4 мая передо мной сидел тихий, домашний и совершенно цивильный человек - маленький истопник, которого никто в рейхсканцелярии не замечал.
Уже раньше он говорил о том, что, находясь в коридоре, видел, как из комнат Гитлера вынесли завёрнутых в серые одеяла фюрера и Еву Браун, она была в чёрном платье. Он ни на чём не настаивал, он просто видел. В хоре голосов более громких, уверенных голос истины расслышан не был. Сам же истопник был так непритязателен, скромен, что его трудно было соотнести с масштабом этих событий. Куда более подходил для этого вице-адмирал Фосс, но он не располагал точным свидетельством.
Истопник был первым немцем, от которого я услышала о свадьбе Гитлера. Тогда, в едва отпылавшем боями и пожарами Берлине, это показалось мне бредом. Я взглянула на скромного, неказистого человека, буднично перебирающего в памяти причудливые картины трёх-четырёхдневной давности, словно речь шла о чём-то бесконечно далеком. В самом деле, сейчас происходила не смена суток, а смена эпох.
Фамилия истопника мне не запомнилась. Он высунулся из фолианта истории, как безымянная закладка, указав на нужную страницу. Но, недоверчивые, невнимательные люди, мы так и не удосужились как следует прочитать её.
Доктор Кунц был взбудоражен, не мог отринуть пережитое. В имперскую канцелярию он попал почти случайно и был травмирован своим участием в умерщвлении детей. В первый день всё, что он говорил, вертелось вокруг только этого факта. Но 4 мая он, вздыхая, всполошенно вскакивая, путая даты, вразброд припоминал разные подробности последних дней.
В подтверждение того, что свадьба Гитлера и Евы Браун имела место, он привёл такой штрих: при нём Браун рассказала профессору Хаазе, начальнику госпиталя рейхсканцелярии, что дети Геббельса обратились к ней в тот день, как обычно: «Tante Braun» - «тётя Браун», она же их поправила: «Tante Hitler» - «тётя Гитлер».
Потом он припоминал, как вечером сидел в казино, что над бункером фюрера, в обществе профессора Хаазе и двух секретарш Гитлера - фрау Юнге и фрау Христиан, а появившаяся в казино Ева Браун пригласила их, четверых, в одну из комнат казино, куда им подали кофе.
Браун рассказала им, что фюрер написал завещание, и оно переправлено из Берлина, и теперь фюрер ждёт подтверждения, что оно доставлено по назначению, и тогда лишь умрёт. Она сказала: «Нас все предали - и Геринг и Гиммлер». И ещё: «Умереть будет не так трудно, потому что яд уже испытан на собаке».
При этом доктор Кунц был уверен, что этот разговор в казино состоялся 30 апреля вечером, тогда как по другим сведениям к этому времени Гитлера уже не было в живых. Словом, на каждом шагу мы наталкивались на противоречия. Но нельзя было пройти мимо одного, случайно сделанного заявления доктора Кунца.
Он сказал, что жена Геббельса, рассказавшая ему о самоубийстве Гитлера, ничего определённого не добавила относительно того, как покончил с собой Гитлер. «Ходили слухи, - сказал доктор Кунц, - что труп его должен был быть сожжён в саду имперской канцелярии».
«От кого именно вы слышали об этом?» - спросил полковник Горбушин.
«Я слышал это от Раттенхубера, СС обергруппенфюрера, он был ответствен за безопасность в ставке фюрера. Он сказал: «Фюрер оставил нас одних, а теперь мы должны тащить его труп наверх».
В тот день, 4 мая, у нас не было более авторитетных показаний, чем это: от начальника личной охраны Гитлера - через доктора Кунца. Снова, как в первый день, сад имперской канцелярии - главное место поисков.
4 мая в саду имперской канцелярии были найдены обгоревшие мужчина и женщина - Гитлер и Ева Браун.
Было светло и ветрено. В саду, неподалёку от запасного выхода из бункера Гитлера, кружком стояли красноармейцы Чураков, Олейник, Сероух, подполковник Клименко, старший лейтенант Панасов. Ветер теребил куски прогоревшей жести, проволоку, обломившиеся ветки деревьев, валявшиеся на газоне. На сером одеяле, заляпанном комьями земли, лежали покореженные огнём чёрные, страшные останки.
В этот день мы ходили по городу - шофёр Сергей, несколько бойцов и я с ними. Постояли у Бранденбургских ворот...
В эти триумфальные ворота победно вступали немецкие войска, возвращаясь из Варшавы, Брюсселя, Парижа... Вблизи на площади, заваленной битым кирпичом, сгоревшим железом, обугленными рухнувшими деревьями, ещё дымилось не остывшее от огня серое здание рейхстага. Над ним - над остовом его купола - высоко в пасмурное небо взвивалось красное знамя.
Обходя воронки и завалы, мы добрались до него. Поднялись по выщербленным ступеням. Оглядели почерневшие от копоти колонны, подержались за стены, посмотрели друг на друга. На ступенях сидя спал солдат, прислонясь забинтованной головой к колонне и прикрыв лицо пилоткой. Усатый гвардеец со скаткой через плечо задумчиво скручивал цигарку. Большие окна нижнего этажа рейхстага были наглухо заколочены деревянными щитами, вдоль и поперёк исписанными.
Сергей достал огрызок карандаша и под чьей-то размашистой надписью: «Где ты, бесценный друг? Мы в Берлине, у Гитлера» - вывел дрожащими буквами: «Привет сибирякам!». И я за ним, разволновавшись, - слова не шли - написала на щите свой привет москвичам. Мы вошли внутрь, там ходили наши военные, валялись расхлёстанные папки бумаг, пахло гарью. Бумаги рейхстага шли на цигарки.
Потом мы двинулись дальше по городу. Тротуары были почти безлюдны. На тумбах расклеено обращение командования 1-го Белорусского фронта к гражданскому населению Берлина и провинции Бранденбург:
«...В настоящее время никакого правительства в Германии больше не существует...».
Кое-где группы жителей разбирали завалы, передавая друг другу по кирпичу. Бойцы с красными повязками на рукавах расклеивали приказ коменданта. Строили деревянную арку в честь победы в Берлине; в центре её устанавливали большую красную звезду, по сторонам украшали флагами союзников.
В расчищенные от завалов проходы ныряли машины. Девчонки-регулировщицы в белых перчатках, выданных по случаю вступления в столицу Германии, увлечённо, без устали кружившиеся на полицейских пятачках, оживляли берлинские перекрёстки. Невозможно было без волнения смотреть на них. Помнилось, как ещё совсем недавно они, в обмотках, с винтовками за плечами, несли службу на фронтовых дорогах, продрогшие, охрипшие, требовательные. Попробуй не послушаться её приказания - ударит из винтовки по скатам.
Прошла пехота, процокала по мостовой железными скобами тяжёлых ботинок, придержала движение машин.
За командиром части пронесли знамя в чехле. Возле вывешенных приказов коменданта останавливались жители Берлина, списывали в записные книжки продовольственный рацион.
Мы шли по мосту через Шпрее, обходя перевернувшийся колёсами вверх немецкий грузовик. По борту его кузова выведено: «Все колёса крутятся на войну». На мосту сидела женщина, закинув голову, вытянув перед собой несгибающиеся ноги, и громко смеялась. Я окликнула её. Она глянула на меня рассеянными, прозрачными глазами, приветливо закивала, точно узнавая меня, и сумасшедшим, гортанным голосом крикнула: «Аллес капут!».
Записки военной переводчицы Ржевской.
Источник
Из окна было видно - на перекрёстке регулировала движение знакомая девчонка. Взмахивая флажками, она пропускала машины, успевая вскинуть ладонь к виску, а у военнослужащих, приспособивших для передвижения трофейные велосипеды, отбирала их - таков был приказ командующего фронтом. Уже целая гора велосипедов выросла возле неё на тротуаре.
Напротив из парадного боец выталкивал бочонок. Обмакнув в него толстую кисть на короткой палке, низко присев на корточки, он замазывал огромные буквы геббельсовских заклинаний, распластанные на мостовой: «Berlin bleibt deutsch» («Берлин останется немецким»).
По этой же мостовой двигалась недавно на восток моторизованная немецкая пехота... Кто-то постучался в квартиру. Вошёл мужчина в коротком пальто, в тёмной кепке. Он узнал, что здесь русские, и просил разрешения поговорить со старшим из нас. Сняв кепку, он нервно изложил суть дела: вчера, когда наши части вступили в Берлин, он выбежал им навстречу вместе с женой (он показал рукой на дверь, за которой на площадке лестницы поджидала его беременная жена).
- Мы бросились к русским, чтобы обнять их, но ваши солдаты оттолкнули нас. - Его жена вошла и стояла рядом с ним, такая же бледная, как и он. Застёгнутое на все пуговицы, её серое пальто было сильно вздёрнуто на большом животе.
Мужчина говорил сурово о том, как ждал этого дня избавления от Гитлера, надеялся, и вот такая встреча немецкого рабочего с Красной Армией. Голос его был разогрет обидой и решимостью высказаться. Жена молча поддерживала его, кивая головой.
Мы были взволнованы и глухи одновременно. Как хотели мы верить в начале войны, что неразорвавшиеся бомбы, сброшенные на Москву, - это дело рук немецких товарищей, как искали любое подтверждение их солидарности с нами, и потом постепенно разуверились, ожесточились. И сейчас мы не могли обнять этого человека.
Я вспомнила полученное вчера на имя Куркова письмо с Урала. Мы прочли его. Жена Куркова писала, что слышала по радио о боях в Берлине и думала, какие это герои бьются так далеко от дома насмерть с врагом в его главном городе, и теперь, значит, недолго ждать победы.
«Сообщаю, - писала она, - пришёл домой Гоньша, Разин и Панков - ранены. Коля, я ходила на мельницу, шла мимо Разина. Разин сидит, на гармошке играет, и мне очень обидно. Коля, хотя бы увидеть вас, хоть одним глазком. Очень я соскучилась об вас и соскучились мои дети. Пока до свидания. Остаёмся живы, здоровы, того и вам желаем. Целуем мы вас 999 раз, ещё бы раз, да далеко от вас».
Полковник сказал:
- Переведите Губеру, - немца звали Густав Губер, - их профсоюзный фюрер Лей заявил, что германский рабочий - это не просто рабочий, это человек-господин и что у него самочувствие такое. Спросите, верно это?
Губер упрямо мотнул головой:
- Немецкий рабочий такой же пролетарий.
4 мая, раннее утро. Над Александерплац поднимается зарозовевшая дымка тумана. Зябко. Посреди площади - табор: остатки разбитого берлинского гарнизона. Спят на мостовой, завернувшись в солдатские одеяла. Раненые спят на носилках. Кое-кто уже проснулся, сидит, кутаясь в одеяло с головой. Медсестры в тёмных жакетах и белых платочках обходят раненых.
Спят пленные солдаты и на улице парадов - Унтер ден Линден. По сторонам улицы - руины. Разверзшиеся стены домов. Осыпается каменная труха. Громыхает по брусчатке гружённая узлами тележка, её упорно толкают две женщины, должно быть возвращаются из-под Берлина. Грохот тележки настойчиво врывается в оцепенение руин, развала.
Мы снова в имперской канцелярии. Кто последним видел Гитлера? Кто вообще видел тут, в подземелье, живого Гитлера? Что известно о его судьбе? ...Утром 4 мая передо мной сидел тихий, домашний и совершенно цивильный человек - маленький истопник, которого никто в рейхсканцелярии не замечал.
Уже раньше он говорил о том, что, находясь в коридоре, видел, как из комнат Гитлера вынесли завёрнутых в серые одеяла фюрера и Еву Браун, она была в чёрном платье. Он ни на чём не настаивал, он просто видел. В хоре голосов более громких, уверенных голос истины расслышан не был. Сам же истопник был так непритязателен, скромен, что его трудно было соотнести с масштабом этих событий. Куда более подходил для этого вице-адмирал Фосс, но он не располагал точным свидетельством.
Истопник был первым немцем, от которого я услышала о свадьбе Гитлера. Тогда, в едва отпылавшем боями и пожарами Берлине, это показалось мне бредом. Я взглянула на скромного, неказистого человека, буднично перебирающего в памяти причудливые картины трёх-четырёхдневной давности, словно речь шла о чём-то бесконечно далеком. В самом деле, сейчас происходила не смена суток, а смена эпох.
Фамилия истопника мне не запомнилась. Он высунулся из фолианта истории, как безымянная закладка, указав на нужную страницу. Но, недоверчивые, невнимательные люди, мы так и не удосужились как следует прочитать её.
Доктор Кунц был взбудоражен, не мог отринуть пережитое. В имперскую канцелярию он попал почти случайно и был травмирован своим участием в умерщвлении детей. В первый день всё, что он говорил, вертелось вокруг только этого факта. Но 4 мая он, вздыхая, всполошенно вскакивая, путая даты, вразброд припоминал разные подробности последних дней.
В подтверждение того, что свадьба Гитлера и Евы Браун имела место, он привёл такой штрих: при нём Браун рассказала профессору Хаазе, начальнику госпиталя рейхсканцелярии, что дети Геббельса обратились к ней в тот день, как обычно: «Tante Braun» - «тётя Браун», она же их поправила: «Tante Hitler» - «тётя Гитлер».
Потом он припоминал, как вечером сидел в казино, что над бункером фюрера, в обществе профессора Хаазе и двух секретарш Гитлера - фрау Юнге и фрау Христиан, а появившаяся в казино Ева Браун пригласила их, четверых, в одну из комнат казино, куда им подали кофе.
Браун рассказала им, что фюрер написал завещание, и оно переправлено из Берлина, и теперь фюрер ждёт подтверждения, что оно доставлено по назначению, и тогда лишь умрёт. Она сказала: «Нас все предали - и Геринг и Гиммлер». И ещё: «Умереть будет не так трудно, потому что яд уже испытан на собаке».
При этом доктор Кунц был уверен, что этот разговор в казино состоялся 30 апреля вечером, тогда как по другим сведениям к этому времени Гитлера уже не было в живых. Словом, на каждом шагу мы наталкивались на противоречия. Но нельзя было пройти мимо одного, случайно сделанного заявления доктора Кунца.
Он сказал, что жена Геббельса, рассказавшая ему о самоубийстве Гитлера, ничего определённого не добавила относительно того, как покончил с собой Гитлер. «Ходили слухи, - сказал доктор Кунц, - что труп его должен был быть сожжён в саду имперской канцелярии».
«От кого именно вы слышали об этом?» - спросил полковник Горбушин.
«Я слышал это от Раттенхубера, СС обергруппенфюрера, он был ответствен за безопасность в ставке фюрера. Он сказал: «Фюрер оставил нас одних, а теперь мы должны тащить его труп наверх».
В тот день, 4 мая, у нас не было более авторитетных показаний, чем это: от начальника личной охраны Гитлера - через доктора Кунца. Снова, как в первый день, сад имперской канцелярии - главное место поисков.
4 мая в саду имперской канцелярии были найдены обгоревшие мужчина и женщина - Гитлер и Ева Браун.
Было светло и ветрено. В саду, неподалёку от запасного выхода из бункера Гитлера, кружком стояли красноармейцы Чураков, Олейник, Сероух, подполковник Клименко, старший лейтенант Панасов. Ветер теребил куски прогоревшей жести, проволоку, обломившиеся ветки деревьев, валявшиеся на газоне. На сером одеяле, заляпанном комьями земли, лежали покореженные огнём чёрные, страшные останки.
В этот день мы ходили по городу - шофёр Сергей, несколько бойцов и я с ними. Постояли у Бранденбургских ворот...
В эти триумфальные ворота победно вступали немецкие войска, возвращаясь из Варшавы, Брюсселя, Парижа... Вблизи на площади, заваленной битым кирпичом, сгоревшим железом, обугленными рухнувшими деревьями, ещё дымилось не остывшее от огня серое здание рейхстага. Над ним - над остовом его купола - высоко в пасмурное небо взвивалось красное знамя.
Обходя воронки и завалы, мы добрались до него. Поднялись по выщербленным ступеням. Оглядели почерневшие от копоти колонны, подержались за стены, посмотрели друг на друга. На ступенях сидя спал солдат, прислонясь забинтованной головой к колонне и прикрыв лицо пилоткой. Усатый гвардеец со скаткой через плечо задумчиво скручивал цигарку. Большие окна нижнего этажа рейхстага были наглухо заколочены деревянными щитами, вдоль и поперёк исписанными.
Сергей достал огрызок карандаша и под чьей-то размашистой надписью: «Где ты, бесценный друг? Мы в Берлине, у Гитлера» - вывел дрожащими буквами: «Привет сибирякам!». И я за ним, разволновавшись, - слова не шли - написала на щите свой привет москвичам. Мы вошли внутрь, там ходили наши военные, валялись расхлёстанные папки бумаг, пахло гарью. Бумаги рейхстага шли на цигарки.
Потом мы двинулись дальше по городу. Тротуары были почти безлюдны. На тумбах расклеено обращение командования 1-го Белорусского фронта к гражданскому населению Берлина и провинции Бранденбург:
«...В настоящее время никакого правительства в Германии больше не существует...».
Кое-где группы жителей разбирали завалы, передавая друг другу по кирпичу. Бойцы с красными повязками на рукавах расклеивали приказ коменданта. Строили деревянную арку в честь победы в Берлине; в центре её устанавливали большую красную звезду, по сторонам украшали флагами союзников.
В расчищенные от завалов проходы ныряли машины. Девчонки-регулировщицы в белых перчатках, выданных по случаю вступления в столицу Германии, увлечённо, без устали кружившиеся на полицейских пятачках, оживляли берлинские перекрёстки. Невозможно было без волнения смотреть на них. Помнилось, как ещё совсем недавно они, в обмотках, с винтовками за плечами, несли службу на фронтовых дорогах, продрогшие, охрипшие, требовательные. Попробуй не послушаться её приказания - ударит из винтовки по скатам.
Прошла пехота, процокала по мостовой железными скобами тяжёлых ботинок, придержала движение машин.
За командиром части пронесли знамя в чехле. Возле вывешенных приказов коменданта останавливались жители Берлина, списывали в записные книжки продовольственный рацион.
Мы шли по мосту через Шпрее, обходя перевернувшийся колёсами вверх немецкий грузовик. По борту его кузова выведено: «Все колёса крутятся на войну». На мосту сидела женщина, закинув голову, вытянув перед собой несгибающиеся ноги, и громко смеялась. Я окликнула её. Она глянула на меня рассеянными, прозрачными глазами, приветливо закивала, точно узнавая меня, и сумасшедшим, гортанным голосом крикнула: «Аллес капут!».
Записки военной переводчицы Ржевской.
Источник