А вот как Бунину сообщили о Нобелевке, присужденной ему...
А вот как Бунину сообщили о Нобелевке, присужденной ему, - по воспоминаниям Муромцевой-Буниной:
"9 ноября. Завтрак. Едим гречневую кашу. Все внутренне волнуемся, но стараемся быть покойными. (...)
Перед завтраком Леня мне говорит: "Вот теперь чистят фраки-мундиры, готовятся к заседанию, бреются".
За завтраком я: "Давай играть в тотализатор. Ян (так она называла Бунина - Ф.Е.), ты за кого?" -- "Мне кажется, дадут финляндцу, у него много шансов..." -- "А вы, Галя?" - "Не знаю... ничего не могу сказать". Я: "А мне кажется, если не русскому, то португальцу скорее".
После завтрака все разошлись. Ян сел опять писать. Галя предложила кино. Он ответил неопределенно. Часа полтора писал. Погода была хмурая. (...)
Я велела затопить ванну и около 4 ч. взяла ее. Затем легла и стала читать (...)
Звонок по телефону. Прошу Леню подойти. Через секунду он зовет меня. Беру трубку. Спрашивают: хочу ли я принять телефон из Стокгольма. Тут меня охватывает волнение, главное -- говорить через тысячи километров. И когда мне снова звонят и я сквозь шум, гул, какие-то голоса, улавливаю отдельные слова: "Votre mari, priz Nobel, voudrais parler a Mr. Bounine..."-- то моя рука начинает ходить ходуном... (...)
Леня летит в синема. Денег не берет: "так пройду"... И я остаюсь одна, и... вдруг меня охватывает беспокойство -- а вдруг это кто-нибудь подшутил...
(...) бросаюсь к лестнице, по которой подымается Ян.
-- Поздравляю тебя, -- говорю я, целуя, -- иди к телефону.
-- Я еще не верю...
У Яна нет совершенно чувства необходимости быстроты. Бунинское недоверие, раздумывание, боязнь попасть впросак...
После еще одного телефона Ян ушел гулять: "Хочу побыть один". (...)
Жозеф спросил нас, нужно ли на завтра кашу, и мы все трое хором радостно ответили: non, non, non!!! Это был самый радостный момент."
"9 ноября. Завтрак. Едим гречневую кашу. Все внутренне волнуемся, но стараемся быть покойными. (...)
Перед завтраком Леня мне говорит: "Вот теперь чистят фраки-мундиры, готовятся к заседанию, бреются".
За завтраком я: "Давай играть в тотализатор. Ян (так она называла Бунина - Ф.Е.), ты за кого?" -- "Мне кажется, дадут финляндцу, у него много шансов..." -- "А вы, Галя?" - "Не знаю... ничего не могу сказать". Я: "А мне кажется, если не русскому, то португальцу скорее".
После завтрака все разошлись. Ян сел опять писать. Галя предложила кино. Он ответил неопределенно. Часа полтора писал. Погода была хмурая. (...)
Я велела затопить ванну и около 4 ч. взяла ее. Затем легла и стала читать (...)
Звонок по телефону. Прошу Леню подойти. Через секунду он зовет меня. Беру трубку. Спрашивают: хочу ли я принять телефон из Стокгольма. Тут меня охватывает волнение, главное -- говорить через тысячи километров. И когда мне снова звонят и я сквозь шум, гул, какие-то голоса, улавливаю отдельные слова: "Votre mari, priz Nobel, voudrais parler a Mr. Bounine..."-- то моя рука начинает ходить ходуном... (...)
Леня летит в синема. Денег не берет: "так пройду"... И я остаюсь одна, и... вдруг меня охватывает беспокойство -- а вдруг это кто-нибудь подшутил...
(...) бросаюсь к лестнице, по которой подымается Ян.
-- Поздравляю тебя, -- говорю я, целуя, -- иди к телефону.
-- Я еще не верю...
У Яна нет совершенно чувства необходимости быстроты. Бунинское недоверие, раздумывание, боязнь попасть впросак...
После еще одного телефона Ян ушел гулять: "Хочу побыть один". (...)
Жозеф спросил нас, нужно ли на завтра кашу, и мы все трое хором радостно ответили: non, non, non!!! Это был самый радостный момент."