Тимуровская работа
На этот Новый год не успел ничего тиснуть, а хотелось бы завести такую традицию.
Вот. Восполняю.
Собачья жизнь
Электричка тихо свистнула и, закрыв за мной стальные двери, медленно отплыла от платформы. Вместе с составом уехали и прилипшие к нему за всю его долгую жизнь запахи. Если не считать рыжей дворняги и старушонки в странном пальто кобальтовой масти, то я был на станции совершенно один. Впрочем, и бабулька растворилась в окружающем пространстве так же быстро, как шумы уходящего поезда.
Повертев головой, и не обнаружив никаких перемен с последнего моего визита сюда, я подхватил черную хозяйственную сумку и двинулся к лесу, неуверенно начинающемуся сразу за платформой. Хорошо знакомая тропинка, выделяющаяся сейчас чернотой засохшей грязи на общем беловато-сером фоне, плавно огибала ямы и кучи, оставленные какими-то доисторическими землекопами. В очередной раз посетило уже привычно-усталое удивление: на кой они тут копали?! В лесу?
На всем протяжении этой дороги, меня, сколько себя помню, всегда радовали две вещи: мостик через небольшой овражек, да ель, посаженная кем-то очень давно и успевшая вырасти до того, когда на Новогодние праздники рубили все подряд, лишь бы не толкаться в озверевших от безысходности очередях.
Видимо в этот Новый год кто-то был здесь: на ели вяло трепыхались несколько рваных китайских гирлянд из разноцветной фольги, да кое-где еще виднелись крапинки конфетти.
По заведенной с детства для себя традиции я постоял немного на мостике, глядя как ветер гоняет по дну оврага пакеты и куски газет. Только тут я заметил, что тишина здесь кажущаяся: ветер создавал в ушах постоянное тихое гудение, в котором умирали все прочие обычные шумы. Даже всегдашние болтливые сороки трещали где-то далеко, на границе восприятия.
Водяная колонка появилась за поворотом внезапно, окруженная наледями, почти скрывающими ее. В солнечном беззаботном детстве мы с двоюродным братом обливались из нее водой. Зимой, чтобы отогреть замерзшую в ней воду, на колонку наваливают несколько автопокрышек и сжигают. Копоть и проволока от них так и остаются вплавленными в лед на всю зиму. «Кино про войну», - думаю я про себя.
Несмотря на то, что иду довольно быстро, ощущаю, что мороз пробирается сквозь одежду. Дел у меня, в сущности, немного: накормить дворового пса Шурика да дать соседу еще денег на корм. После смерти бабушки Шурик остался один сторожить ее дом. Некоторое время я сам ездил кормить его, а месяц назад договорился с соседом, выдал ему денег и, на прощание потрепав пса по холке, уехал сдавать сессию.
Вот и бабушкин забор с ветхой калиткой. Заранее начинаю звать Шурика. У меня для него пакет вкусностей. В ответ долетает странный, нехороший звук. Плач и кашель. Он пытается лаять. От этого скрежещущего звука что-то беззвучно падает во мне. Врываюсь во двор.
Все происходящее дальше сливается в один жуткий черно-белый кадр с редкими цветными пятнами:
- Выползающий мне навстречу пес с отмороженными задними лапами;
- Заколевшая и перепутанная веревка у него на шее, позволяющая ему ползать лишь на маленьком пятачке у будки;
- Желтые пятна на этом пятачке снега;
- Клочья шерсти, примерзшие к некоторым из них;
- Вмерзшая в снег миска с застывшей овсянкой - она стоит слишком далеко, так, что Шурик до нее не дотягивается;
- Множество птичьих следов вокруг этой миски;
- Розовый язык, которым он пытается лизнуть мои руки…
Я бросаю сумку в снег и действие резко ускоряется:
Трогаю задние лапы - абсолютно твердые. Стучат друг о друга как две промороженные деревяшки.
Трясущимися руками открываю дом, бегу к нему с миской воды, которую он жадно всасывает в себя, не давая даже поставить ее на снег.
Потом он с треском проглатывает половину сардельки. Глаза его при этом становятся совершенно безумными.
Снова бегу в дом, хватаю первое попавшееся покрывало. Пытаюсь обернуть им Шурика - он дрожит, изворачивается, пытается укусить. Ему больно. Очень больно. Глажу, успокаивая. Он доверяет мне, но боль сильней. Замечаю, что все это время что-то говорю, но не помню ни слова из сказанного.
Понимаю, что на руках я его не смогу нести. В сумке он не поместится. В конце концов, нахожу большое ведро, и, со второй попытки укладываю туда Шурика, обернутого пледом.
Надо остановить это безумие, выдохнуть. На несколько секунд закрываю глаза руками. Стою, покачиваясь.
Время вновь вернулось в нормальный ритм. Думать не хотелось. Думать было страшно.
Лучше просто что-то делать, не давая мыслям пробраться внутрь себя.
…Шурик в ведре изредка поскуливал. Глаза его то ли слезились, то ли на них навернулись слезы... Я не видел. Я шел через мертвый поселок, повторяя: «Теперь у нас все будет хорошо, да Шурик? Теперь заживем», - и тихо плакал.
Наверное это чудо, но Шурик выжил. Собаки - они живучие.
Вот. Восполняю.
Собачья жизнь
Электричка тихо свистнула и, закрыв за мной стальные двери, медленно отплыла от платформы. Вместе с составом уехали и прилипшие к нему за всю его долгую жизнь запахи. Если не считать рыжей дворняги и старушонки в странном пальто кобальтовой масти, то я был на станции совершенно один. Впрочем, и бабулька растворилась в окружающем пространстве так же быстро, как шумы уходящего поезда.
Повертев головой, и не обнаружив никаких перемен с последнего моего визита сюда, я подхватил черную хозяйственную сумку и двинулся к лесу, неуверенно начинающемуся сразу за платформой. Хорошо знакомая тропинка, выделяющаяся сейчас чернотой засохшей грязи на общем беловато-сером фоне, плавно огибала ямы и кучи, оставленные какими-то доисторическими землекопами. В очередной раз посетило уже привычно-усталое удивление: на кой они тут копали?! В лесу?
На всем протяжении этой дороги, меня, сколько себя помню, всегда радовали две вещи: мостик через небольшой овражек, да ель, посаженная кем-то очень давно и успевшая вырасти до того, когда на Новогодние праздники рубили все подряд, лишь бы не толкаться в озверевших от безысходности очередях.
Видимо в этот Новый год кто-то был здесь: на ели вяло трепыхались несколько рваных китайских гирлянд из разноцветной фольги, да кое-где еще виднелись крапинки конфетти.
По заведенной с детства для себя традиции я постоял немного на мостике, глядя как ветер гоняет по дну оврага пакеты и куски газет. Только тут я заметил, что тишина здесь кажущаяся: ветер создавал в ушах постоянное тихое гудение, в котором умирали все прочие обычные шумы. Даже всегдашние болтливые сороки трещали где-то далеко, на границе восприятия.
Водяная колонка появилась за поворотом внезапно, окруженная наледями, почти скрывающими ее. В солнечном беззаботном детстве мы с двоюродным братом обливались из нее водой. Зимой, чтобы отогреть замерзшую в ней воду, на колонку наваливают несколько автопокрышек и сжигают. Копоть и проволока от них так и остаются вплавленными в лед на всю зиму. «Кино про войну», - думаю я про себя.
Несмотря на то, что иду довольно быстро, ощущаю, что мороз пробирается сквозь одежду. Дел у меня, в сущности, немного: накормить дворового пса Шурика да дать соседу еще денег на корм. После смерти бабушки Шурик остался один сторожить ее дом. Некоторое время я сам ездил кормить его, а месяц назад договорился с соседом, выдал ему денег и, на прощание потрепав пса по холке, уехал сдавать сессию.
Вот и бабушкин забор с ветхой калиткой. Заранее начинаю звать Шурика. У меня для него пакет вкусностей. В ответ долетает странный, нехороший звук. Плач и кашель. Он пытается лаять. От этого скрежещущего звука что-то беззвучно падает во мне. Врываюсь во двор.
Все происходящее дальше сливается в один жуткий черно-белый кадр с редкими цветными пятнами:
- Выползающий мне навстречу пес с отмороженными задними лапами;
- Заколевшая и перепутанная веревка у него на шее, позволяющая ему ползать лишь на маленьком пятачке у будки;
- Желтые пятна на этом пятачке снега;
- Клочья шерсти, примерзшие к некоторым из них;
- Вмерзшая в снег миска с застывшей овсянкой - она стоит слишком далеко, так, что Шурик до нее не дотягивается;
- Множество птичьих следов вокруг этой миски;
- Розовый язык, которым он пытается лизнуть мои руки…
Я бросаю сумку в снег и действие резко ускоряется:
Трогаю задние лапы - абсолютно твердые. Стучат друг о друга как две промороженные деревяшки.
Трясущимися руками открываю дом, бегу к нему с миской воды, которую он жадно всасывает в себя, не давая даже поставить ее на снег.
Потом он с треском проглатывает половину сардельки. Глаза его при этом становятся совершенно безумными.
Снова бегу в дом, хватаю первое попавшееся покрывало. Пытаюсь обернуть им Шурика - он дрожит, изворачивается, пытается укусить. Ему больно. Очень больно. Глажу, успокаивая. Он доверяет мне, но боль сильней. Замечаю, что все это время что-то говорю, но не помню ни слова из сказанного.
Понимаю, что на руках я его не смогу нести. В сумке он не поместится. В конце концов, нахожу большое ведро, и, со второй попытки укладываю туда Шурика, обернутого пледом.
Надо остановить это безумие, выдохнуть. На несколько секунд закрываю глаза руками. Стою, покачиваясь.
Время вновь вернулось в нормальный ритм. Думать не хотелось. Думать было страшно.
Лучше просто что-то делать, не давая мыслям пробраться внутрь себя.
…Шурик в ведре изредка поскуливал. Глаза его то ли слезились, то ли на них навернулись слезы... Я не видел. Я шел через мертвый поселок, повторяя: «Теперь у нас все будет хорошо, да Шурик? Теперь заживем», - и тихо плакал.
Наверное это чудо, но Шурик выжил. Собаки - они живучие.