Франсуа КОППЕ. Голова султанши
Поэма
Перевод с французского Дмитрия Михаловского
Сын великого Мурада, Магомет, султан суровый,
Стал задумываться крепко: занят был он мыслью новой.
В тишине ль глубокой ночи, посреди ль дневного шума,
В голове его гнездилась все одна и та же дума.
Он ходил, чело нахмурив, брови сдвинувши густые: -
Не давал ему покоя славный город Византия.
В каике своем роскошном, убаюканный волнами,
Все туда нетерпеливо уносился он мечтами;
Видел издали он город - башни, куполы и шпицы -
И прислушивался жадно к шуму смутному столицы;
От ее дворцов и храмов оторвать не мог он взора,
Отражавшихся так чудно в голубых волнах Босфора.
- «Да, возьму я Византию, - эти храмы и палаты…
Но для подвигов великих нужны храбрые солдаты.
Много крови тут прольется, не отдастся город даром!»
Размышлял он и горстями сыпал деньги янычарам.
Но солдаты обленились, заплыли, как свиньи, жиром,
Развращенные донельзя чересчур уж долгим миром.
Что ни дай - а им все мало! и опять они вопили,
Новых, новых все подарков от щедрот его просили.
Магомет крепился долго, гневный, сумрачный, но скрытный;
Наконец, он возмутился их корыстью ненасытной.
Дав аге их оплеуху, всех забот оставив бремя,
Раздраженный повелитель заперся в своем гареме.
Так безвыходно сидел он, - походили дни за днями,
А султан не появлялся, скрытый толстыми стенами.
И солдаты взбунтовались; раздались свистки и крики
Этой шайки своевольной у дворца ее владыки;
Все грозней вздымался ропот, все росла восстанья сила;
Но дворец не отпирался, был безмолвен, как могила.
И напрасно раздавался рев буянов разъяренных
Возле этих стен массивных, жгучим солнцем накаленных.
Слух прошел между войсками, их наполнив озлобленьем,
Что властитель, оскорбивший их таким пренебреженьем,
Тот, кто должен быть примером славной доблести солдату,
Запершись в своем гареме, предается там разврату;
Что давнишние желанья - битвы, слава и победы -
Отдал он за поцелуи и любовные беседы;
Что теперь у Магомета уж другая есть приманка:
Что его околдовала синеокая гречанка.
Он отныне не желает в бой вести их и сражаться,
А намерен, в праздной неге, сладострастью предаваться.
Развалившись на диване, на гузле султан играет
И персидскими стихами слух рабыни услаждает.
«Стыд ленивому султану! трусу!» - крики раздаются;
Волны бунта все сильнее в стены каменные бьются.
Не корысть ему причина, нет о золоте и речи.
«Мы хотим, - кричат солдаты, - славной битвы, страшной сечи.
Темной ржавчиной покрылась сабля славная Османа…
Просим мы войны и крови у беспечного султана!
Иль бараниной и рисом нас откармливают даром?
По три аспра нам довольно… много ль нужно янычарам!
Но беда тому султану, что пугается кинжала
И которого гречанка жгучим взглядом оковала!
Пусть он выйдет! Мы желаем снова видеть Магомета!
Пусть он выйдет! Мы не станем долго ждать его ответа.
Отворите тотчас двери или мы разломаем»
Подавайте нам султана! Говорить мы с ним желаем!»
Но по-прежнему безмолвен, грозен был дворец султанский,
Заперт наглухо тяжелой круглой дверью мавританской.
Был, однако же, придворный, что свободно и без страха
Мог порою постучаться в дверь гарема падишаха.
Звался он Халиль-пашою, был он визирем по сану -
И настойчиво просил он ныне доступа к султану.
И во внутреннем покое, где треножники стояли
Золотые и курений аромат распространяли,
В сладкой неге растянувшись на широком оттомане,
С бриллиантовой эгреткой на большом своем тюрбане,
Магомет любимца принял, величавый и надменный,
Между тем как тот склонился в позе рабской и смиренной.
Руки деспота небрежно по струнам гузлы блуждали.
Та ж, по поводу которой янычары бунтовал,
Молодая эпиротка, помещалась у дивана,
На огромной львиной шкуре, на полу, у ног султана;
И, почти совсем нагая, лишь волос своих волною
Прикрывала грудь и плечи с их сверкавшей белизною.
- «Ну, чего мой визирь хочет, что сказать он мне желает
И зачем он без призыва здесь покой мой нарушает?
Плохо вбырана минута; я султаншу занимаю
И достойные Гафиза ей стихи теперь читаю».
- «Не такое ныне время, благородный сын Мурада! -
Отвечал Халиль султану, - не о том нам думать надо;
Не о том, чтобы стихами и любовью наслаждаться:
Янычары взбунтовались, во дворец хотят ворваться!
Государь! Явись пред ними, вновь в величии суровом,
Укроти их гневным взглядом, усмири их властным словом;
Лишь тебе возможно это! Пусть калифа появленье
Вновь направит непокорных на стезю повиновенья; -
И поймут они, как дерзко пред тобою прегрешали;
Но ты должен показаться, а не то - мы все пропали!»
Между тем как старый визирь, с видом важным и серьезным,
Говорил, свой стан согнувши пред владыкой этим грозным,
Улыбался тот гречанке с чудно-синими глазами,
Что теперь к нему прильнула, обвила его руками
И всем телом трепетала, глядя в страхе на султана,
Грудь царапая нагую о шитье его кафтана,
Где по фону золотому, из парчи, вились узоры
Из рубинов, изумрудов, красотой пленяя взоры.
- «Так меня желают видеть? - он к Халилю обратился, -
Хорошо, сейчас я выйду… Я слегка погорячился,
Покапризничал немного… Но я знаю ведь солдата:
Я мятежных успокою, - будут смирны, как ягнята!»
Из объятий эпиротки, с тихим, нежным извиненьем,
Магомет освободился и густых бровей движеньем
Подозвал к себе он Джема, встав с широкого дивана,
(Это был нубиец-евнух, приближенный раб султана)
И шепнув рабу два слова, величавою стопою,
Вместе с визирем Халилем, старцем с белой бородою,
Повелитель правоверных, стан свой выпрямив высокий,
Из своих покоев вышел и по лестнице широкой
Из роскошного порфира начал к выходу спускаться.
Между тем за дверью крики продолжали раздаваться;
Но спокойно шел навстречу он опасности великой,
Точно он совсем не слышал рева этой черни дикой.
Вот широко распахнулась дверь, так долго запертая,
И явилась пред султаном площадь, блеском залитая,
В золотом тумане солнца, с морем фесок и тюрбанов,
И оружья, и одежды - поясов, мальвар, кафтанов.
Это море волновалось в беспорядке шумном, диком. -
Вдруг оно остановилось… и одним громовым криком,
Взрывом грянувшего разом и невольного привета,
Эти тысячи народа принимают Магомета.
И властитель правоверных, пред толпою их огромной
Стал величественно, гордо, весь в лучах, у арки темной.
Позади его был визирь, а затем - фигура Джема,
Что пришел с мешком каким-то, вслед за ними, из гарема.
И по мраморному полу сделав два шага от входа
Прямо к этой пестрой массе напиравшего народа,
Взглядом гневного презренья Магомет его окинул, -
И пред этим грозным взглядом весь поток ее отхлынул.
«Что вам нужно?» - загремел он. Но толпа не отвечала,
Точно все свое нахальство на минуту потеряла.
Шум сменился тишиною; миг, другой, - все нет ответа.
«Что вам нужно?» - повторяет гневный голос Магомета.
Все молчат. Но вот от прочих старый воин отделился,
В шрамах весь от ран давнишних; он глуоко преклонился
И отважно, не смущаясь перед деспотом суровым,
Обратился к Магомету с твердым, мужественным словом:
- «Повелитель правоверных! Ты - священная особа.
Мы - твои, душой и телом, все - и ныне, и до гроба.
Мы довольны нашей платой, мы рабы твоей державы
И готовы мы погибнуть для твоей великой славы.
Но старейшему солдату твоего отца Мурада,
Старику, что с ним сражался в битвах против Гуниада,
Скандер-бега и Дракуля, не без доблести и чести,
Ты позволь сказать всю правду, без утайки и без лести.
Все к тебе горят любовью, все питают уваженье,
Если ж в этом ты народе нынче видишь раздраженье,
То ему причина - слухи, разносимые молвою,
Что ты стал рабом гречанки, занят ею лишь одною;
Что, забывши все на свете и к правленью безучастный,
Вместе с нею ты проводишь время в неге сладострастной.
Докажи, что эти слухи оскорбляют властелина:
На коня! - и понесется за тобой твоя дружина.
Покажи своим отважным старым соколам османским
Неприятеля; страви их с войском греческим, албанским, -
И, в своих когтях могучих, твоему послушны кличу,
Принесут они Калифу, все в крови, свою добычу»
И, клянусь тебе Аллахом, говорю тебе я это
От лица всех правоверных… ожидающих ответа».
- «Знай, храбрец, - вскричал властитель, - эти мраморные плиты
Были бы твоею кровью в этот самый миг залиты,
Если б я не знал, что старцы ум теряют свой с годами,
Если б ты украшен не был благородными рубцами.
Значит, верят, - значит, можно убедить в том и солдата,
Что такую власть имеет страсть над сыном Амурата;
Что он мужество утратил, глупой прихотью волнуем,
Что расплавила гречанка это сердце поцелуем!
О, народ неблагодарный, бестолковые бараны,
Вы, заносчивая сволочь, дрянь, задорные буяны!
Как осмелились вы думать деревянными башками,
Что сковать возможно было льва цветочными цепями?
Как дерзнули обвинять вы - черви, гады - падишаха
Властелина правоверных и земную тень Аллаха?
И на это обвиненье вы желаете ответа?
Вот он вам, собачьи дети, от султана Магомета!»
И когда, дрожа от гнева, страшным голосом громовым,
Заключил он речь к народу этим грозным веским словом,
То к нубийцу обратился и в мешок из кожи грязной,
Что ему мгновенно подал этот евнух безобразный,
Сунул царственную руку пред толпою изумленной
И тотчас оттуда вырвал с головой окровавленной, -
С головой своей гречанки, нежной, юной и прекрасной,
Что рабам велел зарезать этот деспот самовластный.
Зверски, гнусно, безобразно отделенная от стана
Сверху груди до затылка, вкось, ударом ятагана,
Страшный вид она имела, с плотно сжатыми зубами,
С массой кос окровавленных, с расширенными зрачками
Синих глаз, что так лучисты, так полны сиянья были,
Но пред этой гнусной казнью в диком ужасе застыли…
И ее за эти косы Магомет держал рукою,
И своим трофеем страшным потрясал он над толпою,
Что, как будто задохнувшись, стихла вдруг, окаменела -
И на голову гречанки тупо, в ужасе глядела,
Между тем как кровь обильной из нее струей бежала
И на белый мрамор пола красным ливнем упадала.
Вечерело. В это время лучезарное светило
На прозрачно-синем небе в полном блеске заходило;
И в своем закате чудном, тихом, плавном, величавом
Обдало оно внезапно ярким пурпуром кровавым
Все пространство горизонта, вплоть до Мраморного моря;
И казалось, что светило кровью плакало от горя.
И вся даль, и вся окрестность, что могли окинуть взоры,
И долины, и стеною обступившие их горы,
Зданья, башни, минареты, порт, наполненный судами,
Рынки, шумные кварталы и мечети с куполами,
И дворец с массивной дверью, с мавританским круглым сводом,
Небо, море, янычары и султан перед народом,
С гневным жестом властелина, - все внезапно стало красным.
И казалось, это было предвещанием ужасным;
Точно солнце говорило, этим ярко-красным цветом,
О потоках теплой крови, что прольется Магометом…
Но зловещего символа эта чернь не замечала;
Уж теперь она в восторге, дико, бешено кричала,
Прославляя Магомета, с упоеньем и любовью,
Созерцая эту руку, всю забрызганную кровью.
И солдаты пред калифом, как рабы, распростирались,
И к коленам властелина друг пред другом порывались,
И небес благоволенье призывали на султана,
Жарко, страстно лобызая нижний край его кафтана,
Робко, льстиво, как собаки, на лицо его смотрели…
Наконец, все эти ласки Магомету надоели.
Он брезгливо повернулся - и, рукой своею белой,
Бросил голову гречанки в глубь толпы остервенелой;
И когда толпа, в восторге, снова громко закричала, -
На лице его суровом злая радость засияла, -
И промолвил он Халилю, указав ему с презреньем
На народ, что упивался этим гнусным преступленьем,
На солдат, что раболепно перед ним склоняли выю:
«Ну, теперь они готовы, и возьмут мне Византию!»
Чтец-декламатор: Художественный сборник стихотворений, рассказов и монологов для чтения в дивертисментах, на драматических курсах, литературных вечерах и т. п. Том II. - Киев, 1905. - С. 147-156.
Перевод с французского Дмитрия Михаловского
Сын великого Мурада, Магомет, султан суровый,
Стал задумываться крепко: занят был он мыслью новой.
В тишине ль глубокой ночи, посреди ль дневного шума,
В голове его гнездилась все одна и та же дума.
Он ходил, чело нахмурив, брови сдвинувши густые: -
Не давал ему покоя славный город Византия.
В каике своем роскошном, убаюканный волнами,
Все туда нетерпеливо уносился он мечтами;
Видел издали он город - башни, куполы и шпицы -
И прислушивался жадно к шуму смутному столицы;
От ее дворцов и храмов оторвать не мог он взора,
Отражавшихся так чудно в голубых волнах Босфора.
- «Да, возьму я Византию, - эти храмы и палаты…
Но для подвигов великих нужны храбрые солдаты.
Много крови тут прольется, не отдастся город даром!»
Размышлял он и горстями сыпал деньги янычарам.
Но солдаты обленились, заплыли, как свиньи, жиром,
Развращенные донельзя чересчур уж долгим миром.
Что ни дай - а им все мало! и опять они вопили,
Новых, новых все подарков от щедрот его просили.
Магомет крепился долго, гневный, сумрачный, но скрытный;
Наконец, он возмутился их корыстью ненасытной.
Дав аге их оплеуху, всех забот оставив бремя,
Раздраженный повелитель заперся в своем гареме.
Так безвыходно сидел он, - походили дни за днями,
А султан не появлялся, скрытый толстыми стенами.
И солдаты взбунтовались; раздались свистки и крики
Этой шайки своевольной у дворца ее владыки;
Все грозней вздымался ропот, все росла восстанья сила;
Но дворец не отпирался, был безмолвен, как могила.
И напрасно раздавался рев буянов разъяренных
Возле этих стен массивных, жгучим солнцем накаленных.
Слух прошел между войсками, их наполнив озлобленьем,
Что властитель, оскорбивший их таким пренебреженьем,
Тот, кто должен быть примером славной доблести солдату,
Запершись в своем гареме, предается там разврату;
Что давнишние желанья - битвы, слава и победы -
Отдал он за поцелуи и любовные беседы;
Что теперь у Магомета уж другая есть приманка:
Что его околдовала синеокая гречанка.
Он отныне не желает в бой вести их и сражаться,
А намерен, в праздной неге, сладострастью предаваться.
Развалившись на диване, на гузле султан играет
И персидскими стихами слух рабыни услаждает.
«Стыд ленивому султану! трусу!» - крики раздаются;
Волны бунта все сильнее в стены каменные бьются.
Не корысть ему причина, нет о золоте и речи.
«Мы хотим, - кричат солдаты, - славной битвы, страшной сечи.
Темной ржавчиной покрылась сабля славная Османа…
Просим мы войны и крови у беспечного султана!
Иль бараниной и рисом нас откармливают даром?
По три аспра нам довольно… много ль нужно янычарам!
Но беда тому султану, что пугается кинжала
И которого гречанка жгучим взглядом оковала!
Пусть он выйдет! Мы желаем снова видеть Магомета!
Пусть он выйдет! Мы не станем долго ждать его ответа.
Отворите тотчас двери или мы разломаем»
Подавайте нам султана! Говорить мы с ним желаем!»
Но по-прежнему безмолвен, грозен был дворец султанский,
Заперт наглухо тяжелой круглой дверью мавританской.
Был, однако же, придворный, что свободно и без страха
Мог порою постучаться в дверь гарема падишаха.
Звался он Халиль-пашою, был он визирем по сану -
И настойчиво просил он ныне доступа к султану.
И во внутреннем покое, где треножники стояли
Золотые и курений аромат распространяли,
В сладкой неге растянувшись на широком оттомане,
С бриллиантовой эгреткой на большом своем тюрбане,
Магомет любимца принял, величавый и надменный,
Между тем как тот склонился в позе рабской и смиренной.
Руки деспота небрежно по струнам гузлы блуждали.
Та ж, по поводу которой янычары бунтовал,
Молодая эпиротка, помещалась у дивана,
На огромной львиной шкуре, на полу, у ног султана;
И, почти совсем нагая, лишь волос своих волною
Прикрывала грудь и плечи с их сверкавшей белизною.
- «Ну, чего мой визирь хочет, что сказать он мне желает
И зачем он без призыва здесь покой мой нарушает?
Плохо вбырана минута; я султаншу занимаю
И достойные Гафиза ей стихи теперь читаю».
- «Не такое ныне время, благородный сын Мурада! -
Отвечал Халиль султану, - не о том нам думать надо;
Не о том, чтобы стихами и любовью наслаждаться:
Янычары взбунтовались, во дворец хотят ворваться!
Государь! Явись пред ними, вновь в величии суровом,
Укроти их гневным взглядом, усмири их властным словом;
Лишь тебе возможно это! Пусть калифа появленье
Вновь направит непокорных на стезю повиновенья; -
И поймут они, как дерзко пред тобою прегрешали;
Но ты должен показаться, а не то - мы все пропали!»
Между тем как старый визирь, с видом важным и серьезным,
Говорил, свой стан согнувши пред владыкой этим грозным,
Улыбался тот гречанке с чудно-синими глазами,
Что теперь к нему прильнула, обвила его руками
И всем телом трепетала, глядя в страхе на султана,
Грудь царапая нагую о шитье его кафтана,
Где по фону золотому, из парчи, вились узоры
Из рубинов, изумрудов, красотой пленяя взоры.
- «Так меня желают видеть? - он к Халилю обратился, -
Хорошо, сейчас я выйду… Я слегка погорячился,
Покапризничал немного… Но я знаю ведь солдата:
Я мятежных успокою, - будут смирны, как ягнята!»
Из объятий эпиротки, с тихим, нежным извиненьем,
Магомет освободился и густых бровей движеньем
Подозвал к себе он Джема, встав с широкого дивана,
(Это был нубиец-евнух, приближенный раб султана)
И шепнув рабу два слова, величавою стопою,
Вместе с визирем Халилем, старцем с белой бородою,
Повелитель правоверных, стан свой выпрямив высокий,
Из своих покоев вышел и по лестнице широкой
Из роскошного порфира начал к выходу спускаться.
Между тем за дверью крики продолжали раздаваться;
Но спокойно шел навстречу он опасности великой,
Точно он совсем не слышал рева этой черни дикой.
Вот широко распахнулась дверь, так долго запертая,
И явилась пред султаном площадь, блеском залитая,
В золотом тумане солнца, с морем фесок и тюрбанов,
И оружья, и одежды - поясов, мальвар, кафтанов.
Это море волновалось в беспорядке шумном, диком. -
Вдруг оно остановилось… и одним громовым криком,
Взрывом грянувшего разом и невольного привета,
Эти тысячи народа принимают Магомета.
И властитель правоверных, пред толпою их огромной
Стал величественно, гордо, весь в лучах, у арки темной.
Позади его был визирь, а затем - фигура Джема,
Что пришел с мешком каким-то, вслед за ними, из гарема.
И по мраморному полу сделав два шага от входа
Прямо к этой пестрой массе напиравшего народа,
Взглядом гневного презренья Магомет его окинул, -
И пред этим грозным взглядом весь поток ее отхлынул.
«Что вам нужно?» - загремел он. Но толпа не отвечала,
Точно все свое нахальство на минуту потеряла.
Шум сменился тишиною; миг, другой, - все нет ответа.
«Что вам нужно?» - повторяет гневный голос Магомета.
Все молчат. Но вот от прочих старый воин отделился,
В шрамах весь от ран давнишних; он глуоко преклонился
И отважно, не смущаясь перед деспотом суровым,
Обратился к Магомету с твердым, мужественным словом:
- «Повелитель правоверных! Ты - священная особа.
Мы - твои, душой и телом, все - и ныне, и до гроба.
Мы довольны нашей платой, мы рабы твоей державы
И готовы мы погибнуть для твоей великой славы.
Но старейшему солдату твоего отца Мурада,
Старику, что с ним сражался в битвах против Гуниада,
Скандер-бега и Дракуля, не без доблести и чести,
Ты позволь сказать всю правду, без утайки и без лести.
Все к тебе горят любовью, все питают уваженье,
Если ж в этом ты народе нынче видишь раздраженье,
То ему причина - слухи, разносимые молвою,
Что ты стал рабом гречанки, занят ею лишь одною;
Что, забывши все на свете и к правленью безучастный,
Вместе с нею ты проводишь время в неге сладострастной.
Докажи, что эти слухи оскорбляют властелина:
На коня! - и понесется за тобой твоя дружина.
Покажи своим отважным старым соколам османским
Неприятеля; страви их с войском греческим, албанским, -
И, в своих когтях могучих, твоему послушны кличу,
Принесут они Калифу, все в крови, свою добычу»
И, клянусь тебе Аллахом, говорю тебе я это
От лица всех правоверных… ожидающих ответа».
- «Знай, храбрец, - вскричал властитель, - эти мраморные плиты
Были бы твоею кровью в этот самый миг залиты,
Если б я не знал, что старцы ум теряют свой с годами,
Если б ты украшен не был благородными рубцами.
Значит, верят, - значит, можно убедить в том и солдата,
Что такую власть имеет страсть над сыном Амурата;
Что он мужество утратил, глупой прихотью волнуем,
Что расплавила гречанка это сердце поцелуем!
О, народ неблагодарный, бестолковые бараны,
Вы, заносчивая сволочь, дрянь, задорные буяны!
Как осмелились вы думать деревянными башками,
Что сковать возможно было льва цветочными цепями?
Как дерзнули обвинять вы - черви, гады - падишаха
Властелина правоверных и земную тень Аллаха?
И на это обвиненье вы желаете ответа?
Вот он вам, собачьи дети, от султана Магомета!»
И когда, дрожа от гнева, страшным голосом громовым,
Заключил он речь к народу этим грозным веским словом,
То к нубийцу обратился и в мешок из кожи грязной,
Что ему мгновенно подал этот евнух безобразный,
Сунул царственную руку пред толпою изумленной
И тотчас оттуда вырвал с головой окровавленной, -
С головой своей гречанки, нежной, юной и прекрасной,
Что рабам велел зарезать этот деспот самовластный.
Зверски, гнусно, безобразно отделенная от стана
Сверху груди до затылка, вкось, ударом ятагана,
Страшный вид она имела, с плотно сжатыми зубами,
С массой кос окровавленных, с расширенными зрачками
Синих глаз, что так лучисты, так полны сиянья были,
Но пред этой гнусной казнью в диком ужасе застыли…
И ее за эти косы Магомет держал рукою,
И своим трофеем страшным потрясал он над толпою,
Что, как будто задохнувшись, стихла вдруг, окаменела -
И на голову гречанки тупо, в ужасе глядела,
Между тем как кровь обильной из нее струей бежала
И на белый мрамор пола красным ливнем упадала.
Вечерело. В это время лучезарное светило
На прозрачно-синем небе в полном блеске заходило;
И в своем закате чудном, тихом, плавном, величавом
Обдало оно внезапно ярким пурпуром кровавым
Все пространство горизонта, вплоть до Мраморного моря;
И казалось, что светило кровью плакало от горя.
И вся даль, и вся окрестность, что могли окинуть взоры,
И долины, и стеною обступившие их горы,
Зданья, башни, минареты, порт, наполненный судами,
Рынки, шумные кварталы и мечети с куполами,
И дворец с массивной дверью, с мавританским круглым сводом,
Небо, море, янычары и султан перед народом,
С гневным жестом властелина, - все внезапно стало красным.
И казалось, это было предвещанием ужасным;
Точно солнце говорило, этим ярко-красным цветом,
О потоках теплой крови, что прольется Магометом…
Но зловещего символа эта чернь не замечала;
Уж теперь она в восторге, дико, бешено кричала,
Прославляя Магомета, с упоеньем и любовью,
Созерцая эту руку, всю забрызганную кровью.
И солдаты пред калифом, как рабы, распростирались,
И к коленам властелина друг пред другом порывались,
И небес благоволенье призывали на султана,
Жарко, страстно лобызая нижний край его кафтана,
Робко, льстиво, как собаки, на лицо его смотрели…
Наконец, все эти ласки Магомету надоели.
Он брезгливо повернулся - и, рукой своею белой,
Бросил голову гречанки в глубь толпы остервенелой;
И когда толпа, в восторге, снова громко закричала, -
На лице его суровом злая радость засияла, -
И промолвил он Халилю, указав ему с презреньем
На народ, что упивался этим гнусным преступленьем,
На солдат, что раболепно перед ним склоняли выю:
«Ну, теперь они готовы, и возьмут мне Византию!»
Чтец-декламатор: Художественный сборник стихотворений, рассказов и монологов для чтения в дивертисментах, на драматических курсах, литературных вечерах и т. п. Том II. - Киев, 1905. - С. 147-156.